ПРИДВОРНЫЕ

Несмотря на то что в этот период придворная культура переживает рас­цвет, королевский двор и его обитатели не пользовались вниманием фран­цузских историков, взгляд которых был прикован к другим механизмам управления а также к экономическим и демографическим реалиям, кото­рыми двор, по-видимому, как раз и пытался управлять. Восполнить этот пробел первым попытался Меттам. Он подчеркнул, что главные придвор­ные должности не были исключительно церемониальными, а имели гораз­до большее значение. Французские придворные могли обладать полити­ческим влиянием и не занимая официальных постов, поскольку центром обсуждения политики являлся королевский двор. Всякий, кому удавалось снискать внимание или благосклонность государя, получал влияние и, сле­довательно, власть. Наибольшего успеха добивались те придворные, кото­рые прислуживали монарху в самых интимных делах, поэтому представи­тели фракций упорно боролись именно за эти места. Произвести четкое де­ление дворян на придворных и политиков невозможно.

Историки английского двора работу в этой области начали раньше фран­цузов. В 1970-е годы Старки объявил о том, что двор играл центральную роль в управлении.[125] Он отметил важность того обстоятельства, что коро­левские покои и правительственные апартаменты находились в непосред­ственной близости друг от друга. «Административная география» помогла обнаружить ранее не известные политические процессы и показала, что ме­сто жительства дворянина и его фамилия значили гораздо меньше, чем пред­полагалось ранее. Поэтому мы вправе усомниться в предположении Элтона о том, что в 1530-х годах после реформ Кромвеля двор перестал быть инст­рументом государственного управления; однако он же в другой своей ста­тье называл двор «точкой пересечения» интересов королевской власти и политической элиты.[126] Английский двор, таким образом, приобрел тот же по­литический статус, что и французский. При тюдоровском дворе придвор­ные и политики не просто использовали одинаковые методы для достиже­ния одинаковых целей. Зачастую это были одни и те же люди. Елизавета I превратила таких придворных — Дадли, Хаттона и Эссекса — в политиков, а политиков — например Сесйла и Ноллиса, — в придворных. И в Англии, и во Франции министру, чтобы угодить своему хозяину, требовались навыки придворного, а придворные должны были занимать определенное место в по­литике: оно могло принести выгоду, если король обратил бы на них внима­ние. Говорили, что Кромвель развлекал Генриха VIII игрушечными казнями.

С точки зрения монарха, двор был «центральным сортировочным пунк­том», где «политическая нация» (то есть те, кто осуществлял центральное или местное управление) получала королевские милости. Управление «по­литической нацией» было основной функцией двора. Сохранившиеся ми­нистерские архивы переполнены прошениями о предоставлении должно­стей и привилегий. Лорд Бэрли получал от шестидесяти до ста писем в день. Людовик XIV добивался своего, расточая слова благодарности и рассылая собственноручно подписанные послания, и часто оказывая простую любез­ность, — в этом ему не было равных. Поскольку выполнить все просьбы бы­ло невозможно, министрам приходилось делать выбор. Главной задачей ко­роля было привязать влиятельных магнатов к центру управления.

После революции 1688 года положение в Англии изменилось. Вместо одного политического центра появилось два, поскольку парламент теперь собирался каждый год. Поэтому историки предположили, что теперь власть сосредоточилась в Вестминстере. Все последующие исследования строи­лись на этом предположении. Освещение политической истории ограничи­валось описаниями парламентских партий, выборов и других явлений, в ко­торых усматривалось зарождение современной действительности. Поэто­му двор Ганноверской династии, в котором, как считалось, социальная и политическая жизнь замерла и который по этой причине историки обходи­ли вниманием, таит в себе еще много загадок. В настоящее время появи­лось достаточно свидетельств тому, что он оставался политическим цент­ром, где власть приобретали традиционными методами: угождением монар­ху и влиянием на него.[127] Разумеется, в XVIII веке для амбициозных полити­ков парламент был самой надежной дорогой к высоким должностям. Но по­скольку Элтон показал, что тюдоровские государственные мужи выбирали этот же путь, неясно, в чем же тогда состоит разница. Похоже, что парла­мент — лестницу к власти спутали с парламентом — вместилищем власти.

Постреволюционные монархи, например королева Анна, совершенно не подходили для исполнения той роли, которую для них выбрали историки, мыслящие современными категориями. Королева Анна использовала свою прерогативу при назначениях на должности и отказывалась ограничивать свой выбор кандидатурами, принадлежавшими к партии парламентского большинства или даже примкнувшими к ней. На самом деле, как уже давно знали авторы исторических романов, главные маневры совершались меж­ду королевским гардеробом, спальней и черной лестницей.[128] Анализ топо­графии власти помогает выявить сходства английской и французской поли­тики распределения полномочий.

Кроме того, французский двор оставался центром администрации и то­гда, когда в Англии XVIII века двор и административный аппарат раздели­лись. Это можно счесть свидетельством снижения централизации англий­ской монархии. В Версале государственный совет собирался рядом с коро­левской спальней, так же как и Тайный совет в Уайтхолле. Но в 1698 году большая часть этого дворца сгорела, и Вильгельм III переехал в обновлен­ные резиденции в Кенсингтоне и в Хэмптон-Корте. Многие государствен­ные учреждения остались в Уайтхолле, пока некоторые из них не получили возможность разместиться в только что построенном Сомерсет-Хаусе. Го­сударственные секретари работали отдельно от короля, который, как при­нято считать, постепенно переставал быть движущей силой администра­ции, хотя с этим можно не соглашаться. Тем не менее возможно и другое объяснение. «Королевский календарь» за 1784 год помещает имена госу­дарственных секретарей и лорда — хранителя печати рядом с именами придворных и слуг. То, что они распоряжались Большой и Малой королев­скими печатями, удостоверявшими подлинность королевских приказов, с XV столетия делало их главными лицами в королевской администрации. В списке придворных они появились не по странной традиции, а из-за того, что они получали власть от монарха и тесно взаимодействовали с ним при дворе.[129] Управление оставалось личным делом короля. Похоже, что прави­тельство и двор разделились только из-за того, что у монархов Ганновер­ской династии не нашлось подходящего помещения.

Если бы парламент или суды размещались в более солидных апартамен­тах, это само по себе могло быть истолковано как свидетельство того, что английский монарх переставал быть первостепенной фигурой в государст­ве. Вместо этого возмущенный наблюдатель описывал «не приличеству­ющее сенату здание» и отмечал, что «глас закона... доносился из деревян­ных кабинок, построенных по углам старинного готического зала». В за­ключение он добавляет, что глава могущественной империи обитает в худ­ших условиях, чем главный магистрат в Гларуссе или Цуге в Швейцарии. Монарху требуется дворец достаточно вместительный, чтобы там размес­тились «те подразделения исполнительной власти, которые непосредст­венно связаны с короной, например Тайный Совет и государственные сек­ретари. Последние в настоящее время ютятся в разных кварталах города, некоторые занятые ими помещения арендованы на неделю».[130] А в это время в Париже суды заседали, окруженные великолепием неоклассического сти­ля. Отсутствие роскошного дворца считалось позором для страны и симпто­мом серьезных проблем. В английской столице не было ни красивых видов, ни общественных зданий в стиле барокко, ни героических конных статуй. Однако особенности национального стиля редко имеют серьезный консти­туционный подтекст. Французские правители считали, что на внешний блеск стоит тратить последнее су. Английские пенни предусмотрительно сохранялись на черный день. Георг III показал, что может сделать в Англии монарх, обладающий вкусом и воображением. Карлтон Хаус, павильон в Брайтоне, Букингемский дворец и Виндзорский замок воплощались с чер­тежных досок с быстротой, которая лишала парламент дара речи.

Французская монархия была персональной: реакция короля на слова и интриги определяла политический курс. Людовик XIV манипулировал по­литическими группировками как ему было угодно, поэтому его действия сравнивали с порывами ветра, то холодного, то жаркого. В таком случае Людовик XV больше походил на флюгер. Несмотря на его отчаянные по­пытки предотвратить перевес какой-либо одной фракции, он не мог срав­ниться с искусными интриганами, использовавшими его стеснительность. Английские правители на придворное окружение реагировали столь же разнообразно. Генрих VII был самым самостоятельным монархом раннего Нового времени, Генрих VIII и Карл II, сами того не подозревая, позволяли политикам манипулировать собой, а Яков I и Георг II по разным причинам стали заложниками фракций.

Принимая политические решения, монархи должны были учитывать всю систему взаимоотношений, определявших придворную жизнь.^[131] Поэто­му они неизбежно подвергались интенсивному давлению, которое выдер­живали лишь немногие. Однако сопротивление нажиму до победного кон­ца не было идеальным вариантом поведения для государя, так как в основе отношений патрона и его клиентов лежала способность находить взаимо­выгодное решение. Тогда возникает вопрос о том, в какой степени учитыва­лось личное мнение монарха. Современники были проницательнее многих историков, когда приписывали непопулярные политические шаги «дурным советникам», а не государю. Это суждение, которое долгое время помогало оправдывать планы заговорщиков, теперь представляется вполне справед­ливым. Обычные для XVIII столетия жалобы на «деспотизм министров» свидетельствуют, что зависимость монарха от своих не всегда компетент­ных советчиков не была ни для кого секретом. То, что американцы обвиня­ли в совершенных короной несправедливостях министров Георга III, мож­но будет считать подтверждением того, что революция 1688 года оконча­тельно отстранила короля от политики, — но только до тех пор, пока мы не обнаружим, что в 1536 году последователи «Благодатного паломничества» говорили то же самое о Генрихе VIII.

Любовницы и супруги королей также пользовались большим влиянием. Во Франции издавна были известны «царствования» фавориток - начиная с Дианы де Пуатье до мадам де Помпадур и мадам Дюбарри. При изучении английской придворной политики обнаруживаются сходные явления. Ре­шающая роль Анны Болейн в разрыве с Римом в настоящее время очевидна: она подтолкнула к этому Генриха VIII с помощью настойчивого давления, сексуального шантажа и вовремя начавшейся беременности.^[132] Характери­стика Якова II, данная Пеписом, очень точна: «им во всем руководила жена, и только с рыбой в своей тарелке он справлялся сам». Подобное влияние можно было наблюдать и после 1688 года. Герцогиня Кендал, любовница Георга I, и королева Каролина, супруга Георга II, сыграли важную роль в вы­движении Уолпола при дворе. Министрам приходилось постоянно контро­лировать короля, а герцогиня играла роль посредника, обсуждая с ними де­ликатные вопросы и предупреждая о возможной реакции монарха.^[133]

После того как в позднее Средневековье королевский двор стал центром патроната, придворные стали объектом пристального интереса современ­ников. Некоторые из них, подобно Кастильоне, писали трактаты, учившие тому, как правильно вести себя при дворе; другие авторы осуждали при­дворных за двуличие, жадность и лицемерие. В раннее Новое время даже улыбка придворного могла стать важным моментом в государственном спек­такле. Шекспир говорил, что придворный — это «губка, которая впитывает королевское одобрение, награды и власть». Многие из тех, кто осуждал при­дворных, сами были придворными, не добившимися на этом поприще успе­ха и не представлявшими опасности для остальных. Проклятия, излива­емые на двор Бурбонов XVIII столетия, отличались экспрессией, но отнюдь не оригинальностью.