ОТРОЧЕСТВО

С течением времени пропаганда обретает авторитет. В начале XVIII сто­летия английская ортодоксия основывалась не на том, что Франция дока­тилась до «абсолютизма», а Англия избежала этого благодаря Славной ре­волюции 1688 года (впрочем, некоторые полагали, что зловещие изменения произошли с французской монархией уже при Ришелье и Мазарини). Офи­циальная точка зрения гласила, что за последние триста лет ни в одной из стран ничего не изменилось. В 1701 году сочинение Фортескью было переиз­дано под новым названием: «Различие между ограниченной и абсолютной монархией». Оно постоянно цитировалось в политических памфлетах. Ес­ли различия определились уже в XV веке, то, видимо, Людовик XIV или Вильгельм III мало что изменили. События 1688 года стали представлять новой точкой отсчета конституционной истории Англии и ее свобод не ра­нее 1730-х годов, но эта версия повторяется до сих пор.[329] Уолпол использовал ее в полемике с оппозицией, обличавшей утрату свобод при «робинократии». С конституционной точки зрения Славная революция была, как нам кажет­ся, мифом, созданным, чтобы убаюкать опасения алармистов, встревожен­ных усилением исполнительной власти. Тревога за сохранность английских свобод рассеивалась после заявлений, что они никогда не находились в боль­шей безопасности. Первоначальная интерпретация, впоследствии повто­ренная Берком, отводит Славной революции роль простого корректирующе­го механизма: это и есть истинное значение слова «революция». Контраст между двумя монархиями объяснялся генетической разницей их поддан­ных. Англичане были свободолюбивым народом, французы — нацией рабов.

Англичане заблуждались, считая французскую конституцию исключи­тельно «абсолютистской», так же как заблуждались они относительно сме­шанного характера своей. Французы, однако, в немалой степени подтал­кивали их к этому, так как сами изменили теоретические акценты. Даже Боссюэ говорил об абсолютной власти короля больше, чем о правах поддан­ных. Религиозные войны и Фронда представили неопровержимые доказа­тельства того, что в разделенном, сложном по составу, партикулярист- ском государстве абсолютная власть монарха обязана была быть публич­ной в большей мере, чем ее смешанные механизмы. В хаосе соперничающих интересов и полномочий необходим был голос из центра, властный и необо­римый, не зависимый от фракционных и секционных интересов. Идея неде­лимости стала основным вкладом Бодена в политическую дискуссию. Про­фессиональные теоретики — не лучшие проводники при исследовании того, как функционировали различные учреждения, и большая часть их произве­дений — пропаганда, направленная против тех, кто ставил под сомнение королевскую власть. Консультативная сфера монархической власти не ис­чезла, но о ней стали меньше говорить.

Вигская историография нуждается в оправдании. Следовательно, поля­ризация мнений, характерная для единичного эпизода истории, проециро­валась на всю политическую мысль раннего Нового времени в целом с це­лью создать телеологическое видение проблемы. Напротив, в раннее Но­вое время большинство политических теоретиков оперировали широким кругом согласующихся между собой концепций. Следовательно, именно они способны прояснить те аспекты идеологического наследия, которые служили их истинным целям. Подобно органистам, играющим на двух кла­виатурах, они использовали ту концепцию, которая лучше отвечала их на­мерениям, как поступали их средневековые предшественники.[330] Понятия «смешанный» и «абсолютный» теперь означают вещи совершенно противо­положные тому, что имели в виду современники. Абсолютная черта вла­сти французского короля подчеркивалась потому, что слишком серьезны­ми были стоящие перед ней препятствия: это указывало на слабость коро­левской власти, особенно в периоды малолетства правителей. В Англии разделенный характер власти подчеркивался из-за слабости поставленных ей границ и был свидетельством силы монарха. Во Франции и Англии на протяжении всего данного периода политические режимы имели элементы и смешанного и абсолютного правления, и к XVIII столетию их конститу­ции, хотя и носившие расплывчатый характер, были сопоставимы. Но к это­му моменту риторика контраста уже укоренилась в умах, и фантазии фран­цузов о беспомощности английского короля были столь же дикими, как и представления англичан о деспотизме Бурбонов. Когда англичане называ­ли монарха абсолютным, они подразумевали, что он делает то, что заблаго­рассудится, и берет то, что захочет. Когда это слово произносили францу­зы, они имели в виду, что в определенных вопросах королю принадлежит последнее слово. Взаимопониманию не способствовала и склонность обеих сторон консультироваться с изгнанниками и критиками политики соседа.[331]Политическая теория подчинялась пропагандистской целесообразности иного рода. В раннее Новое время всеобщим было увлечение политическим словарем античности: популярные режимы сравнивались с престижными античными примерами, режимы враждебных государств — с отрицательны­ми. Гугенотская диатриба Жюрье, направленная против Людовика XIV, — это модифицированная версия известной платоновской характеристики правителя-деспота.[332] Положительным фактором стало открытие в XIII веке сочинений Аристотеля и Полибия: впоследствии это заставило многие го­сударства стремиться к идеалу «политии», или смешанного правления, к которому благоволили знаменитые греки. Фортескью повторяет похвалы Аквината в адрес аристотелевской «политии» как лучшей формы правле­ния и в том же параграфе заявляет, что она существует в Англии. Полити­ческие мыслители и просто дилетанты выделяли различные составляющие смешанного правления. В Англии одни предпочитали называть таковыми короля, лордов и общины (смешение монархии, аристократии и демокра­тии, к которому склонялись греки), другие — клир, лордов и общины, и лишь немногие (те, кто читал Монтескье) — исполнительную, законода­тельную и судебную власти. Таким образом, политические реалии подгоня­лись под заранее подготовленную престижную модель, а не модель — под факты. В конце XVIII века критики режима это поняли. Бентам спрашивал, не совмещаются ли в этой смеси только недостатки, а не достоинства ее компонентов, а Пэйну казалась смешной ситуация, когда три разные кор­порации стараются достичь гармонии, притесняя друг друга. Популярная характристика Англии как страны со смешанной конституцией, без конца тиражировавшаяся в XVII и XVIII столетиях, целиком заимствована у Ци­церона, наиболее влиятельного античного автора в период между Ренес­сансом и Просвещением.[333] И все же историки торжественно повторяют его так, будто бы оно основывается на эмпирических данных современной по­литической науки.

Политические стереотипы раннего Нового времени свидетельствуют о том, что политическим реалиям уделялось минимальное внимание. Фран­цузы противопоставляли собственную легитимную монархию турецкому и российскому деспотизму: они пребывали в блаженном неведении относи­тельно ограничений, налагавшихся на эти режимы. Взгляд англичан был столь же избирательным. Они досадовали на абсолютистское (которое те­перь они считали деспотическим) правление во Франции, но закрывали глаза на собственную политику по отношению к ирландцам-католикам и шотландцам-якобитам, не обладавшим никакими правами. Обвинений из­бежала союзница Англии — Пруссия, а также дружественные Габсбурги. Столь же невежественной была оценка ими репрезентативных органов. Французские парламенты были защитниками свободы; провинциальные представительства, оказывавшие сопротивление Иосифу II, — нарушите­лями порядка.^[334]

Подобная пропаганда являлась всего лишь вариациями на темы, задан­ные в XVII столетии. Во Франции она произвела на свет оригинальное со­здание. Хор голосов притеснявшихся гугенотов, янсенистов, членов пар­ламентов и философов пытался лишить Бурбонов права называться леги­тимными монархами. С завидным единодушием они клеймили их именем «деспотов», и проправительственно настроенным авторам нелегко было справиться с этой атакой. В итоге во Франции успешно завершилась очер- нительная кампания, начатая в 1670-х годах в Англии. Приняв созданный англичанами миф о себе, философы-просветители его обессмертили. В «Фи­лософских письмах» (1734) Вольтер критиковал режим Бурбонов, защи­щая в качестве образца режим Ганноверской династии. Он был слишком хитер для того, чтобы назвать англичан совершенными. В книге высмеива­ются участники Фондовой биржи, называющие нелояльными только бан­кротов, и квакеры, ждущие божественого вдохновения с покрытой голо­вой. Тем не менее он описывает никогда не существовавшую страну мно­жества свобод, безвредных клириков, почтенных торговцев, пассивных мо­нархов и парламентской супрематии. Это было весьма эффективным инст­рументом для бичевания Людовика XV и уничтожения цензуры.

Поэтому политический режим Бурбонов никогда не следует серьезно воспринимать в качестве проводника Просвещения, хотя королевские ми­нистры бесспорно просвещенных убеждений проводили самые зрелищные реформы в Европе XVIII столетия. Почему философам-просветителям так не нравился режим Людовика XV и Людовика XVI, бывших в некотором роде их благодетелями, — хороший вопрос. Однако по сей день глава «Просве­щенный абсолютизм» в учебниках ничего не сообщает о Бурбонах. Легко догадаться, чьи злые перья лишили их этого звания, своеобразного «Оска­ра» XVIII века.

Похожая пародия на французскую конституцию была создана револю­ционерами 1789 года. Они делали вид, что уничтожают систему, которой бы­ли неизвестны права и консультативные процедуры, и у нас возникает иску­шение поверить, что они знали, о чем говорят. Однако летом 1789 года мише­ни были иными, чем в предыдущие месяцы и годы. События 1787- 1789 годов более уместно рассматривать в контексте старого порядка, чем в контексте последующей революции. «Тетради» соглашались со всеми учреждениями государства Бурбонов и требовали реформ из-за их неправильного функ­ционирования, в то время как в Национальном собрании революционеры эти институты уничтожили. Тупиковая ситуация мая—июля 1789 года сло­мала политические шаблоны и изменила условия дискуссии.1 Революцион­ная пропаганда создала карикатуру на режим, при котором права и свободы ограничивались не на практике, а по определению. Она говорила о безвы­ходном положении, в которое попали Генеральные штаты, а не о деятельно­сти правительств старого режима. Та политика, на которую велось наступ­ление, являлась карикатурой политической действительности. Револю­ционеры давали определения апсьеп гё§1теу чтобы вынести ему приговор.

И все же разговора об «абсолютизме» не было и тогда. Никто даже не вы­двинул предположений, когда и почему он начался. До недавнего времени большинство историков этим термином не интересовалось, несмотря на предупреждение Марка Блока о том, что неверные названия в конечном итоге определяют наше представление о содержании. Теперь политиче­ские стереотипы привлекают больше внимания: история слов прочно за­крепилась среди методов исторического исследования.