АБСОЛЮТИСТСКОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО И ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЕ ПОЛНОМОЧИЯ?

Теория, гласившая, что закон является воплощением воли монарха, а не общей воли народа, считалась главной составляющей «абсолютизма».[222] Бо­ден определяет закон именно так; прочитанные без авторских уточнений, его мысли могут привести нас к «абсолютистским» выводам. То же самое можно сказать и о его последователях-экстремистах, в том числе и о Гоб- бсе. Для того чтобы наградить описанную Гоббсом страшную власть таким наименованием, которое запомнилось бы надолго, некоторые историки со­единяют ее с модернизированной версией теории божественного права королей. Едва ли это говорит о существовании «абсолютизма», поскольку восприятие закона как королевской воли восходит к средневековым коро­национным обрядам. Улман продемонстрировал, что в них можно обнару­жить множество утверждений о законодательном суверенитете короля.[223]В таком контексте «абсолютизм» существует по крайней мере с IX века. За­конодательная супрематия, следовательно, не может служить ключом к ре­шению проблемы.

Теоретически монархи всегда были источником права в том плане, что их власть давала законам существование и силу. Это верно в отношении как Англии, так и Франции. От Тюдоров до Ганноверской династии форму­ла статутов оставалась одинаковой: «Да будет так именем Его наисовер­шенного Королевского Величества, по совету и с одобрения духовных и светских лордов, и общин, собравшихся в парламенте». В XVIII столетии это было простым набором слов. Так же обстояло дело с многократно по­вторявшейся характеристикой законодательного суверенитета Бурбонов,«запз йёрепйапсе запз раг1а§е», то есть «независимого и неделимого». Игнорируя английскую формулу как забавный архаизм, французскую ис­торики считают точной характеристикой конституции этой страны.

Паркер показал, что историки «абсолютизма», возможно, ошибаются, придавая слишком большое значение законодательному суверенитету ко­роля. В юридической теории (и практике) он занимал гораздо более скром­ное положение, чем предполагалось ранее. Записи реформ и сочинения теоретиков, таких как Лебрет и Дома, характеризуют монарха как гаран­та правосудия, а не как законодателя. Власть концентрировалась в центре юридической системы вовсе не из-за рассуждений о всесилии законода­тельной воли короля. Это было обусловлено главным образом необходимо­стью третейского суда над притязаниями соревнующихся фракций. Сувере­нитет предполагает принуждение, однако такова была адекватная реакция на сложившиеся обстоятельства. Судебная машина, как и административ­ная система в целом, была вовлечена в систему патронажа и раздиралась усобицами соперничавших кланов. Мы допускаем анахронизм, предпола­гая, что решения диктовались надличностными правовыми установками. Однако в высших судах страны гораздо важнее было обладать личным влиянием. Борьба шла преимущественно за судебные и финансовые долж­ности, за право их занимать, а также за размеры должностных полномочий. В 1681 году двадцать четыре претендента оспаривали право унаследовать одну должность. Большую часть времени суды улаживали свои собствен­ные дела. Таким образом, изображать Людовика XIV отдающим приказы всем и каждому совершенно неуместно. Его правительство слишком много энергии тратило на разрешение своих внутренних проблем.^[224]

Историки преувеличивают и влияние римского права на проявления «абсолютизма» в законодательстве. Как уже было показано выше, знаме­нитые строки Ульпиана и в самом деле дали основание приписывать «абсо­лютным» (в традиционном смысле слова) монархам своеобразный девиз: «То, что решил государь, имеет силу закона». Историки редко дочитывают эту фразу до конца, где говорится: «Особым указом, касающимся его прав­ления, народ сообщил ему и возложил на него полноту управления и вла­сти». Юристы XVII века читали ее и понимали, что слова Ульпиана могут быть истолкованы и в духе концепции народного суверенитета. Кроме того, они знали, что римское наследие использовалось преимущественно в част­ном праве, регулировавшем отношения отдельных людей, а не в праве пуб­личном или конституционном. Сегодня кажется, что французские и немец­кие юристы и чиновники не просто не захотели использовать римское пра­во: они сознательно его опровергали. Некоторые исследователи признавали влияние римского права на формирование понятия «гаьзоп й'Иа1», то есть права монарха преступать закон и ограничивать свободы в чрезвычайных ситуациях. Несомненно, подобные меры применялись еще в Средние века, объявлялись правительством временными и неизменно такими и оказыва­лись. Временные изменения не влекли за собой существенных перемен. Введение невотированного налога, например капитации 1690-х годов, было предметом отчаянной борьбы между королем и судьями парламента, свя­зывалось с конкретным чрезвычайным положением и отменялось тотчас же после устранения трудностей. «Ршзоп й'ё1аЬ> был временным экстра­ординарным средством, а вовсе не троянским конем, в котором крылась но­вая «абсолютистская» система.^[225]

Традиционная точка зрения вигов, которую не так давно повторил Сом- мервилл, состоит в том, что прекращение использования в Англии ритори­ки «государственной необходимости» преподносится как доказательство поражения «абсолютных монархов» — Стюартов. Напротив, если «абсо­лютизмом» называть наступление Карла I на свободы подданных, то мы уви­дим, что впоследствии подобные явления нередко повторялись. До 1965 го­да компенсация, выплачиваемая за имущество, захваченное во время вой­ны, являлась частью военных прерогатив короля.^[226] В 1982 году британское правительство реквизировало суда для войны за Фолклендские острова на основании чрезвычайной прерогативы короны, хотя от выплаты компенса­ций отказываться не стало. Несмотря на то что сегодня королевская преро­гатива делегирована лидеру партии большинства в парламенте, это не ме­няет сути дела. В отношении чрезвычайных полномочий по сей день многие детали остаются неясными. Как и большинство королевских полномочий, отправляемых согласно неписаной конституции, они определялись и про­должают определяться постепенно, путем проверки в судах. Если они до сих пор применяются, то, значит, существует и проблема проведения гра­ницы между королевской властью и правами подданных: это можно сказать о царствовании как Людовика XIV, так и Елизаветы II. Иллюстрацией мо­жет служить принцип остаточных органов, перенесенный из эволюции био­логической на эволюцию конституционную. И если прерогатива, это ору­жие короны, используется и сегодня, то едва ли можно обойти вниманием ту роль, которую она играла в Англии раннего Нового времени.^[227]

Обычно историки отождествляют происходивший в позднее Средневе­ковье и раннее Новое время процесс монополизации короной законода­тельной власти, ранее разделенной между феодальными властителями, с «абсолютизмом». Верно как раз обратное. Укрепляя свою власть, монархи все больше нуждались в парламентском одобрении наиболее важных зако­нов.^[228] Здесь нет парадокса. Чем больше ответственности государи брали на себя, тем больше они нуждались в поддержке влиятельных подданных — в их способности направить государство в русло избранной королем поли­тики, а также в их кошельках, чтобы государство могло платить по счетам. Ошибочно полагать, что сильная монархия означает ослабление предста­вительных органов. Самым могущественным монархам требовались мощ­ные парламенты и сословные представительства. Людовик XIV никогда не претендовал на право издавать законы по собственному желанию, без кон­сультаций с каким-либо иным органом власти. Его прерогатива состояла в праве инициировать законотворчество, однако королевские юристы пони­мали: «Законы не имеют силы, не став публичными», то есть без вотирова­ния парламентами. Критически анализируя королевские законы и подтвер­ждая их соответствие действующему праву, юристы ограничивали монар­хию и регулировали ее действия.^[229] Не одобренные парламентом законы не принимались во внимание и умирали вместе с государем. Сомнительную ценность законов, которые французские короли издавали без вотирования парламентами, можно сравнить с двойственным статусом английских ко­ролевских прокламаций, которые также выпускались без согласия парла­мента, в случае, если содержание этих документов сильно расходилось с существующим законодательством или касалось жизни и собственности подданных. В царствование Людовика XIV существовало два раздела пра­ва: публичное, регулировавшее отношения человека с государством, и част­ное, регулировавшее личные и имущественные права. Юристы, например Дома, еще более определенно, чем раньше, писали об их независимости друг от друга. Второй из упомянутых разделов права находился вне закон­ного действия королевской власти.^[230]

Историки не сочли нужным выяснить, что же именно включал в себя процесс «законотворчества». Ответ будет неожиданным. Изамбер в своем сочинении «кесиеИ цёпёга1 йез апс1еппез Шз [гапдаьзез»(«Общий обзор древних законов Франции») показывает, что парламенты рассматривали эдикты, ордонансы и декларации об объявлении войны, пожаловании при­вилегий и учреждении компаний. Английские монархи, начиная с Генри­ха VII и до Георга III сочли бы, что все это принадлежало к области королев­ской прерогативы, не относилось к деятельности парламента и вовсе не яв­лялось «законотворчеством». Материалы, относящиеся к царствованию Бурбонов, не слишком интересны. По большей части они провинциальны, им не хватает глубины и значимости законодательства, которое творил анг­лийский король-в-парламенте. Они не могут стать эквивалентом англий­ского статутного права. Парламенты внесли незначительный вклад в пра­вовую историю Франции, если не считать 1660-х и 1730-х годов: но эти пики активности связаны исключительно с процессом кодификации. Француз­ские короли не обязательно представляли на рассмотрение ассамблей мно­го законов, но они стремились получить одобрение парламента и постоянно напоминали, что в политических делах оппозиции быть не должно. Однако большую часть законотворчества Бурбонов английские государи действи­тельно сочли бы политическими вопросами. Во Франции законодательст­вом занимались те органы, которые в Англии и близко бы не могли быть до­пущены к подобным делам.

С юридической точки зрения Англия была смешанной монархией. На протяжении столетий эта официальная теория была полностью совмести­мой с концепцией абсолютной власти короны.^[231] В XV веке Фортескью заост­рил внимание на смешанном характере управления в Англии, но одновре­менно допускал существование абсолютной власти короля. Хукер защищал сильную абсолютную власть короны, при которой законы принимаются по­сле консультаций с парламентом. Смит добавляет некоторые новые компо­ненты, но все же описанные им «аристократия» и «демократия» вполне со­вместимы с абсолютной королевской властью. Славная революция 1688 го­да не принесла перемен, хотя историки часто повторяют, что суверенитет с этого времени считался принадлежавшим королю-в-парламенте. Это могло быть верным только в отношении законодательного суверенитета, который и так принадлежал ему на протяжении столетий, особенно после разрыва с Римом, когда парламентские статуты определили церковное уложение. Но даже по этому поводу у некоторых — особенно у якобитов и тори — возни­кали сомнения, поскольку из-за слишком многочисленных определений за­конодательный суверенитет короля превращался в юридическую фикцию. Следующая деталь, которую следует добавить к восстанавливаемой нами достоверной картине политической жизни XVIII столетия, — это идея бо­жественного права королей. Утверждения о том, что она потерпела крах после 1688 года, были убедительно опровергнуты Кларком. За пределами академического круга спекуляции Локка, носившие секулярную окраску и содержавшие мысли о контрактном характере отношений между госуда­рем и обществом, почти не были известны. До 1780-1790-х годов политиче­ская борьба и использовавшиеся в ней парадигмы и метафоры обязательно касалась темы богоданных прав и обязанностей. Под влиянием идеи боже­ственного права находились многие, кто все еще считал монарха священ­ным законодателем, а парламент — одобряющим наблюдателем. Подобные настроения были признаком эпохи, когда священник-учитель и священ­ник-магистрат тесно связывали проявления религиозности и существую­щий политический строй.^[232]

В Англии смешанная форма законодательного суверенитета была выра­жена более четко, чем во Франции; более явственной была и монополия ко­роля на суверенитет политический. Акт о престолонаследии 1689.года со­хранил королевские прерогативы неприкосновенными, ограничив их лишь созданием более сложных принципов распределения власти. Иначе говоря, прежние полномочия сохранялись для того, чтобы ограничить проявления парламентского суверенитета.[233] Король продолжал назначать министров, объявлять войну и заключать мир, даровать прощение, издавать хартии, инкорпорировать компании, чеканить монету и осуществлять все те функ­ции, которые впоследствии перечислит Блэкстоун. Акты законотворчест­ва — в той форме, как это понимали англичане, — происходили редко. Не­которые государственные деятели георгианской эпохи верили, что однажды неизданных законов уже не останется. Во Франции процесс «законотвор­чества» занимал больше времени, поскольку охватывал значительную часть государственной политики. Парламенты постоянно анализировали законо­дательные акты; исключение составляла лишь внешняя политика, но па­рижский парламент все равно был обязан регистрировать мирные догово­ры и декларации об объявлении войны. Удивительно, что термин «абсолю­тизм» используется для описания прерогатив французских королей, хотя в Англии монарх пользовался гораздо большими полномочиями.