Конституционных ТЕОРИЙ?

Как правило, политическую борьбу в Англии и Франции раннего Нового времени описывают как противоборство двух непримиримых идеологий. Одной из них была идеология абсолютизма, согласно которой власть нис­ходила свыше и являлась монополией монарха. Король Божьей милостью был подотчетен исключительно Богу, но не человеческим законам или ор­ганам управления. Народ состоял из его подданных, о которых государь за­ботился, но совета не спрашивал; они были неспособны противиться его власти. Второй идеологией был конституционализм, предполагавший, что власть восходила снизу и разделялась. Король вел переговоры с учреж­дениями, обладавшими собственными полномочиями. Народ составляли граждане, принимавшие участие в управлении и легитимизировавшие его через процедуру одобрения. Политические обязательства носили контракт­ный характер: если интересы управлявшего и управляемых разнились, до­говор расторгался. В наиболее упрощенном и расхожем варианте эти два направления отождествляются с официальными идеологиями Франции и Англии соответственно, хотя вопрос о том, можно ли считать Англию «кон­ституционной» монархией, как до, так и после 1688 года, до сих пор не ре­шен. Этот вариант излагается в школьных учебниках, но с ним можно столк­нуться и в более серьезных исторических сочинениях, особенно в произве­дениях вигов, гордившихся древностью традиций английской свободы. Но разумнее было бы назвать их идеологиями, конкурировавшими внутри ка­ждой страны: во Франции их представляли роялисты и гугеноты, роялисты и судьи парламентов, приверженцы Игёзе гоуа1е и Игёзе поЫИШге\ в Анг­лии — роялисты и сторонники парламента, тори и виги. Достоинство тако­го подхода заключается хотя бы в том, что народам соперничавших стран не приписывают единства мнений.

Нетрудно понять, что в XVIII веке во Франции существовали две офици­альные идеологии, созданные короной и парламентами. По мнению некото­рых исследователей, парламент никогда не принимал «абсолютистскую» идеологию двора и на протяжении последних трех десятилетий существо­вания апсьеп гёдтевсячески способствовал ее крушению.[234] Ему была бли­же Огёзе поЫШа1ге ограг1атеп1а1гепамфлетистов, по мнению которых су­веренитет следовало разделить между знатью и королем. В этом вопросе многое зависит от установки, которую заранее имеет историк. Велико ис­кушение сказать, что сам апсьеп гё@1те,равно как и его идеология и поли­тика, был обречен на самоуничтожение. И все же кажется невероятным, что высший апелляционный суд короны имел собственный взгляд на кон­ституцию. Теперь мы знаем, что ход дел в парламенте определяли соперни­чавшие фракции, а королевские министры и чиновники были в основном оттуда вытеснены. Временами парламент наступал на королевские преро­гативы, но это было связано с кризисами военного времени, некомпетент­ностью правительства или малолетством короля. То, что парламент нико­гда не принимал идеологию «абсолютизма», верно, ибо такой идеологии не существовало. Однако Шеннан и Роджистер утверждают, что парламент боролся до конца, защищая абсолютную монархию и обличая деспотизм.

Стычки парламента с короной провоцировались тем, что судьи считали проявлением самовластия, пренебрежения свободами, законами или пред­ставлявшими их институтами. Парламент стремился привести конститу­цию в действие, а не уничтожить ее.

Существование так называемых различных взглядов на французскую конституцию объясняется тем, что в пылу противостояния обе стороны не­редко делали резкие заявления.[235] Историки же принимают их за четкие кон­ституционные максимы. Здесь уместно процитировать речь Людовика XV, которую он произнес в парламенте в 1766 году, когда отнял у судей право налагать вето на королевское законодательство: «Только в моей персоне за­ключена суверенная власть... Только благодаря мне одному существуют и отправляют полномочия мои суды... полнота власти, которую они осуще­ствляют моим именем, всегда остается со мной; только мне принадлежит законодательная власть, независимая и неразделимая». Хотя эти слова не были написаны королем лично, в них он позволил чрезмерно упростить пред­ставление о своей власти. Использование в данной речи резких и однознач­ных формулировок должно было оградить королевскую власть от возмож­ных проявлений оппозиции. После пространных вводных фраз эти формулы подчеркивали главное.[236] Им предшествовал тщательный анализ тонкостей французской конституции — если, конечно, столь аморфное образование вообще можно строго анализировать. Заключительные слова вновь указы­вали на монополию короля в законодательной власти. Это был чисто рито­рический прием: несмотря на то что только король мог вносить законы на рассмотрение, без регистрации они не вступали в силу. Но поскольку ко­ролевские эдикты касались преимущественно государственных вопросов, понятно, что парламент столь же упорно отстаивал свое право вето, как король — свою монополию на власть. Однако до конца никто из них не был прав.

И все же ограничения королевской власти, которые создавал парла­мент, были сильно преувеличены. Монтескье в своем сочинении «О духе законов» (1748) прекрасно охарактеризовал эту позицию. Хотя его часто изображали главным поборником Игё$е поЫШаьге, он никогда не отрицал, что источником любой власти являлась корона. Кроме того, он настаивал, что мощные «промежуточные корпорации» — то есть знать и парламен­ты — были необходимы, чтобы оградить свободы от проявлений. Им отво­дилась роль защитников людей от королевской власти, сходная с ролью па­латы лордов в сочинениях Блэкстоуна. Члены парламентов принимали его точку зрения, так как она не предполагала умаления королевской власти.

Обычно они признавали существование абсолютной власти и гневно отри­цали те нововведения, которые им приписывали. Экеверрия и ван Клей недавно отметили подрывное значение понятия «национальный суверени­тет», которое стало девизом тех, кто противостоял короне. Король считал себя единственным воплощением французской нации, что и провоцирова­ло взаимные обвинения. Но как уже было замечено, революционные наме­рения парламента ограничивались пропагандой. Историки слишком легко поддались иллюзии, которую и стремилось создать правительство и его пропагандисты и которую отрицали парламенты.^[237] Идея национального су­веренитета еще не сформировалась: в конституции нация играла второсте­пенную роль, за исключением тех моментов, когда ее представлял монарх.^[238]

Наиболее правильным будет сравнить так называемые противополож­ные точки зрения с двумя сторонами одной медали. Обе они были задейст­вованы в спорах о политической системе двух стран. Республиканские цен­ности античности — свобода и участие в политической жизни — были взя­ты на вооружение гуманистами эпохи Ренессанса. Покок предупреждает нас, что эти ценности сохранили свою значимость и в последующий период развития монархии. В век Руссо их не нужно было реанимировать. Они ни­когда не умирали. Наоборот, они прекрасно сочетались с ценностями мо­нархическими благодаря деятельности репрезентативных органов.[239] Поэто­му сочинение Юма «О гражданской свободе» могло содержать апологию абсолютной монархии. «Теперь возможно говорить о цивилизованных мо­нархиях то, что ранее говорилось об одних только республиках, а именно что в них правление определяют законы, а не люди... Собственность там не­прикосновенна».

Поэтому в раннее Новое время и возникает увлечение идеей гармонии и баланса внутри «политического организма», или государства, которое, в свою очередь, становилось отражением гармонии макрокосма небесных тел и микрокосма духа порядочного человека. Поддержание конституционной гармонии было долгом монарха. Представление о гармонии является важ­ным ключом к пониманию отношения людей раннего Нового времени к вла­сти. Здесь могут оказаться полезными модные сегодня иконографические исследования. Модель порядка легче передать визуально, а не вербально. В эпоху Ренессанса и барокко монархи воздействовали на умы своих под­данных с помощью шествий, процессий и праздников не меньше, чем с по­мощью речей и прокламаций. Гармоничные пропорции королевских двор­цов и портретов и возвещали об олимпийском самообладании короля, и де­монстрировали его могущество.[240] Даже его поведение было частью спектак­ля: никто не видел, чтобы за семьдесят три года своего правления Людо­вик XIV хоть раз вышел из себя. Контроль над страстями — главная идея созданного ван Лоо изображения Людовика XV при полных регалиях, спо­койного, холодного и отстраненного, хотя это зрелище могло вызвать недо­верие у тех, кто знал о пристрастии короля к нимфеткам. Такой портрет резко контрастирует с тем, что сорок лет спустя воспел Давид: с романти­ческим образом правителя-героя, Бонапарта, неистовствующего в Альпах на бешеном коне. Столь же красноречивыми были и появления короля.[241]Когда монарх посещал город, он присутствовал на ритуальном исполнении государством, обществом и властными учреждениями своих взаимных обя­зательств. Представители государства первыми выказывали свое верно­подданство, символически сдавая королю ключи от города. Затем следовал обмен подарками, подчеркивавший взаимность обязательств. Наконец, го­сударь гарантировал права и привилегии граждан — жителей города. Зри­тели видели таинства политической вселенной низведенными на доступ­ный уровень провинциального спектакля, что, впрочем, ничем не дискреди­тировало их смысл.

Существование в стране на первый взгляд противоположных идеологий в итоге порождало лишь трения внутри совокупности общепринятых идей, а не борьбу двух систем ценностей. В общей канве политической мысли на­блюдалась та же картина. Это заставляет провести некоторые интересные аналогии. Патриотическая оппозиция Людовику XV использовала лозунг «Жизнь, свобода, собственность», протестуя против роспуска парламен­тов в 1771 году. Примечательно, однако, что, выступая против абсолютного монарха, они пользовались аргументами Боссюэ, его защитника. Моризо, еще один писатель-патриот, обличал режим, вновь повторяя слова Боссюэ.[242]Люди были рабами, их жизнь и собственность находились в распоряжении правителя, и единственным законом была его воля. Мишенью «патриотов» был именно деспотизм, а не абсолютная монархия. Если учесть, что боль­шинство людей использовало одинаковую лексику, то менее странной по­кажется похвала французской монархии в устах критика эпохи первых Стю­артов. «Короли Англии, — писал Генри Шервил, — правят монархическим государством, а не сеньорией. В первом рождается свобода, во второй — рабство».[243] В этом отрывке содержится намек на характерное для Франции различие между суверенными государями, которые обладали публичной властью, но не могли вторгаться в сферу частного права, и сеньорами, чья власть распространялась и на частную жизнь зависимых людей. Самым из­вестным защитником такой позиции был Луазо, главный апологет абсолют­ной власти. Он также восхвалял суверенных монархов и осуждал сеньоров.

Элементы абсолютной и смешанной власти совмещались как во фран­цузской конституционной теории, так и в английской. Поэтому можно оп­ровергнуть широко распространенное убеждение в том, что абсолютная власть была несовместима с сильным сословным представительством. Ува­жать свободы подданных означало искать возможности для их защиты и производить изменения лишь с их согласия. Процедуру одобрения не сле­дует рассматривать исключительно как ограничение, накладываемое на королевскую власть: она имела гораздо большее значение. Если бы штаты не представляли элиту (а она, в свою очередь, своих клиентов), монархи оказались бы в замкнутом кругу своих прерогатив, вырваться из которого было невозможно. Правители справедливо считали бы свои права ненару­шимыми, но и не должны были бы наступать на права поданных. В против­ном случае они нарушали вселенскую гармонию и становились деспотами. Некоторые теоретики раннего Нового времени считали такие рассуждения ненужными, впрочем, как и большинство позднейших историков. Если лю­ди той эпохи говорили «абсолютный», значит, они хотели сказать именно «абсолютный». Упрощение было вызвано непониманием сущности абсо­лютной власти, а именно того, что в любой сфере ее отправлению предше­ствовали консультации.

Англия и Франция были не единственными странами, в которых сосу­ществовали элементы смешанной и абсолютной власти. Каждая из принад­лежавших Габсбургам провинций представляла собой 81апс1е51аа1, в кото­ром абсолютный правитель разделял власть с сословным представительст­вом. Мария-Терезия открыто возражала против того, что сословные пред­ставительства превышали свои полномочия, но отнюдь не против их власти вообще.[244] Фридрих II не только публично объявлял о своем подчинении дей­ствию законов, но и отмечал те широкие масштабы, в которых его поддан­ные-граждане принимали участие в управлении государством и разделяли суверенитет.[245] В 1790-х годах прусские школьники называли свою страну свободной.[246] Написанная в 1789 году конституция Швеции приобрела репу­тацию документа, незаконно восстановившего «абсолютизм». На самом де­ле в ней говорилось о праве короля объявлять войну, заключать соглаше­ния, даровать помилование и назначать министров, в то время как сослов­ному представительству предписывалось заниматься одобрением налогов. Это приближает шведскую конституцию к определению, которое Блэксто­ун дает конституции английской.