ДЕСПОТЫ

Вероятно, слово «деспот» в политическом словаре XVIII века встречает­ся гораздо чаще, чем другие. Стоит обратить внимание на те случаи, когда этим словом называли монархов или их министров. В защиту ущемленных свобод зачастую ратовали те, на кого они не распространялись. Проявле­ния деспотизма историки считают обычными чертами французской систе­мы управления, но если речь заходит об Англии, ничего подобного они не замечают, хотя к тому есть все основания. Однако существующие данные наводят на мысль, что вокруг мнимого «деспотизма» в обеих странах про­изводилось слишком много пустого шума. Обвинения звучали особенно громко тогда, когда власть министров казалась непоколебимой. Так проис­ходило в правление Уолси, Бэкингема, Уолпола и Питта в Англии и Рише­лье, Мазарини, Флери и Мопу во Франции. Волнение за судьбу свободы всегда было непродолжительным. Борьба вигов конца XVII столетия за со­кращение вооруженных сил прекратилась, как только они пришли к вла­сти. В 1787 году Бриенн назвал предложения Калонна деспотическими, а сам осуществил их в 1788 году. Историки признают, что оппозицию Бриенну составляли недовольные в парламенте, жаждавшие получить новые долж­ности. Слово «деспотизм» употреблялось по отношению к соперникам: оно обозначало и людей, и применяемые ими методы. Войну самовластию объ­являли те, кто был по тем или иным причинам недоволен королевской поли­тикой. Гугеноты и англичане, встревоженные намерениями Людовика XVI, объявили деспотическими те особенности французской административ­ной системы, которые они почему-то не замечали в дни сотрудничества с ним. В то время как нападения австрийского императора, союзника англи­чан, на его венгерских подданных рассматривались ими как справедливые действия доброго правителя.

И все же существовали некоторые причины тревожиться за судьбу сво­бод. Людовик XV и Людовик XVI не добавляли себе популярности, когда в силу необходимости нередко использовали деспотические меры. Заседа­ния парламента в присутствии короля проводились с целью вынудить су­дей зарегистрировать королевские законы, а «запечатанные письма» из­давались для незаконного ареста неугодных правительству лиц без суда. В 1771 ив 1788 годах было запрещено проведение парламентов: король уч­редил новые суды, в которых судей можно было смещать, а судопроизводст­во, следовательно, теряло свою независимость. Все подобные действия вы­зывали обоснованный протест, поскольку являлись вмешательством в пра­ва подданных, и оспаривались в судах, наиболее активно в палате косвенных сборов, которая стала хранителем общественных свобод, оказавшихся под угрозой исполнительной власти. В 1767 году некий Моннера был аресто­ван за контрабанду табака. «Запечатанное письмо» предписывало шесть не­дель держать его в подземной темнице без света с пятифунтовой цепью на шее. Он провел в тюрьме без суда более двух лет, пока власти не признали, что схватили не того человека и не освободили его. Палата косвенных сбо­ров признала за ним право подать в суд на государственных чиновников, со­вершивших ошибку, и присудила выплатить ему 50 тысяч ливров за причи­ненный ущерб.^[134]

Таков был, без сомнения, французский «абсолютизм» в его худших про­явлениях. Однако четырьмя годами ранее один из государственных секре­тарей Георга III приказал королевским приставам произвести обыск в доме и в бумагах владельца типографии, в которой были напечатаны сочинения Уилкса. Суд не согласился с таким применением королевских прерогатив, и вердикт, вынесенный по делу «Энтик против Каррингтона», с тех пор ог­раничивает действие королевской власти. Параллели между ситуацией в Англии и во Франции были замечены еще современниками. В 1771 году од­на из бристольских газет отметила поразительное сходство между англий­ской и французской политикой: «в обеих странах парламенты притесняют­ся, один с помощью силы, другой — обманом. В обеих странах государи по­лагаются не на преданность своих подданных, а на большие постоянные армии; в обеих странах желание и прихоть короля — единственный закон; в обеих странах законные конституционные права и свободы народа ущем­лены и попраны. В обеих странах короли нередко выслушивают возраже­ния, но полностью их игнорируют; в обеих странах началось всеобщее роп­тание и недовольство, которое может привести к смуте и закончиться сме­ной порядка правления».^[135]

Утверждение, что дурные намерения имели только «абсолютистские» правители, неверно. Описанные выше случаи показывают, что между дес­потизмом и «абсолютистским» режимом не было ничего общего. Разница между преследованием Уилкса Георгом III и предвзятым отношением Лю­довика XVI к обвиняемыми в «Деле об ожерелье королевы» двадцатью года­ми позже была невелика. Оба случая стали саизез сё1ёЬгез государственно­го деспотизма, но их первоначальное содержание отошло на второй план после того, как эти судебные процессы стали историческими символами. Любой правитель старался расширить границы своей власти, и закон не должен был им этого позволять. Нам следует признать, что во Франции су­ществовал не «абсолютизм», а его антипод — конституция, гарантировав­шая определенные законом права и ограждавшая их от возможных посяга­тельств. Недовольные стремились не поколебать «абсолютистскую» систе­му, попиравшую права, а воплотить существующую конституцию, призван­ную охранять их. Деспотизм был не самостоятельной системой управле­ния, а искажением нормы: этот термин характеризовал политику правите­ля, а не его конституционный статус. Защита индивидуальных и корпора­тивных свобод является неотъемлемой частью жизни общества в позднее Средневековье и раннее Новое время. И если в каждом напоминании о гра­ницах прерогатив, которое делали государю его подданные, мы будем усмат­ривать проявление «абсолютизма», тогда «абсолютистскими» окажется по­давляющее большинство монархов.

чиновники

В одном отношении Англия была, несомненно, более «абсолютистской», чем Франция. В системе управления Бурбонов было необычайно мало черт, которые можно было бы назвать бюрократическими. Юстицией и финанса­ми занимались чиновники, купившие свои должности и относившиеся к ним, с одной стороны, как к частной собственности, а с другой — как к госу­дарственным постам. Главной целью откупщиков налогов было получение личной выгоды. Они не обнаруживали ни малейшего сходства с усердными чиновниками «абсолютистской легенды». Дессер показал, что откупщики и кредиторы правительства, обогащавшиеся за счет финансовых нужд го­сударства, были тесно связаны с придворной аристократией.[136] Крупнейшие земельные владения во Франции давали внушительные доходы, а возмож­ности для их вложения открывали связи при дворе. Часть местной админи­страции находилась в руках региональных, муниципальных и церковных корпораций. Роли чиновников были, таким образом, переданы второсте­пенным лицам, так как лучшие должности уже достались тем, кто был в них материально заинтересован. Государство строилось на взаимовыгодном партнерстве короны и элиты: значительная часть администрации находи­лась в частных руках.

Благодаря исследованию Брюэра, мы можем ясно увидеть специфику развития Англии. Перед революцией бюрократии в Англии не существова­ло даже в самом широком смысле этого слова. Елизавете I для управления пятимиллионным населением требовалось около 1200 чиновников — то есть один чиновник на каждые 4000 подданных. В платежных списках эпо­хи первых Бурбонов насчитывалось 40 000 чиновников на 16 миллионов французов, то есть один офиссье на каждые 400 подданных. Таким образом, плотность бюрократической сети во Франции было в 10 раз выше, чем в Англии.[137] После 1688 года Англия в короткие сроки превзошла своего со­перника. Брюэр называет этот процесс «укреплением фискально-военного государства», основой которого была большая постоянная армия, высокие налоги, тяжелые правительственные займы, производившиеся правитель­ством у населения, и создание обширного штата государственных служа­щих. До революции 1688 года чиновники считали себя клиентами влиятель­ных аристократов или политиков. Их статус колебался между положением государственных служащих и частных наемников, и поэтому они не ощуща­ли какой-то особенной преданности короне или отдельному правительствен­ному учреждению. Уходя в отставку, они забирали с собой официальные бумаги, как это сделал Кольбер во Франции. Однако начиная с 1690-х годов наблюдается тенденция к росту профессионализма и бюрократизации. Те­перь документы департаментов хранились в официальных учреждениях, на­чальство платило клеркам жалованье из фондов департамента, а не из сво­их собственных средств; поэтому возникало впечатление, что чиновники работали на государственное учреждение, а не на своего патрона. Его уси­ливает процесс замены отдельных должностей комиссиями. Один лорд-ка­значей освободил свое место комиссии по Казначейству, так что теперь чи­новники проявляли лояльность не одному лицу, а департаменту в целом.

Наиболее видные изменения произошли в акцизной службе. К XVIII столетию она являлась самым крупным правительственным департамен­том, и действовала в непосредственном контакте с обществом. В 1780-х го­дах пять тысяч акцизных чиновников работали не на основе частных кон­трактов, а были бюрократами, в центре и на местах подчинявшимися стро­гому контролю правительства. Все, связанное с ними, несомненно отдает прусской муштрой. Поступающие на службу должны были проходить пись­менный экзамен, а не обучаться в процессе работы, как французские чинов­ники. Они должны были уметь использовать десятичные дроби, извлекать кубические корни и пользоваться логарифмическими линейками. У них был длинный рабочий день, им приходилось совершать тщательно сплани­рованные инспекционные поездки и возить с собой учетные книги и семь инструментов, в том числе перо и чернильницу, закрепленные на отворо­тах сюртука. Их юрисдикция не предполагала использование принципов общего права. Эти чиновники работали в фискальных интересах короны и не обращали внимание на права подданных.

Акцизные комиссары в Лондоне сами судили обнаруженных ими нару­шителей. Блэкстоун считал, что их самовластные действия были несовмес­тимы с достоинством свободного человека. Они были вездесущи, и потому их ненавидели в каждом городе или деревне, где продавали чай или варили эль, в каждом порту и на побережьях.[138] Именно на них общество перенесло свою неприязнь к власти, и отголоски красочной демонологии, создавшей­ся вокруг них, до сих пор можно увидеть в детских приключенческих рома­нах. Ярость населения проявилась в выступлениях против акциза в 1773 го­ду — после этого остается вспомнить о том, как поступили французы со своими довольно милыми и лишь слегка бюрократизированными налоговы­ми чиновниками в 1789 году.