ФРАКЦИЯ И ИДЕОЛОГИЯ

Правители Франции в XVIII столетии плохо справлялись с неутихавшей фракционной борьбой. Регент, герцог Орлеанский, имел те же недостатки, что и кардиналы. Кардиналу Флери, который стал новым неофициальным главным министром, не нашлось места в современной биографической ли­тературе, и его личность остается загадкой. Людовик XV был активен и об­разован, но лишен уверенности в себе, которая в свое время позволяла Лю­довику XIV держать одних и тех же министров на своих должностях деся­тилетиями. Он постоянно метался от одной группировки к другой, чтобы не попасть в их сети, но в результате всего лишь приобрел репутацию пере­бежчика. Людовик XVI был полон добрых намерений, но не был достаточно авторитетен, чтобы его решения считались окончательными. Политические лидеры обретали уверенность в том, что, оказав давление, могут убрать лю­бого министра. Возросшее сопротивление парламентов и штатов королев­ской воле можно убедительно представить как реакцию на все более не­выносимый «абсолютистский режим», который расплачивался за свою не­способность адаптироваться к менявшимся условиям. Правильнее будет видеть в этом свидетельство того, что изменилась именно монархия, а не эпоха. Искусное политическое управление сменилось бесцеремонным на­жимом, хрупкое равновесие фракций — дисбалансом сил, сохранявшаяся традиция — головокружительными нововведениями, а разумная терпи­мость — непредсказуемым деспотизмом. После смерти «короля-солнце» корпоративные организации стали доставлять больше неприятностей, по­скольку его наследники одновременно умножали и проблемы, и оппозици­онные группировки, эти проблемы использовавшие. Таким образом, при­вычная борьба фракций достигла опасного уровня.

Конституционный конфликт был неотделим от фракционных конфлик­тов при дворе. Единого официального взгляда на природу и пределы коро­левской власти никогда не существовало. Двор был всегда разделен: свиде­тели событий и современная историческая наука, отождествляющие его деятельность с политикой правительства, нередко ошибаются. Размежева­ние проходило вовсе не между придворными, занимавшими должность, и теми, кто ее не занимал. Даже королевские министры, как правило, не схо­дились во мнениях по конституционным и политическим вопросам. Едино­душие в правительственных кругах было весьма маловероятным, посколь­ку Людовик XV подражал Людовику XIV, намеренно поощряя разногласия среди министров и стремясь не допустить преобладания той или иной фрак­ции. Будь герцог Бургундский жив, Людовику XIV наследовал бы внук, чьи советники одобряли распространение более эффективных консультатив­ных механизмов. Противостояние между Машо и д'Аржансоном в 1740-х го­дах и между Шуазелем и Мопу в 1760-х - вот наиболее яркие примеры со­перничества, в основе которого лежат различные представления о королев­ской власти. Соперничество распространялось даже на музыкальные при­страстия. Придворная вражда между поклонниками французской и италь­янской оперы отражала существование противоположных типов полити­ческой философии: одной — церемониальной и имперской, другой — не­принужденной и эгалитарной.[94] С меньшим успехом Людовик XVI пытался уравновесить по сути противоположные конституционные приоритеты Ка- лонна, Бретейя и Верженна. Жесткое противостояние неизбежно вело к тому, что противники высказывали разные мнения относительно конститу­ции. Министра-соперника следовало устранить любыми доступными сред­ствами: обвинение в превышении им законных полномочий одновременно подрывало законность его действий и обеспечивало поддержку тех, чьи ин­тересы были ущемлены. Конституционные идеологии служили оружием в борьбе за власть: они предлагали набор мер, из которых монархи и полити­ки могли выбирать те, что соответствовали случаю.

Умение короны манипулировать фракцией с тем, чтобы обеспечить ее поддержку своей политике, — лишь половина дела, ведь фракция могла са­ботировать политику короны. Оппозиция со стороны корпораций обычно была следствием фракционных конфликтов, выходивших за пределы двора и накалявших борьбу в других политических сферах. И это не было случай­ностью. После назначения нового министра его соперники стремились по­дорвать доверие короля к нему; даже соратники министра выиграли бы, по­ставив на его место своего родственника или клиента. Никто не был от этого защищен. Одних только административных талантов было недостаточно, чтобы выжить в сетях вендетты; министру требовалось умение манипули­ровать людьми и сохранять равновесие, крепкие нервы и преданных дру­зей. Можно было достичь определенных результатов, нападая на соперни­ка в присутствии короля, хотя все знали, что Людовика XV это раздражало. Придворная борьба, основанная на сплетнях и грязных намеках, оказыва­лась эффективной, если у жертвы не было собственных осведомителей и людей, распространявших слухи. Последним оружием были корпорации. С их помощью ту или иную политику можно было подвергнуть обструкции и саботировать так, что ее инициатор оказывался полностью дискредити­рованным в глазах короля. Следовательно, наличие клиентов в парламен­тах и штатах стали жизненно важной необходимостью для тех, кто был во­влечен в борьбу за власть.

Неудивительно, что в этом аду устояли лишь немногие из планировав­шихся реформ: слишком велико было число заинтересованных в их провале. Достоинства и недостатки самого проекта реформы редко становились глав­ным аргументом для политиков. Они поддерживали или, что случалось ча­ще, отвергали его, хладнокровно подсчитав собственные политические вы­годы. Немногие политики интересовались политикой как таковой: ее успех или провал был лишь способом привлечь внимание монарха и завоевывать его благосклонность. В этом случае влияние и престиж той или иной груп­пировки или отдельной семьи возрастали с молниеносной быстротой. Оче­видно, что внутри самой элиты существовали стремившиеся к власти фрак­ции — своеобразные союзы, действовавшие вне корпоративных и идеоло­гических связей. Члены многих группировок, отстраненных от власти, рас­ставались со своими убеждениями как только попадали на службу.

Время от времени корона вступала в конфликт с корпоративными орга­нами. По любому поводу фракции использовали конституционную ритори­ку, которая и освещается в книгах по истории. Все, что шепотом произноси­лось в передних, считалось ненадежным историческим материалом, если вообще принималось во внимание. До недавнего времени историки оце­нивали подобные свидетельства как недостоверные, а их содержание — как тривиальное по сравнению с социальными и экономическими фактора­ми — подлинными двигателями истории. Дворцовые интриги преподноси­лись как пикантная смесь исторической беллетристики и грязных сплетен, своеобразный запас для Голливуда и Нэнси Митфорд. Но когда о придвор­ной политике пишут ученые, проясняется многое из того, что раньше было покрыто мраком. Теперь можно сказать, что конфликт 1750-х годов был успешной попыткой янсенистов и придворной партии подтолкнуть париж­ский парламент к оппозиции. Во время кризиса 1770-1771 годов противо­стояние с участием парламента было прямым следствием ожесточенных дебатов, которые за министерским столом вели Мопу и Шуазель. Оппози­ция в лице одного лишь парламента никогда бы не привела к падению Тюрго в 1776 году. За всем стоял интриговавший против него Миромениль, коллега Тюрго по министерству. Исследование Прайса показывает, что фракцион­ная борьба была решающим фактором в приближении финального кризиса 1787-1789 годов. Парламентская фракция жестко противостояла Калонну и проектам его реформ. Она была сформирована, в основном благодаря злостным интригам Бретейя, коллеги Калонна по министерству. Автор, об­наруживший эти подводные течения, ошибается лишь в том, что считает эти действия необычными.^[95]

Таким образом, придворные фракции — последовательно игнорировав­шаяся деталь политической истории XVIII и XVII веков. Историки слиш­ком часто забывают, что монархия оставалась персональной. Под влиянием идей Просвещения французское правительство, как и правительства боль­шинства стран, возложило на себя еще большую ответственность и при­ступило к созданию проектов реформ. Система управления усложнилась и стала более профессиональной: одному человеку было уже не под силу пра­вить всем. Однако независимо от того, осуществлял ли правитель непо­средственный контроль за всеми действиями администрации или же предо­ставлял заниматься этим своим министрам, управление страной осуществ­лялось все же от его имени. Политические решения и патронат восходили в конечном счете к королю. Политика, таким образом, сводилась к стремле­нию склонить короля на свою сторону и подорвать при этом доверие к дру­гому советчику.

Поскольку все решения зависели от короля, существовал риск, что про­тиводействие его министрам будет воспринято как свидетельство нелояль­ности, если не как измена. Лишь немногие политические группировки ос­меливались действовать без благословения влиятельного члена королев­ской семьи или представителя придворной знати: в XVII веке принцы крови были решающей силой. О том, что власть считалась личным пожалованием монарха, говорило и то, что успешное противостояние королевскому мини­стру было оправданным только если он оказывался виновным в должност­ных злоупотреблениях. Политики более не охотились за головами друг дру­га, как до середины XVII века и после 1789 года. Помимо того, что они лиша­лись должности и благосклонности монарха, их ожидала почетная ссылка в имение. Падение общительного Шуазеля в 1770 году привело не только к политическим волнениям, но и нарушило привычную жизнь половины оби­тателей Версаля.

Монархи знали о менявшемся положении дворянства, от которого они зависели. В 1660 году двор герцога мог насчитывать сотню слуг и прижи­валов, живших там, главным образом, для того, чтобы производить впечат­ление на гостей. Столетием позже он, вероятно, ограничивался дюжиной слуг, содержавших в порядке дом: это были повар, кучер, горничные, эко­номки и конюхи. О свите из сотни вооруженных слуг, с которыми путеше­ствовали его предки, оставалось только сокрушаться. Поскольку уже во времена Фронды многие дворяне испытывали финансовые трудности, эти изменения нельзя связывать исключительно с последствиями политики Людовика XIV. Тем не менее после 1682 года около 250 грандов изъявило желание перебраться в постоянную резиденцию короля в Версале. Их зам­ки содержал минимальный штат слуг, так как большая часть доходов ухо­дила на поддержание престижа грандов в Париже. Политикам теперь при­ходилось быть придворными. И хотя оппозиция вела себя более мирно и ме­нее вызывающе, короли считали ее по-прежнему опасной. Отныне жизнь королей протекала в мире дворцовых заговоров, закулисных интриг и веро­ломных придворных, носящих парики, напудренных и подобострастных.

Современные исследования показывают, что французские монархи и их двор являлись основными творцами политического спектакля. Не будучи единственным центром власти, двор оставался единственным централь­ным институтом управления, от которого расходились связи, охватывав­шие остальные учреждения. Основная проблема французского общества XVIII века заключалась не в активности революционного класса, появле­нии новой идеологии или институтов. Это была та же проблема, с которой периодически сталкивалась Франция в XVII и XVI столетиях — проблема неудачного политического управления. Обстоятельства, в которых оказы­вался монарх, а также его характер и способности, его возраст, здоровье и условия вступления на престол, его подозрительность по отношению к фа­воритам и самостоятельность были определяющими для установления ус­пешного контроля за осаждавшими его конкурирующими группами. Со­противление корпораций оказывалось вторичным по отношению к тому, как короне удавалось справляться с придворными фракциями. То, что ра­нее считалось конституционной драмой, теперь может показаться состяза­нием по перетягиванию каната. Подобная перспектива заставляет переос­мыслить и переписать многие сюжеты, но достигнутые результаты — если они вообще имеются — доступны только форме докторских диссертаций. Книга Кэмпбелла — полезное введение в данный вопрос — является пока почти единственной опубликованной работой.^[96]