ДВЕ СФЕРЫ КОРОЛЕВСКОЙ ВЛАСТИ

И во Франции, и в Англии теоретики подчеркивали сосуществование, с одной стороны, власти абсолютной, и власти разделенной, или смешан­ной — с другой. Около 1470 года Фортескью характеризовал управление Англией как «гедтеп роИИсит е! ге§а1е» — известный термин, который был неверно истолкован. Фортескью имел в виду не совместное управление. Ро1Шсит означало смешанное, а геда1е — королевское правление. Фортес­кью вовсе не хотел сказать, что король обладал одной властью, которую он делил с парламентом. Монарх обладал двумя видами власти: той, которую он делил с парламентом, и той, которая принадлежала только ему. Кех т рагПатегПо принимал налоги и законы. Кех 5о1из пользовался королевски­ми прерогативами. Это различие историки обычно игнорируют. Столетие спустя это равновесие властей восхвалял Джеймс Морис. Он противопо­ставлял «верховный суверенитет одного, абсолютного государя, великого в своей славе» и «подданных этого королевства... которые благодаря тем ограничениям, которые накладывают законы и правосудие, наслаждаются жизнью, обладают землями, благами и свободами».

Историки зачастую скрывали этот дуализм. Один из знатоков идеоло­гии свободы в Англии считает, что свобода — это явление, несовместимое с абсолютной властью, которую он, в свою очередь, приравнивает к деспо­тии.^[211] И все же абсолютная прерогатива и права подданных обычно не вос­принимались как взаимоисключающие явления. Выступая в парламенте 1610 года, Томас Хэдли красочно описывал их взаимозависимость. Отме­чая, что закон гарантирует королю его прерогативы, а подданным — их зем­ли и имущество, он превозносил достоинства и прав и прерогативы: «Это королевство пользуется плодами и выгодами и абсолютной монархии, и свободного государства... Поэтому никто не склонен думать, что свобода и верховная власть несовместимы и сколько прибыло одной, столько убыло другой; скорее, они походят на близнецов, они согласны и едины, одна едва ли способна долго просуществовать без другой». Далее он поясняет причи­ну этого. Подданные, спокойные за свою свободу и собственность, могут поддерживать могущественного короля, который, в свою очередь, «может постоять за себя без помощи соседних правителей или стран и, таким обра­зом, быть абсолютным монархом... способным защитить себя и своих под­данных от сильнейших государей мира».^[212] Это же мнение повторил Свифт, характеризуя партию тори: «Они верят, что прерогативу суверена следует считать по меньшей мере священной и неприкосновенной, равно как и пра­ва его народа, хотя бы потому, что без должного разделения власти он не су­меет их защитить».^[213]

Похожие эмоции выражали и французы той эпохи. Через сорок лет по­сле Бодена Луазо пишет по этому поводу: «Суверенитет — это форма, даю­щая жизнь государству,... она состоит в абсолютной власти». И поспешно добавляет, что три типа законов ограничивают власть суверена. Это зако­ны божественные, законы природы, а также основные законы государства, регулирующие порядок престолонаследия, управление королевским доме­ном, а также гарантирующие жизнь, свободу и собственность людей. В се­редине того же столетия некий доктор Бернье радовался, что Бог не сделал французских монархов собственниками земель их подданных. Если бы они стремились к власти более абсолютной, чем то позволяют законы Бога и природы, они бы в скором времени оказались «королями пустыни и одино­чества или же королями нищих и дикарей». Сходство очевидно. Для коро­ны было бы недальновидно ущемлять право подданных на их собствен­ность. Если учитывать более широкую перспективу, то, образно говоря, ко­ролевская власть убила бы курицу, несущую золотые яйца. Описанная точка зрения оставалась общепринятой и сто лет спустя, когда Моро утверждал: правление не может быть легитимным, если оно не охраняет свободу и соб­ственность. «Собственность находилась под угрозой, когда наши короли переставали быть могущественными и абсолютными монархами;... те, кто при феодальном режиме притеснял народ, были тиранами, распределявши­ми между собой осколки королевской власти;... короне пришлось вернуть свои права, дабы рабство исчезло».^[214]

Самой важной проблемой было налогообложение. Абсолютная власть английского короля не предполагала права присваивать собственность под­данных. Для этого ему требовалось их согласие, точно так же как и королю французскому. Теоретически постоянная талья возрастала по решению Ге­неральных штатов 1439 года. Вплоть до революции 1789 года ни один но­вый налог не мог вводиться без согласия парламентов и штатов в тех про­винциях, где они сохранились.[215] Историки машинально упоминают о праве французских монархов повышать налоги без процедуры вотирования,[216] но при более тщательном анализе тексты авторов, традиционно считающихся авторитетными, не подтверждают этой точки зрения. Боден вовсе не оправ­дывал невотированные налоги, он их осуждал. Он был твердо уверен, что право собственности неподвластно воле государя. Поэтому обычно исто­рики объявляют, что здесь Боден допускает противоречие. Отнюдь нет. Эта мысль лежит в основе того различия, которое он проводил между монархи­ей и деспотией. Подданные, которых можно лишить собственности, — не подданные, а рабы. Государи, способные пойти на это, — не монархи, а воры.

В XVII веке отдельные авторы исказили мысль Бодена, предположив, что вмешательство в имущественные права подданных возможно, однако ни один из них не был официальным выразителем позиции короля. А Бос- сюэ им был. Будучи наставником внука Людовика XIV и постоянным про­поведником в королевской капелле, он стал оракулом «абсолютизма». В том, как он защищал права отдельного человека, не было двусмысленностей или противоречий с основными законами страны, которые не допускали вольностей относительно аксиом королевской власти. Королевский домен не подлежал отчуждению, а порядок престолонаследия — изменению. Бо­жественному и естественному праву (общим соответственно для христиан и для всего человечества) следует повиноваться. Личность и собственность каждого человека следует уважать.[217] Всякое наложенное на них ограниче­ние было проявлением произвольного деспотизма, который Боссюэ ярост­но обличал.

Он выделял четыре характеристики деспотии, этой зловещей трансфор­мировавшейся монархии. «Во-первых, подданные рождаются рабами, на­стоящими сервами, и среди них нет свободных людей. Во-вторых, никто не владеет собственностью: все принадлежит государю. В-третьих, правитель имеет право распоряжаться по своей воле жизнями и имуществом своих подданных, как принято поступать с рабами. Наконец, нет иного закона, кроме его воли». Здесь так называемый протагонист «абсолютизма» стран­ным образом обнаруживает близость к идеям Локка. Поборник «ограни­ченной» монархии метал громы и молнии в правителя, наделенного «абсо­лютной, самовластной и неограниченной властью над жизнями, свободой и собственностью своих подданных, такой, что он может забирать или изы­мать их владения, продавать, кастрировать или использовать их самих так, как пожелает: они все его рабы, а он — господин и собственник любой ве­щи; его ничем не связанная воля служит им законом». Разница заключает­ся в том, что Локк создал семантическую традицию, в которой произвол и абсолютная власть отождествляются в понятии тирании: Боссюэ остается верен старой европейской традиции их строгого разграничения. Самовласт­ное правление было благоприятным периодом для уничтожения прав насе­ления. Абсолютная власть, которая вовсе им не угрожала, была призвана защищать их. Если даже из уст его главного проповедника мы не слышим вдохновенного воззвания к «абсолютизму» в обычном понимании, то вряд ли стоит обращаться к кому-либо еще.^[218]

Таким образом, права подданных, индивидуальные и корпоративные, признавались так называемой «абсолютной» французской монархией. Вер­но и то, что теория так называемой «ограниченной» монархии в Англии ак­центировала абсолютную власть короны. При Тюдорах и Стюартах коро­левские прерогативы, как правило, назывались «абсолютными» потому, что они не контролировались и не ограничивались никакой другой вла­стью. В 1565 году сэр Томас Смит перечислил те области, в которых монарх «осуществлял абсолютную власть». В их число вошли право объявлять вой­ну и заключать мир, назначать советников и должностных лиц, чеканить монету и объявлять о помиловании. По словам спикера палаты общин (1571), королева имела абсолютную власть в религиозных делах: это заяв­ление всего лишь подтверждало осуществленную Реформационным парла­ментом передачу супрематии над церковью королю, а не парламенту. Этот перечень повторил судья Флеминг в ходе дела Бэйта. Он не был единствен­ным, поскольку, например, Кок мог превозносить общее право и при этом говорить о королевской «бесспорной прерогативе, такой, как объявление войны и мира». В дискуссии об импозициях 1610 года Уайтлок утверждал: «Король обладает двоякой властью: одной — в парламенте, поскольку он присутствует там с согласия всего государства; другой — вне парламента, поскольку он один и единственный, руководствуется исключительно сво­им желанием». Первая подразумевает право издавать законы, в то время как вторая означает наличие королевских прерогатив в делах чеканки мо­неты и объявления войны: это наглядно демонстрирует, что Уайтлок гово­рит о той же «абсолютной» власти, что и Смит и Флеминг, только не упо­требляет этого слова. В 1641 году Страффорд на своем процессе характери­зовал королевские прерогативы в тех же выражениях, что и Пим, его обви­нитель. Они спорили только о том, совершались ли злоупотребления этими прерогативами.

Так достигли ли подданные монархов из династий Тюдоров и Стюартов согласия по вопросу о границах королевской власти? Согласно недавно опубликованному авторитетному исследованию Соммервилла — нет. Он полагает, что спор касался того предела, до которого вмешательство коро­ны в права подданных было законным. Он обнаруживает группу «абсолю­тистов», преимущественно среди клириков. Они были согласны с утверж­дением, что права и свободы гарантировались законом, король творил право и, следовательно, находился над законом. В чрезвычайных ситуациях мо­нарх мог им пренебречь и ограничить права подданных. По сути, это было повторением классической вигской оценки причин Великого мятежа. Карл I и Яков II были слишком увлечены «абсолютистскими» идеями преимущест­венно французского происхождения. Они поплатились за попытку навязать умам политически развитых англичан и шотландцев идеологию, предна­значенную для простодушных жителей континента.[219] При этом настоящая проблема осталась вне поля зрения Соммервилла. Апологеты так называ­емых «абсолютных» монархов, правивших на континенте, отрекались от «абсолютистских» идей, циркулировавших в стюартовской Англии.

Историки знают Боссюэ скорее понаслышке, а не на основе личного опыта. После внимательного прочтения его сочинений приходит глубокое разочарование в той концепции «абсолютизма», которую ищет Соммер- вилл. Английские «абсолютисты» предоставляли права и свободы поддан­ных в распоряжение монарха и допускали их сокращение. Боссюэ ставит права и свободы выше воли государя и запрещает их умаление. Как было показано выше, в этом и заключается разница между абсолютной монархи­ей и деспотией. В других местах Боссюэ стремится продемонстрировать, что монарх не является ничьим подданным; следовательно, никто не может оспаривать его решения. «Государь ни перед кем не отчитывается за свои приказы... Когда государь вынес решение, никакое другое не действует... Никакая иная власть не может угрожать власти государя». Значение, в ко­тором его власть абсолютна, тщательно оговаривается. Она «абсолютна от­носительно свободы его действий: не существует силы, способной прину­дить суверена, который в этом смысле независим от всякой человеческой власти». К несчастью для заданной современными историками теории «аб­солютизма», Боссюэ также определяет и значение, в котором власть не аб­солютна. «Однако из этого не следует, будто такое правление самовластно, поскольку, не считая того, что все подчинено воле Божией, существуют законы государств, и все, что противоречит им, недействительно с точки зрения права». «Абсолютисты» в изображении Соммервилла ставят монар­ха выше закона. Монарх Боссюэ, несомненно, действию закона подчинен.