КОНФЛИКТ

Если сотрудничество короны с консультативным органом было нормой, ее нельзя было гарантировать парламентским способом. Изменение формы правления было наиболее серьезным предупреждением. Если конститу­ционный маятник резко отклонялся в одну сторону, то вскоре — в проти­воположную. Монархия вырождалась в деспотию, если монополизировала власть, которую следовало разделять: деспотизм провоцировал возмездие за неправильное использование прерогатив, которые впоследствии прави­телям приходилось восстанавливать. В XVIII столетии этот процесс раз­вернулся в Швеции. На своей коронации в 1697 году Карл XII не произнес присяги и сам возложил на себя корону. Он ни разу не созывал сословное представительство, а его политика противоречила закону. Установивший­ся в 1720 году парламентский режим, стремясь не допустить возобновле­ния деспотии, передал прерогативу управления политикой в руки предста­вительства, которую Густав III вернул себе в 1772 году. Каждый этап сопро­вождался институционным конфликтом вокруг политических вопросов, даже если его провоцировали фракции, а не институты.

Различные виды сословных представительств — на время или постоян­но — завоевывали контроль над различными аспектами управления, кото­рые в обычных обстоятельствах находились в сфере действия королевской прерогативы. В XV-XVII веках в некоторых государствах Германии пред­ставительства контролировали внешнюю политику. Они также формиро­вали постоянные комитеты, которые вели консультации по различным ас­пектам внутренней политики, распределяли и собирали налоги, а также при­урочивали их взимание к особым надобностям. Так же обстояло дело и с французскими провинциальными штатами, национальными представиель- ствами в Португалии, Арагоне, Сицилии, Богемии, Австрии и Швеции. В XVI веке в Богемии, а в XVIII веке — в Швеции представительства кон­тролировали аноблирования. В Дании, Арагоне, Австрии, Богемии, Сици­лии, Восточной Пруссии, Бранденбурге, Клеве и Пфальце, а также во фран­цузских областях со штатами сословные представительства обладали пра­вом назначатьчиновников. Королевская прерогатива назначать министров и придворных должностных лиц также не была неприкосновенной. Этот вопрос, бывший яблоком раздора еще в средневековой Англии, прибли­зил начало гражданской войны в 1642 году, когда оппозиция потребовала предоставить ей контроль за ополчением и составом королевского совета. Польский сейм, обладавший всеми этими — и даже большими — полномо­чиями, был уникальным явлением раннего Нового времени.1 Поэтому поль­ский король в глазах европейских государей олицетворял собой пародию на монарха.

Как правило, в раннее Новое время сословные представительства не контролировали законодательство и налогообложение, которое, следуя ло­гике, являлось его составной частью. Даже в Англии законодательный су­веренитет парламента начал признаваться только в конце XVIII столетия, а в конце XVII столетия он лишь определял конституционную доктрину, ре­шительно отдававшую суверенитет в руки короля. Законодательная ини­циатива и налогообложение являлись одними из древнейших прав монар­хии, и в этот период им обладали немногие представительства, за исклю­чением английского парламента. Закон творился королем, и король же облагал народ податями.

Однако законы и налогообложение не были бесспорной частью прерога­тивы. Если бы монархи могли издавать законы, касающиеся жизни, свобо­ды и собственности, по своему усмотрению, не существовало бы ни мифа об ужасах деспотизма, ни основных законов, которые государи клялись соблюдать. Понять это мешают современные представления о законе как воле законодателя. Но, как было сказано, законодательство Бурбонов яв­лялось кодификацией уже существующего права, или распоряжений пра­вительства, что в Англии было бы названо политическим делом. Обычно кодификация подлежала одобрению парламентов: закон представлял собой

• ВизЬМ. 1983. Р. 105-106.

гарантию прав, и с их обладателями при внесении изменений следовало со­вещаться. Поэтому даже в «абсолютных» монархиях существовало убеж­дение, что одобрение закона представительством желательно. Француз­ские короли признавались источниками права, однако декреты, касавшие­ся прав их подданных и многого другого, зависели от парламентов. Право издавать прокламации давало английским королям власть, близкую к зако­нодательной, но для внесения в законы изменений постоянного характера или для вынесения приговоров относительно жизни или собственности людей требовалось участие парламента. Подобное согласие с посторонним вмешательством во власть было практической необходимостью. Посколь­ку парламенты и сословные представительства сами по себе были важными административными органами, монархи полагали справедливым обеспе­чить себе безопасное сотрудничество с ними. Кроме того, умело проводи­мая политика рЬа51п§ ои\ ЬосНез, обладающих собственной властью, откры­ла бы многое в подоплеке административной деятельности правительства. На национальном уровне они также были эффективным инструментом под­чинения страны новым законам. Альтернативой было заключение согла­шений с местными общинами — как, например, в случае с двадцатью тремя городами Кастилии. Но прежде всего участие во власти представителей об­щин отражало глубокую веру в то, что одобрение означает законность.

Налогообложение являлось еще одной опасной зоной, в которую боль­шинство монархов не отваживалось вторгаться, полагаясь только на свою власть.[304] В России и Пруссии, чтобы расширить свои полномочия, наход­чивые правители использовали чрезвычайные ситуации военного време­ни. Однако в большинстве государств война накладывала ограничения на власть государей, заставляя их полагаться на сословные представительст­ва при вотировании экстраординарных налогов, что находилось вне их соб­ственной прерогативы. Для этого необходимо было сотрудничать и идти на взаимные уступки. В этом и кроется причина проводившихся каждый год в XVII и XVIII столетиях сессий представительств в Австрии, Богемии и Гер­мании и каждые два или три года — в Неаполе и Сицилии. После 1688 года не только английское правительство собирало ежегодные парламенты, что­бы обеспечить средствами соперничество с соседями. Провинциальные шта­ты во Франции собирались от одного раза в год до одного раза в три года. Во всех перечисленных государствах корона не могла или не желала вводить новые налоги без одобрения сословных представительств. Историки-«аб- солютисты» с этим не согласны. Наряду с существованием бюрократии возможность взимать налоги без согласия репрезентативной ассамблеи рассматривается ими как решающий показатель «абсолютности» монарха.[305]Но если бы французские монархи имели такую возможность, то до нас не дошли бы сведения об их финансовых проблемах. Там, где налоговые пол­номочия представительств не были оговорены четко, это происходило по­тому, что большая часть доходов короны их ведению не подлежала. Коро­левская прерогатива распространялась на доход короны от горного дела и солеварения в Венгрии, от колониальных империй в Португалии и Касти,- лии, от обширных коронных земель в Пруссии и от косвенных налогов в Неа­поле, Сицилии и Венгрии. Во Франции, Пруссии, Кастилии и Сицилии, где косвенные налоги были однажды утверждены, их можно было взимать — ес­ли только они не повышались — без очередного обращения к представи­тельствам.[306] Ни один из этих путей получения доходов в XVIII столетии не был доступен для английской короны, и по этой единственной причине она зависела от парламента сильнее, чем большинство европейских монархий. Однако ни в одном из этих случаев получение средств еще не свидетельство­вало о том, что «абсолютная» монархия заручилась одобрением сословных представительств. Для взимания этих налогов их согласие не требовалось.

Налогообложение являлось одним из тех предметов, которые нередко провоцировали конфликт между государями и представительствами. То же можно сказать и о попытках короны устранить аномальные явления в адми­нистрации и насадить единообразие. Другим фактором было стремление к религиозному единству в стране. Конфликты привлекали внимание исто­риков чаще, чем компромиссы, производя двойное заблуждение. Во-пер­вых, конфликт считался доминантой в отношениях между монархами и представительствами. Соответственно с точки зрения государя благом бы­ло представительство слабое, приостановившее свою деятельность или во­все несуществующее.[307] Это отражает традиционное представление об их несовместимости с абсолютной властью: представительства могли сосуще­ствовать с ней только в маргинальном или угасающем состоянии. Такую концепцию поставило под сомнение уже упомянутое осознание того, что в Англии при Тюдорах и Стюартах сутью их взаимоотношений было сотруд­ничество. Применительно к континенту аргумент о сотрудничестве работа­ет еще более убедительно, поскольку там представительства и их чиновни­ки являлись не только проводниками, но и в некотором роде финансистами политики правительства. Однако консультативные ассамблеи неизменно характеризуются как угроза монархической власти. Когда экзаменаторы спрашивают студентов об «ограничениях абсолютизма», они ожидают услы­шать рассказ о том, как, охраняя традиционные привилегии, парламенты и штаты, устанавливали границы применению абсолютной власти короны. И они, конечно, не обманываются в своих ожиданиях. Но воспринимая огра­ничения в качестве тормозов на маховом колесе монархии, данное направ­ление в историографии упускает истинный смысл функций представитель­ства. Оно было составной частью правительства, а не его конкурентом, хо­тя в XX веке, когда правительственная политика осуществляется главным образом усилиями правительственных чиновников, это нелегко осознать. Штаты и парламенты могли создавать препятствия решениям короны имен­но потому, что сами являлись неотъемлемым компонентом управления: по тем вопросам, в обсуждение которых они вовлекались, центральное прави­тельство нередко не имело единой точки зрения. Консультативные органы, связанные с членами правительства узами патроната и клиентелы, соот­ветственно также могли занимать различные позиции.

Во-вторых, историки неверно интерпретировали сам конфликт. Возни­кает искушение воспринимать его как препятствие, тупик, если не как на­чало революции, внутри плохо функционирующей системы, как первые рас­каты надвигающейся бури или симптомы смертельной болезни. Ни один период в истории не пострадал от подобных клише больше, чем XVIII столе­тие во Франции, изучение которого было осложнено из-за чрезмерного ув­лечения современников медицинскими и метеорологическими метафорами. Конфликт — это здоровое явление, к преодолению которого были приспо­соблены конституционные механизмы раннего Нового времени. Конфликт препятствует закоснению социальных и политических систем и стимули­рует инновации, поскольку интересы вовлеченных в него сторон меняются под влиянием их новых потребностей в деньгах, власти и статусе. Консти­туционные установления являются инструментом для разрешения конф­ликтов.^[308]

Некоторые конфликты неразрешимы. Самые опасные из них порожда­ются попытками навязать преобразования консервативному обществу, в котором прочно закреплены привилегии отдельных лиц, корпораций и со­обществ. Всякий, кто пытался их искоренить, брался, образно говоря, за хирургическую операцию со смертельным исходом, так как опухоль, подле­жавшая удалению, была частью живой ткани. Несмотря на то что эта мета­фора носит медицинский характер, она очень точно показывает истинную, потенциально губительную природу привилегий. В каждом государстве привилегии были постоянной темой для обсуждения. Они символически подтверждались на коронации государя, выборах мэра, при введении в долж­ность менее высоких официальных лиц. Санкцией привилегий было про­шлое, выгоды от них были грандиозными. Даже крестьянские общины об­ладали коллективными правами на урожай и пастбища. Поскольку все под­данные были убеждены, что главной целью гражданского и светского прав­ления было поддержание и защита их свобод, те правители, которые изме­няли их без должного уважения или преднамеренно, рисковали вызвать восстание.[309] Деспотические наступления на привилегии подрывали дове­рие к монарху как к защитнику закона.

И все же в раннее Новое время основной принцип континуитета столк­нулся с равной по силе тенденцией к переменам, которая лишь недавно при­влекла внимание историков.[310] Имеется в виду формирование «империй» ис­панских и австрийских Габсбургов и французских Бурбонов — «империй» в том смысле, что в них, вопреки номинальному равенству, отраженному в многочисленных титулах монархов, та территория, в которой размещались королевский двор и буржуазная административная столица, доминирова­ла над остальными регионами, что обычно влекло за собой попытку центра распространить свои законы и обычаи на провинции. Такая имперская про­грамма уничтожила Филиппа II в Нидерландах, Оливареса в Каталонии, Карла I в Шотландии, Иосифа II в Бельгии и Венгрии. Кроме того, в сложных по территориальному составу королевствах опасно было допускать сущест­вование в одной из стран религии, запрещенной в других. Карл I понял это в Шотландии, а Филипп II — в Нидерландах.[311] КXVII столетию монархи уже не допускали вступать в контрактные отношения, основанные на обязатель­стве соблюдать права подданных в обмен на их верность. На практике это тем не менее не мешало последним разрывать отношения, если они чувст­вовали, что закон попирается, а права и привилегии находятся в опасности.

Либеральным историкам XIX века нравилось изображать эпоху апс1еп гё§1тепыльным складом устаревших идей и учреждений, сопротивлявших­ся живительному влиянию Просвещения. На самом деле перемены в управ­лении происходили начиная с XVI века, а с развитием идей камерализма в конце XVII столетия они приостановились. Приняв за основу старое поня­тие «регулярное полицейское государство», камерализм акцентировал взаи­мозависимость доходов короля и благосостояния его подданных. Эта осо­знанная потребность в административных и экономических реформах едва ли была новостью для XVIII века, и большая часть перемен, а также полити­ческих кризисов, создававшихся правительством, была результатом со­противления тех, чьи интересы при этом ущемлялись. В этот период лишь в немногих случаях проводимая политика сама по себе провоцировала недо­вольство, так как большинство государей действовали осторожно и знали, где следовало остановиться. Самыми опасными были до и послевоенные пе­риоды, когда правительство пыталось найти средства для удовлетворения возросших финансовых запросов. За Тридцатилетней войной последовал так называемый «общий кризис XVII столетия», а проведение великих ре­форм (1763-1789) в определенной степени было приближено войнами се­редины XVIII века. Многие подобные начинания производились с одобре­ния и при содействии учреждений, защищавших права и привилегии. Одна­ко хотя Оливарес и пытался убедить подозрительные провинции в преиму­ществах более тесного союза с Кастилией, столетие спустя старые приемы управления и ведения переговоров вновь не вызывают ничего, кроме пре­зрения.