АРИСТОКРАТЫ

В раннее Новое время Франция до 1789 года — а некоторые сказали бы, что и позднее — являлась аристократическим обществом. В 1980-х го­дах Кларк убедительно продемонстрировал аристократический характер английского общества в ряде своих полемических работ, ставших настоя­щей сенсацией. Широкое распространение его взглядов некоторым обра­зом повредило им, так как не все доверяют популярной литературе. Первый том «Новой Оксфордской истории Англии» с вызовом был назван «Вежли­вый и торговый народ». Теперь мы понимаем, что называть Англию эпохи Георгов аристократическим обществом означает выдавать желаемое за действительное: голубая кровь без собственности не давала ничего. Не­многие могут с этим поспорить, однако если следовать такой логике, Фран­ция также не была аристократическим обществом. Там титул сам по себе не являлся гарантией вхождения в правящий класс. Каждый член благо­родного семейства считался знатным, но можно было найти баронов, кото­рые в тяжелые времена буквально подметали улицы. Мало кто знает о том, что в XVIII веке в большинстве стран существовали благородные лавочни­ки, крестьяне, пастухи и рабочие. Доступ к власти везде открывало состоя­ние. В этом отношении и Англия при Георгах, и Франция при Бурбонах бы­ли похожи.¹

Во Франции «дворянство робы» и «дворянство шпаги» преобладало во всех корпоративных организациях, на самых выгодных церковных, воен­ных и политических должностях. Кэннон показал, что так же было и в Анг­лии, а в некоторых аспектах она была даже более аристократической. Марк­систы ошибочно полагали, что буржуазия начала играть ведущую роль в обществе с XVII, а не с XIX века. Любые изменения происходили насильст­венным путем. Гражданская война в Англии является самым значитель­ным примером. XVIII столетие, находившееся между двумя революциями, не подвергалось внимательному изучению. Английская знать почти цели­ком состояла из тех, кого французы называли грандами: его нижняя гра­ница была настолько непроницаемой, что Стоун всерьез засомневался в общепринятой концепции открытой элиты. Монополия знати на высокие посты была тем более неприемлема, что в ее состав нельзя было войти. Покупка должностей практиковалась в Англии дольше, где бы то ни было, из-за маниакального преклонения перед наследственными правами.[139] Атте­стационные комиссии были созданы только в 1871 году, через два столетия после того как Людовик XIV учредил их во Франции. Вплоть до революции войти в состав французского дворянства было проще, чем в состав англий­ского: к 1789 году почти половина французских дворян получила дворянство после 1650года.[140] Многие возвысились благодаря государственной службе, которая, как правило, на определенной ступени давала статус «дворянина робы»; они становились благородными в силу того, что являлись админист­раторами высокого ранга. В Англии, напротив, человек получал высокий административный пост, потому что был знатным. Английский социальный снобизм выглядел очень непривлекательно по сравнению с отношением французов, если верить Джеймсу Уатту. Он писал, что высокомерие по от­ношению «к нам, простым ремесленникам» было совершенно не похоже на то уважение, которое ему оказывали во Франции.

Сведения, имеющиеся у нас о налоговой политике того времени, под­тверждают, что именно в Англии, а не во Франции управление осуществля­лось в интересах дворянства. Поколениям студентов внушали, что фран­цузские дворяне были освобождены от уплаты тальи, и это, безусловно, так. Однако от нее были освобождены и буржуа большинства городов, а многие крестьяне просто вычитали свою талью из арендной платы за зем­лю. И если этот налог дворяне не платили, по крайней мере в чистом виде, то после 1749 года они платили единовременно три двадцатины. В Англии гораздо более значительную часть государственных доходов составляли кос­венные налоги на пиво и эль, которые потреблялись людьми с плебейским вкусом и плебейскими карманами. В раннее Новое время английская знать и джентри уклонялись от уплаты высоких прямых налогов. При Елизавете I они могли сами определять размер своих налогов. В конце жизни лорд Бэрли платил налог в 133 фунта 6 шиллингов 8 пенсов, столько же, сколько и три­дцать лет назад. Его доход при этом составлял 4000 фунтов в год. Мало что изменилось даже к 1790-м годам, когда граф Фитцвильям платил 721 фунт при доходе в 20000 фунтов. Английское дворянство настолько прочно кон­тролировало политическую и экономическую жизнь страны, что даже если бы представилась такая возможность, нельзя было бы построить общество, где положение знати было еще более комфортным.^[141]

И во Франции, и в Англии все ступени государственного аппарата были заняты дворянами. Государственные должности переходили из поколения в поколение на протяжении столетий. Семейства Осмонд и Фэншоу сохра­няли за собой пост контролеров королевских доходов с середины XVI почти до конца XVII века. Подобная «оккупация» должности была вполне законо­мерным явлением: хотя в Англии обыкновение покупать места на государ­ственной службе не афишировалось, но укоренилось оно столь же прочно, как и во Франции. При Тюдорах корона постепенно теряла контроль за на­значениями, продавая должности, жалуя должности в пожизненное поль­зование или передавая очередь на их занятие (из-за этого претенденты об­разовывали фиксированную очередь в ожидании той или иной должности, что лишало монарха свободы выбора). Владельцы должностей могли даже препятствовать короне создавать новые места на том основании, что это ущемляло их имущественые права.[142] В министерствах страны доминировал узкий круг знатных семейств. Тауншенды, Пеламы, Питты, Гренвиллы и Темплы для Англии были тем же, чем кланы Фелипо, Ноай, Ламуаньон и Бриенн — для Франции. Простое перечисление имен не даст нам представ­ления о том, что любой аристократ имел брачные связи с другими фамилия­ми, а его семейство обладало множеством боковых линий. Не специалисты могут не знать, что Морепа, Деврийер и Понтшартрен принадлежали к од­ному клану Фелипо. Связи внутри элиты были крепкими, а родство и друж­ба для аристократов были главными узами и определяли их политическую позицию. Репрезентативные учреждения также были открыты для знати: так, представители семейства Гроунер занимали одно из двух парламент­ских мест от графства Честер на протяжении 159 лет. Несмотря на разницу в деталях, и французская и английская элита использовала репрезентатив­ные органы как место для осуществления диалога с короной.

Дворянство доминировало не только в официальной системе управле­ния. Легкий доступ ко двору, которым пользовались французские гранды и английские лорды, позволял им сохранять свое влияние на местах, кото­рым пользовалась королевская власть. Историки тюдоровской эпохи лишь недавно стали акцентировать важность неформальных контактов между короной и правящей элитой. До учреждения в 1550 году постов лордов-лей­тенантов дворянство не занимало официальных должностей в английских графствах. И все же Генрих VII и его сын не могли обойтись без содействия дворян. Роль знати в местном управлении представляется спорной. Неко­торые историки, например Стоун и Уильяме, полагают, что король старал­ся подорвать влияние местных магнатов, например семейств Говрад и Пер­си, и предпочитал опираться на менее знатных дворян, всем обязанных ко­роне.[143] Эти авторы, избегая употреблять термин «формирование среднего класса», считают, однако, что сильная монархия XVI столетия для эффек­тивного управления регионами нуждалась в новых приверженцах, не обла­давших на местах собственной властью. Другие влиятельные исследовате­ли, например Бернар, утверждают, что, как и во Франции, в Англии целью короны было взять в провинции то, чего у нее самой не было. Поэтому коро­левской власти было выгодно использовать людей, имевших в данной мест­ности большое влияние.[144] Однако следует помнить о том, что число могуще­ственных региональных владетелей, к тому же взрослых, лояльных к коро­не и компетентных, было ограниченно. Там, где таковых не оказывалось, приходилось искать альтернативное решение. То, что семейства Тэлбот и Стэнли сохраняли свою власть на протяжении долгого времени, говорит о том, что следует различать гонение короны на знать вообще и отношение к отдельным дворянам, попавшим в немилость к монарху.

По всей видимости, такая ситуация сохранилась и в XVIII столетии. В своих работах Стоун представил нам грандиозную картину упадка эконо­мической, социальной и военной мощи дворянства. По его мнению, постра­дал и патронат, основа власти дворянства, который уступил место «собст­венническому индивидуализму» (каждый отвечает сам за себя и не думает о других). Гипотезу Стоуна следует оценивать с осторожностью. Посколь­ку патронат считался основой социальной стабильности, опасения о его со­хранении всегда сильно преувеличивались.[145] Кроме того, лояльность не бы­ла проявлением сентиментальности дворян. Кажется, что во времена Ган­новерской династии клиентела и патронат были столь же значимы, хотя при Георгах рост постоянной армии вынуждал лордов оказывать короне финансовую, а не военную помощь. Министры Георга II были столь же вни­мательны к своим дворянам, как и Елизавета I, а возможно, и более, так как парламенты и выборы стали проводиться с большей регулярностью. Соци­альные, военные или электоральные инициативы знатных семейств, на­пример Лоутеров в Уэстморленде или Фитцвильямов в Йоркшире, нельзя было игнорировать. Следовательно, ключевые позиции в местном управле­нии до сих пор находились в их руках.[146] Когда в революционные 1790-е годы Питт был встревожен настроениями в государстве, контроль и разведку на местах он осуществлял через местную аристократию и мировых судей. Точ­но так же поступал и Кромвель в 1530-е годы во время кризиса Реформации.

В этом Англия являла абсолютное сходство с Францией. Ни в одной стране никогда не предпринималось наступление на дворянство как тако­вое. Заклятым врагом знати считается Ришелье; однако Берген показал, что кардинал приложил немало усилий, чтобы ввести свое семейство в чис­ло аристократических. Он стремился привести дворян к повиновению, а не подорвать их власть и престиж. Семейство Ноай из Лангедока не утратило своего значения, когда XVII век сменился XVIII. Ни в Англии, ни во Фран­ции государь не мог властвовать, опираясь только на официальные инсти­туты и бюрократические учреждения. До конца XIX столетия мысль о необ­ходимости подчиняться решениям правительства не внедрилась в умы на­столько, чтобы государство смогло отказаться от построения клиентелы.[147]Оба режима опирались на пирамиду патроната, основание которой находи­лось в провинции, а вершина — при дворе.

Но хотя система клиентелы в обеих странах сохранялась, постепенно менялась ее основа. Поскольку во Франции при королевском дворе прини­мались основные решения о применении политических и военных прерога­тив, а также распределялся патронат, гранды все чаще стремились попасть на гражданскую или военную службу короне. Поэтому им приходилось проводить в столице больше времени. Прежде положение мелкого дворян­ства при дворе вельмож укрепляло взаимодействие двух слоев знати. Одна­ко если резиденцию гранда в провинции обслуживало минимальное коли­чество слуг, этот дом терял прежнее политическое значение и становился рядовым хозяйством; если сеньор отсутствовал, то ему не требовалась и благородная свита. Домашние хлопоты стали делом прислуги. К 1700 году эскорт, прежде окружавший грандов на войне и при выходах в свет, исчез.^[148]

Ранее историки считали, что в Англии, где монархи не требовали к сво­ей персоне столь пристального внимания, дворяне были привязаны к своим поместьям, как сторожевые псы; тем самым они создавали необходимый контраст с французской знатью, вечно отсутствующей в родовых владени­ях, привязанной ко двору и клонившейся к упадку. Но теперь становится понятно, что поведение английской и французской знати было сходным, и французский «абсолютизм» не имел к этому никакого отношения. Рефор­мация вызвала бум в торговле недвижимостью. Епископские резиденции в Лондоне между Стрэндом и Темзой были превращены в городские резиден­ции пэров. Хотя английская корона уже давно закрепила за собой основные прерогативы, именно в раннее Новое время дворяне стали все чаще отлу­чаться из своих провинциальных поместий. В Англии, как и во Франции, иногда они отсутствовали в имении годами, ранг живших там слуг стано­вился все ниже, а их количество уменьшалось. К 1700 году дворянские ре­зиденции были столь же бесплодны, как и оставленные там дворянами же­ны. Низкий социальный статус прислуги определил некоторые бытовые перемены. Сооружение черного хода для слуг означало, что джентльмен, поднимающийся по главной лестнице, не мог натолкнуться на ночной гор­шок, который слуга выносил наутро.^[149]

Последствия, наблюдавшиеся в обеих странах, были удивительно схожи. В Англии дома со штатом прислуги более сорока человек стали редкостью после 1660 года, а в конце XVIII века в Париже придворные довольствова­лись тридцатью слугами. В 1561 году Стэнли, граф Дерби, содержал штат в 120 человек, а его потомок в 1702 году — 38 слуг. В середине XVII столетия штат герцога д'Эпернона составлял 73 человека, не считая охраны. Сто лет спустя принц де Ламбеск, человек столь же обеспеченный, имел штат в 29 человек.^[150]

Кроме того и английскому и французскому государству для поддержа­ния стабильности было необходимо компетентное управление и равновесие между властными группировками. Поскольку ни Людовик XV, ни Георг II не были умелыми правителями, то неоднократно становились жертвами давления министров или фракций. Оба поддавались на хитрости искусных политиков, которые вынуждали монарха назначить их на тот или иной пост или даже сместить тех, кому он лично благоволил. Покровительство короны гарантировало формирование в английском и французском парламентах или в провинциальных штатах доминирующей группировки, которая поми­мо прочих обязанностей проводила нужные правительству решения. Но ес­ли влиятельные лидеры были обижены, корпоративные чувства оскорбле­ны, а спорные вопросы плохо проработаны, министерская группировка в собрании могла способствовать провалу предложенного решения. Ее мог­ли склонить на свою сторону другие крупные политики и таким образом обеспечить себе большинство голосов. Если монарх желал сохранить под­держку своей фракции, он должен был идти на уступки. В 1742 году Георгу II пришлось сместить Уолпола, которого он желал видеть на посту министра, а в 1746 году поддержать Пеламов, которых он недолюбливал. В 1759 году Людовик XV был вынужден сместить генерального канцлера Силуэтта столь поспешно, что его имя стало обозначать набросок портрета, на котором про­рисован только профиль. В 1763 году ему посоветовали назначить на пост Генерального контролера Лаверди, лидера янсенистской оппозиции, чтобы заручиться поддержкой парламента. Историки всегда подчеркивали ана­логичные эпизоды в английской истории, считая их проявлениями мудрого и благословенного парламентского режима. На самом деле они не слишком отличались от кризисной ситуации во Франции; но поскольку в этой стране признаки новой эпохи историки обнаруживают только после 1789 года, то назначение Лаверди не вызывает у них никакого интереса. В обоих случаях суть дела заключалась не в том, что законодательные органы старались на­вязать монарху свою кандидатуру министра, так как все говорит об обрат­ном. Именно корпоративные органы становились пешками в игре заинтере­сованных сторон, в том числе и монарха, который, как правило, не был са­мым искусным политиком.

Французские и английские дворяне объявляли себя посредниками меж­ду монархом и народом. Блэкстоун и Монтескье говорили об их привилеги­рованном положении примерно одинаково, утверждая, что знать защища­ет народ от власти монарха. Начиная с 1760-х годов в обеих странах ритори­ка изменилась, пополнившись требованиями предоставить стране более широкое представительство. Аристократические учреждения постепенно дискредитировали себя. В Англии скандал с трехкратным исключением из палаты Уилкса, победившего на выборах в Миддлсексе, породил движение за создание внепарламентских ассоциаций. Во Франции бездействие пар­ламента во время заговора 1771 года заставило общество искать ему более независимую альтернативу.[151] Ошибочно считать эти события доказатель­ством падения «абсолютизма» во Франции и одновременно игнорировать критику, адресованную английской политической элите. Распространение антиаристократических настроений оценить очень непросто. Во Франции представители раннего Просвещения называли дворянство паразитической и морально деградировавшей социальной группой за двадцать лет до рево­люции 1789 года.[152] Этот факт широко известен потому, что служит пред­вестником ниспровержения аристократических принципов во время рево­люции и хорошо вписывается в традиционную схему упадка «абсолютиз­ма». При этом наступление на дворянские ценности в Англии, наблюдав­шееся с 1750-х годов, историки до недавнего времени обходили молчани­ем.[153] Англичане тоже обвиняли свою знать в изнеженности, моральном раз­ложении, отсутствии патриотизма и эгоистичном безразличии к судьбам страны. Но ни в Англии, ни во Франции аристократическая этика, по-ви­димому, не теряла популярности вплоть до 1789 года. Дуэлям аристокра­тов подражали, их каретам завидовали, а одежду копировали. В романах XVIII столетия незнатный герой мог завоевать любовь благородной леди, только если вовремя обнаруживал, что он — джентльмен по рождению. Только поэтому ухаживания Тома Джонса не были напрасны.