Режим, который установился после смерти Людовика XIV, заставляет серьезно задуматься о перспективах развития французской истории в XVIII веке. Регент герцог Орлеанский был принцем крови — самым коварным из всех отпрысков брата покойного короля. Подобно всем свои потомкам и большей части предков, он рвался к трону, проявляя едва ли большую щепетильность, чем его предшественник в XVII веке и его праправнук, которому было суждено добиться успеха. Удивительно, что историки не воспринимают внутрисемейную борьбу более серьезно. Они склонны проявлять больше интереса к финансовым и административным реформам герцога Орлеанского, чем к его фракционным и династическим притязаниям. Однако взятые по отдельности, они искажают представления об оказанном ему противодействии. Проекты реформ неизменно затрагивали материальные интересы корпораций, но прежде чем оказать сопротивление регенту, корпорации старались заручиться одобрением влиятельных вельмож. Такую поддержку они могли получить со стороны группировок, исключенных из полисинодии (ро1узупосИе) герцога Орлеанского, благодаря которой его приспешники Бирон и Бранка, развратники и пьяницы, попали в комитеты, заменявшие теперь государственных секретарей. По мнению Шеннана, комитеты были лишь красивым прикрытием, маскировавшим желание регента вознаградить своих сторонников и завоевать доверие грандов. В неофициальной обстановке герцог Орлеанский продолжал советоваться с бывшими министрами Торси и Лаврийером; и пока правительственный механизм работал, помогая ему закрепиться у кормила власти, регент не старался его изменить.[99] Поскольку Бирон и Бранка прославились только активным участием в оргиях регента, историки знают, что политикой они не занимались. Но едва ли это утешило бы тех придворных, которые не получили доступа к управлению страной.
В 1715 году Людовику XV было 5 лет, и оппозиция могла не лицемерить, поскольку было ясно, что проводимая политика не инициирована лично королем. Герцогу Орлеанскому досаждали подозрения подданных в том, что многие вопросы, в особенности внешнеполитические, разрешались в интересах Орлеанского дома и королевских амбиций регента. Он тщетно пытался купить поддержку судей, вернув парламенту право ремонстрации, которое отобрал у него Людовик XIV. Парламент, возвратив себе грозное оружие, не преминул им воспользоваться. Крупная ссора разгорелась из-за того, что регент решил осуществить в стране проекты Джона Ло, считавшегося специалистом в управлении финансами. В 1717 году парламент потребовал предоставить ему полный отчет о финансовом положении короны: это было открытым вмешательством в государственные дела. Проглотив холодный отказ регента, в 1718 году парламент взял реванш, издав указ, запретивший обращение недавно отчеканенной монеты герцога Орлеанского. Поскольку контроль за выпуском монеты в стране был священной королевской прерогативой, действия парламента были похожи на начало политического переворота. Затем парламент нанес регенту еще один удар, издав декрет, сделавший невозможным осуществление проектов Джона Ло: этот декрет запрещал иностранцам, даже тем, кто натурализовался во Франции, работать в финансовой администрации страны. Судьи информировали регента, что ни один акт не может вступить в силу без регистрации в парламенте, хотя одновременно признали корону единственным законодателем. Это соответствовало обычной доктрине парламента, которой он оставался верен вплоть до 1789 года: короне принадлежит законодательная инициатива, а парламент участвует в процессе законотворчества. Позиции короны не подвергались сомнению, так как она сохранила положение единственного источника права; но в то же время ей приходилось представлять свои декреты на одобрение парламента. Конфликт считался непреодолимым, только если парламент посягал на королевскую прерогативу. Точно так же, как Людовик XIII столетием раньше, регент запретил парламенту обсуждать любые государственные дела без особого приглашения.
Этот акт агрессии ранее считался несвоевременной попыткой парламента восстановить свою власть, утраченную при Людовике XIV. Перед нами опять возникает образ угнетенной «абсолютизмом» корпорации, которая выжидает момент, чтобы начать наступление. Таков традиционный «абсолютистский» сценарий. Однако мы должны помнить о том, что периоды правления малолетних монархов всегда отличались политической нестабильностью. Слабая монархия не была выгодна подданным, так как они надеялись на сильного и активного государя, который старался бы удовлетворить нужды людей, а не сеял смуту. У парламентов не возникало искушения нарушить прерогативы компетентного и ответственного короля. Герцог Орлеанский не удовлетворял ни одной из этих двух характеристик. Он не был королем и относился с презрением к парламенту и законам. Он попал в тот же порочный круг, что и Мазарини: чем больше его критиковали, тем более автократичным он старался быть. Злоупотребление прерогативами, как правило, вызывало резкое противодействие. Это была давно известная попытка вмешательства в прерогативные государственные дела в подходящий для этого период малолетства, поскольку тогда эта область переставала казаться неприкосновенной. Фракциям и опутанным их щупальцами корпоративным органам не требовался «абсолютизм», чтобы контролировать политику. Все, что им требовалось, — это квалифицированное руководство и искусство управлять страной. Шеннан предполагает, что ни герцог Орлеанский, ни кардинал Флери, который унаследовал от регента обыкновение производить произвольные аресты, приговаривать к ссылке и лично присутствовать на заседаниях парламента, не могли этого обеспечить. Кроме того, Флери совершил большую ошибку, став союзником папы в его борьбе против галликанства, то есть независимости французской церкви, постулировавшейся французским правом. Флери не просто проводил новую и опасную политику, но и бесцеремонно навязывал ее парламенту, не считаясь с традиционными процедурами.[100] Таков был тревожный пролог нового царствования.
