ПРОСВЕЩЕННЫЙ ДЕСПОТИЗМ

Традиционные представительные органы постепенно начинали воспри­ниматься как последняя инстанция, способная одобрить нововведения. Они объявлялись хранителями классовых и региональных привилегий, ар­хаическими препятствиями для эффективного управления и государствен­ной власти. Несмотря на статус защитников свободы, они часто оказыва­лись на стороне тех, кто старался искоренить идеи Просвещения. Несмотря на репутацию борцов за права граждан, они нередко объявлялись защитни­ками корыстных интересов фракций. Данный сюжет муссируют историки любых политических взглядов. Несмотря на то что постмарксистские ис­следователи дискредитировали тезис о классовой базе парламентов и шта­тов, кажется, что представительные органы занимались достойным делом, отстаивая интересы населения и своей провинции. В последние годы суще­ствования апсьеп гё^шеэто послужило им на пользу. Понятие «законный деспотизм» впервые ввел в употребление Мерсье де ла Ривьер в 1760-х го­дах. Его появление говорило о потребности в сильном правителе, способ­ном преодолеть чащу привилегий и сепаратизм, руководствуясь высшим законом природы, действующим независимо от того, одобрен он парламен­тами и штатами или нет. Это был призыв идти кратчайшим путем.

Просвещение наделило эту идею интеллектуальным оружием. Здесь ис­торик сталкивается с трудностями. Возникло одно интеллектуальное дви­жение или несколько? Кто в него входил и насколько новыми были их убеж­дения? На определенном уровне большая часть подобных идей являлась обычной риторикой свободы. Оригинальность этих идей преувеличена, хо­тя в них больше места, чем было принято в дискуссиях о жизни, свободе и собственности в XVI и XVII веках, уделялось внимание рассуждениям о свободе мнений. Большое значение придавалось благосостоянию людей и рациональным научным методам как средствам его преумножения. Данные моменты, заимствованные из камералистских идеалов центральноевропей- ских «регулярных полицейских государств», также были не столь ориги­нальны, как иногда предполагают историки.[312] Начиная с XVI столетия регу­лирование управления воспринималось как рациональный ответ на спон­танно формировавшееся наследие прошлого. Новым был только акцент на идее равенства прав, мягко подчеркиваемом при сопоставлении с приви­легиями, которые общество апс1еп гё&теотождествляло со свободами. Мнения мыслителей эпохи Просвещения по вопросу о привилегиях бес­компромиссно разделились: одни требовали положить им конец, пусть да­же ценой установления деспотии, а другие рассматривали их как одно из прав, составляющих свободу людей. В этом крылось внутреннее неразреши­мое противоречие в самой сути программы просветителей.

Самым влиятельным политическим мыслителем эпохи Просвещения был Монтескье. Большая часть его критики деспотизма — всего лишь раз­витие идей Боссюэ. Однако его оригинальный вклад заключался в том, что он требовал разделения исполнительных, законодательных и судебных функций правительства. Такая система сдерживаний и противовесов пред­отвращала бы злоупотребления властью и сохраняла свободы. Защита прав и свобод была институциализирована им в «промежуточных учреждени­ях», ликвидация которых свидетельствовала бы о конце легитимной монар­хии. Большинство философов соглашалось с ним и считало сильные и при­вилегированные консультативные органы главными ограничителями коро­левского деспотизма. Но не все. Влиятельное меньшинство полагало, что все органы, обладающие привилегиями, реакционны, корыстны и нелибе­ральны. Этой дилемме историки уделили недостаточно внимания: защита свобод зависела от орудий реакции. Аристократические, клерикальные и судебные ассамблеи были последними, кто стал бы рационализировать законы и администрацию, справедливо распределять налоги, освобождать рабов, стимулировать экономический рост, ограничивать власть священ­ников и распространять образование. Вольтера больше заботило то, что именно следует делать правительству, чем то, кто будет заниматься управ­лением. Если политика будет верной, ограничения не понадобятся. Выну­жденный выбирать между деспотизмом и привилегированными органами, цеплявшимися за свои права, он сделал выбор в пользу монархов, добива­ющихся своего любой ценой.

Так же думали и физиократы. Они были убеждены, что только прави­тель-деспот мог поддержать свободный рынок, развитию которого, по их мнению, препятствовали интересы производственных гильдий и кресть­янских общин. Он должен был вмешиваться, чтобы предотвращать вме­шательства других. Такой взгляд на вещи разделяли и деятели немецкого Просвещения, наследники камерализма и «регулярного полицейского го­сударства». Они стремились обогатить правительственные ресурсы и под­нять уровень общественного благосостояния — взаимозависимые процес­сы, включавшиеся ими в концепцию государства как сообщества правящего и управляемых. Они нуждались в сильных монархах: желаемых улучшений можно было достичь лишь при тщательном контроле над здоровьем и мора­лью, над бедными, над образованием, над промышленностью и торговлей.

Только Руссо придерживался иной точки зрения. Он презирал парла­менты и ассамблеи, но и не восхищался монархами. Он придал идее новый ракурс, который объединил ученых мужей Просвещения: это была теория общественного договора. Божественное право королей отвергалось: монар­хи не могли быть назначены христианским Богом, в которого философы не верили. Вместо того правитель и народ становились партнерами по взаимо­выгодному соглашению, а высказывание Фридриха II о том, что король — это первый слуга государства, дополнило картину. Отсюда следовало, что суверенитет изначально принадлежит народу, который в результате согла­шения передавал его правителю. «Общественный договор» Руссо (1762) изменил условия дискуссии. Народ обладал суверенитетом и выражал его в «общей воле», активизировавшейся, когда люди забывали свои эгоистич­ные желания и открывали сердца республиканской ь1гЫ — такому настрою общества, который ведет к благу всего сообщества в целом. Для тех, кто разочаровался в элитарных ассамблеях, но не считал возможным передать суверенитет в руки народа, существовал последний выход. Таковым пред­ставлялась созданная немецкими просветителями концепция воплощения прав подданных в тщательно определенном комплексе законов.^[313]

Понятие просвещенного деспотизма основывалось на первой группе идей, защищающих умышленно деспотическое правление. Историки слиш­ком долго пренебрегали ими, считая их скучными теориями с неясными по­следствиями. Они решили, что более подходящим названием для этого яв­ления будет «просвещенный абсолютизм», термин, звучащий, по их мне­нию, более конституционно. В то же время Руссо отмечал, что словосоче­тание «законный деспотизм» содержит противоречие в определении. Так оно и было. Однако логика никогда — даже в век Разума — не руководила умами людей, и в программе произошли изменения. Несмотря на отвраще­ние, которое вызывало слово «деспотический» (его должна была уравно­вешивать приставка «просвещенный» или «законный»), его приверженцы называли свою концепцию именно так и подразумевали именно деспотиче­ское правление.[314] Недавнее повторное открытие юношеской заметки Иоси­фа II, называемой «Кёуепез», дает ярчайший пример влияния «законного деспотизма» на молодого мыслителя.[315] Он размышляет над масштабом про­блем, стоящих перед империей Габсбургов, и приходит к выводу о необхо­димости решительных действий. Он хочет творить только благо, но ему чи­нят препятствия обычаи провинций, статуты и клятвы: тем хуже для них. «Я полагаю, мы должны постараться подчинить провинции и заставить их почувствовать, насколько полезно кратковременное деспотическое прав­ление, которое я предлагаю установить там. С этой целью мне бы хотелось заключить с провинциями соглашение, испросив у них на срок десяти лет право делать все для их блага, не советуясь с ними».

Вот блестящее подтверждение того, что запрашивать согласия провин­циальных представительств было необходимо еще до запланированного Иосифом II начинания, хотя эта необходимость и ставится под сомнение необоснованными взглядами некоторых исследователей на австрийский «абсолютизм» XVIII столетия. Еще более выразительно его холодное заме­чание, сделанное в адрес штатов Брабанта в 1789 году: «Чтобы творить доб­ро, мне не нужно ваше одобрение». Резче всего он говорил о неоходимости наступать на корпоративные права, чтобы защитить права отдельных лю­дей. Он расширял свободы: вопрос в том, чьи именно. Подобно Тюрго, он видел, что деспотическая атака на выраженные в их привилегиях свободы гильдий дает свободу и равенство отдельно взятым ремесленникам. Несо­мненно, деспотизм был важной составляющей его профессиональной дея­тельности. И его деспотизм был продуманным, спланированным и практич­ным, а вовсе не заканчивался поверхностным философствованием в духе Руссо.

Но последствия действий Иосифа II были катастрофическими. Восста­ния в Бельгии и Венгрии в конце концов свели на нет большинство реформ, а император был ошеломлен негативной реакцией подданных, которым он стремился помочь. Поэтому невозможно единой формулой описать правле­ния Иосифа II, Фридриха II и Екатерины II, не говоря уже о правителях ме­нее значительных государств, таких как Тоскана и Баден. Их нововведе­ния, большинство которых современное общество считает естественными, заслуживают большего внимания, чем им уделялось раньше. Все государи расширяли свободы, — те, которые мы называем свободами личности, сло­ва и печати. Все они определяли права подданных, подчиняя их ясно сфор­мулированным законам. Все они верили — до определенных пределов — в равенство прав. Даже циничный Фридрих Великий считал жизнь, свободу и собственность крестьянина и дворянина одинаково ценными и продемон­стрировал свои убеждения в деле Миллера Арнольда, когда вся скамья су­дей, которых король заподозрил в социальной дискриминации, была от­правлена в Шпандау. Все монархи отказались от доктрины божественного права и считали себя управляющими, исполнявшими условия контракта по увеличению счастья своего народа. Их обязательства принимали конкрет­ные формы, а историки относили их к проявлениям государственной вла­сти: так, учреждения для бедных подбирали на улицах нищих и сирот и при­ставляли их к полезной работе. Хотя трудно, конечно, объяснить интереса­ми государственной власти существование театров и музеев, основанных правителями для своего народа после 1750 года. В 1769 году Фридрих II Гессенский создал в Касселе музей, предназначавшийся для посещения широкой публикой.^[316]

Если налоги во имя идеи просвещенного равенства должны были быть равными, налоговые привилегии следовало отменить. Но хотя равенство являлось одним из приоритетов, провозглашенных Просвещением, другим была свобода. Свобода состояла из прав, в том числе и права на привиле­гии. В раннее Новое время слово «свободы» и означало «привилегии». Да­же философы этой эпохи не проводили различий между привилегиями, то есть правами определенной группы и правами, которыми обладали все. Дидро после роспуска парламента в 1771 году сокрушался: «Прощайте, — писал он, — привилегии сословий, в которых заключено корректирующее начало, препятствующее вырождению монархии в деспотию». Проблема Иосифа II заключалась в том, что он насаждал равенство и отвергал приви­легии, являвшиеся его антиподами; однако он также любил свободу, а при­вилегии были ее составляющей. Он мог искоренить привилегии только це­ной свободы. Все это имело непосредственное отношение к деспотизму, ес­ли не считать того, что у него был шанс заручиться согласием тех, чьи права оказались под угрозой, но эту возможность он упустил. Он придерживался мнения, что поиск компромиссов — пустая трата времени, поскольку боль­шинство людей не знает своих истинных потребностей. Следовательно, ре­формы нужно было проводить деспотически, без консультаций. Обещая, что они принесут счастье и равенство, он верил, что в конце концов рефор­мы будут поддержаны. Неверно считать Иосифа II деспотом вопреки всей его просвещенности: его возвышенные принципы, к сожалению, не сдела­ли его более мудрым. Он был вынужден быть деспотом именно потому, что ему не удалось провести в жизнь идеалы Просвещения.

Людовик XVI оказался перед той же дилеммой. Подобно Иосифу II он стремился к рациональному единообразию, равным налогам и свободе веро­исповедания; в 1788 году он объявил: «Один король — один закон». Однако столкнувшись с непримиримостью консультативных органов, он применил насильственные меры: судебные заседания с личным участием короля и «запечатанные письма». Его нередко называют одновременно практиком и жертвой просвещенного деспотизма. И все же импульсы и результаты у Людовика были теми же, что у Иосифа II.

Чтобы понять феномен просвещенного деспотизма, следует обратить внимание на две его внутренние парадоксальные тенденции. Его цели были освободительными — отсюда акцент на свободе мнений, определении прав, снятии экономических ограничений и облегчении крепостной зависимости. Но его методы были автократическими. При поверхностном взгляде на роль консультативных органов и авторитарное направление в самом феномене Просвещения может показаться, что он являл собой проводимую сверху реформу. Для тех, кто с этим соглашался, задачей становилось избавиться от того элемента процедуры одобрения, который был присущ «абсолютист­ским» режимам. Просвещенный деспотизм — ценное свидетельство в поль­зу того, что автократического «абсолютизма» никогда не существовало.

Иное решение было принято терпеливой Марией-Терезией. Отказав­шись от пораженческой позиции своего деда Леопольда II, сознательно считавшегося с паутиной местных прав, опутавшей страну, она решилась на фундаментальные изменения основ государства Габсбургов. Предвари­тельными мерами были отмена налоговых льгот дворянства и духовенства, а также отмена десятилетнего налога. В 1748 году она направляла Хаугви- ца последовательно в каждую провинцию, чтобы тот обратился к предста­вительствам и продемонстрировал им все свое искусство убеждения. Толь­ко с Каринтией Марии-Терезии не удалось прийти к соглашению; тогда она деспотически применила свое ]'иге ге^ю, под которым императрица, веро­ятно, понимала верховную власть в чрезвычайных ситуациях. Успех ко­ролевы-матери в проведении всесторонней программы реформ объяснялся по-разному. Однако тот факт, что она использовала легитимные методы, а ее сына обсуждали за несоблюдение конституции, исследователи упо­минали редко.

Если идеалом Иосифа II был просвещенный деспотизм, то идеалом Ека­терины II — просвещенная монархия. Говорить о России особенно трудно: это обусловлено трудностями в адекватном переводе русских эквивален­тов понятий «автократический», «суверен», «абсолютный». Убеждение за­падных историков в том, что Россия представляла собой восточную деспо­тию, чуждую традициям европейских монархий, кажется все менее обос­нованным. Подобное неверное представление было распространено среди досужих наблюдателей в раннее Новое время. Екатерина, прекрасно пони­мавшая, что российская монархия уже воспринимается утонченными за­падными умами как страна деспотическая, стремилась превратить ее в аб­солютную монархию с «промежуточными органами власти», которые вос­хвалял Монтескье. Она решила извлечь выгоду из отсутствия консульта­тивных органов, существовавших на Западе. Императрица оставила около 700 страниц заметок относительно «СоттепШпез оп Иге Ьаш о[ Еп§1апс1» Блэкстоуна.^[317] Самым ранним ее трудом стал «Наказ» 1767 года, где она де­кларировала абсолютную власть монарха и промежуточных корпораций, воплощавших права населения. Впоследствии она попыталась установить законы там, где они ранее никогда не действовали: теперь граждан нельзя было лишить жизни, свободы или собственности без соблюдения юридиче­ских формальностей. Был установлен беспристрастный суд, призванный оградить индивидуальные права, перечисление которых напоминало моди­фицированный вариант НаЬеаз Согриз ас!.^[318] Так же как и Иосиф И, она га­рантировала права своих подданных в Жалованной грамоте городам (1775) и Жалованной грамоте дворянству (1785). Но в отличие от Иосифа она по­лагала, что верховный суд будет выполнять законодательные и судебные функции английского парламента. Одна из палат суда должна была изби­раться дворянами, горожанами и государственными крестьянами. Это объ­единило бы выборных представителей с механизмами центрального управ­ления так, как никогда и не мыслилось в России ни прежде, ни впоследст­вии, вплоть до царствования Александра II.^[319]

Таким образом, в завершающий период эпохи «апаеп гё^ше» два госу­даря имели противоположные взгляды на традиционные органы одобре­ния. «Как будто деспотичный» монарх унаследовал изощренный консуль­тативный аппарат и старался обойти связанные с ним препятствия. «Как будто ограниченный» монарх не унаследовал ничего подобного и сам пы­тался создать консультативные институты. Эти два случая доказывают сохранившуюся важность репрезентативных органов, воплощенной в них идеи свободы и границ, которые они ставили власти правителя-деспота. Большая часть государей деспотами не была, и возникшая в среде вигов XIX века мода представлять сословные учреждения как угрозу власти ко­роны не соответствует действительности. Они существовали для того, что­бы давать власти законное измерение. Поскольку абсолютные монархи не обладали монополией на власть, они нуждались в представительствах. А раз уж репрезентативные ассамблеи могли сосуществовать с абсолют­ной монархической властью, то по отношению к «абсолютистским» госу­дарствам их следует воспринимать не как маргинальные, а как централь­ные. Мы должны не принижать их значение или игнорировать их существо­вание, а, наоборот, признать их неотъемлемой составляющей власти.