Если называть парламентской монархией систему, при которой король более не мог выбирать своих министров сам, то она установлена не была.

Вопреки общепринятому мнению^[180], Акт о престолонаследии 688 года не представлял ни прямой, ни косвенной угрозы этой самой важной королев­ской прерогативе. В XVIII столетии премьер-министры (присутствие кото­рых долго игнорировали) приглашались вовсе не для того, чтобы сформиро­вать администрацию по своему усмотрению. Этот термин восходил к вре­менам Гавестона, Уолси и Бэрли, а не к предстоявшей эпохе Мэйджора. Он обозначал того единственного, кто монополизировал благосклонность ко­роля, а не на того, кто использовал свое влияние в парламенте, чтобы ко­мандовать монархом.^[181] Как и во Франции, в состав кабинета обычно входи­ли и те, кто находился в оппозиции к ведущему министру, те, кого он не мог привести к повиновению.^[182] Кроме того, укрепление партий в течение ста лет после Славной революции также не препятствовало осуществлению коро­левского контроля. Ни один монарх XVII и XVIII столетий не считался с партиями. Королева Анна не позволяла парламентскому большинству на­вязывать себе кандидатуры министров.^[183] Партия не была эффективным ме­ханизмом ни для управления электоратом, ни для поддержания фракцион­ной дисциплины в парламенте. В 1790-х годах партии достигли определен­ных успехов, однако Уильям Питт-младший их не признавал и никогда не пытался таким образом объединить своих сторонников.^[184]

Следовательно, единственной надежной опорой для политической вла­сти была королевская милость. Она открывала доступ к королевскому па­тронату, который обеспечивал управление парламентом. Как и во Фран­ции, расширение государственного аппарата и увеличение вооруженных сил давало новые возможности для укрепления связей между знатью и мо­нархией. Несомненно, корона теряла независимость, полагаясь на парла­мент, обслуживавший ее долги во время серьезного военного конфликта с Францией между 1689 и 1713 годами. Подобно многим европейским монар­хам, столкнувшимся с этой проблемой, она взяла реванш, создавая воен­ные и гражданские должности с тем, чтобы обеспечить себе политическую поддержку. Результатом стало разбазаривание государственных средств в беспрецедентных масштабах. Сотни рабочих мест в Лондоне и более 6 ты­сяч на местах использовались для прокорма политически значимых семей. К 1790-м годам в Англии насчитывалось 14 ООО налоговых агентов, обя­занных использовать свое влияние на благо правительства во время выбо­ров. Создание большой постоянной армии привлекло на службу предста­вителей высшей и низшей знати, командовавших новыми подразделения­ми: многие из них одновременно были членами палаты общин, голосовав­шими за правительство.

Следовательно, в XVIII столетии правительство редко проигрывало в спо­рах и никогда — на выборах. Министры, пользовавшиеся доверием короля, имели моральные и материальные средства для управления парламент­ским большинством. Они назначались до, а не после победы на общих выбо­рах. Попытка Георга II отстоять свой выбор окончилась неудачей, в сущно­сти, по его собственной вине. Приверженность короля к старым вигам не оставляла пространства для маневра. В 1744 году он был вынужден рас­статься с Картеретом, поскольку никто из коллег не желал с ним работать, и в 1757 году назначить на его пост Уильяма Питта-старшего, так как никто из членов кабинета не желал работать без него. Парламент не имел к этому никакого отношения. Фракция могла навязать неугодного королю минист­ра и Людовику XV. Назначение Лаверди в 1763 году свидетельствовало о силе янсенистской оппозиции, а не о намерениях короля.

Власть, которой наделялись министры, принадлежала королю: он их на­значал и смещал. Они редко пользовались своим влиянием в парламенте для того, чтобы навязать монарху политические решения.[185] Они полагали, что ответственны перед королем, а не перед парламентом. Принадлежав­шее парламенту право объявлять импичмент давало ему не больше воз­можностей выбирать министров и определять политику, чем то же самое право давало ему в XIV веке. После 1832 года королевские полномочия по­степенно перешли в руки министров, которых определяли избиратели, но до этого момента для политиков решающим был личный выбор короля, а не мнение парламента. Поэтому центром политической жизни Англии, так же как и Франции, следует считать именно двор.[186] Дебаты в парламенте могли иметь значение для Уолпола и Уильяма Питта-старшего, однако главные баталии разыгрывались в кабинете короля. С 1702 по 1714 год источником власти Годолфина и Харли был кабинет королевы: ни один из них не был ли­дером большинства в палате общин.[187] В 1733 году именно придворная ин­трига пошатнула позиции Уолпола, и победа в ней была определяющей для его дальнейшей карьеры. Бьют, постельничий Георга III, два года продер­жался в качестве главного министра только благодаря придворному фаво­ру. И все же историки, как правило, обходят вниманием двор Ганноверской династии.

Как и во Франции, в политической жизни Англии присутствовали неяс­ные моменты. В обеих странах конституции не были ограничены одним до­кументом, поэтому в них находилось место двусмысленностям. Так, тори подчеркивали неограниченное право короля выбирать кандидатуры мини­стров, в то время как виги больше акцентировали обязательство монарха выбирать тех, кто пользуется доверием парламента.[188] Во Франции сущест­вовали Игёзе гоуа1е, согласно которой абсолютный суверенитет принадле­жал непосредственно королю, и Огёве раг1атеп1а1ге, где большее значение придавалось парламентам. В 1780-х годах французские придворные разде­лились на сторонников конституционных концепций Бретейя и Верженна, а английские — на приверженцев Питта и Фокса.

После 1688 года подвижек по направлению к парламентской монархии не наблюдалось и потому, что теория божественного права отнюдь не усту­пила место парламентской санкции. В 1534 и 1544 годах парламент создал важный прецедент изменения порядка престолонаследия согласно стату­ту, и возможность выбора персоны короля не отменяла божественного ха­рактера самого института монархии. Если идея установить вполне земной, квазиреспубликанский режим и существовала, то Вильгельм III ничего об этом не подозревал. Он восседал под балдахином так, как будто был одним из Тюдоров; на конном портрете Неллера походил на «короля-солнце», но выглядел более изящно, а построенный им дворец в Гемптон-Корте был просто-напросто Версалем-на-Темзе.^[189]