ПРЕРОГАТИВА ДЕТРОНИЗОВАНА

Что же заставляло монархов так заботиться о сохранении своих преро­гатив и престижа? Одной из причин стал так называемый «общий кризис» 1640-х — 1650-х годов. Гипотезы, созданные в 60-х годах нашего столетия, были опровергнуты новейшими исследованиями, камня на камне не оста­вившими от теории, согласно которой социальные потрясения во Франции, Испании, Англии, Швеции, Голландии и России имели одинаковые причи­ны, и первым доводом было то, что в некоторых странах конфликтов было несколько. Но нельзя упускать из виду и действительно общиечерты раз­вития. В каждом случае истощение финансов, вызванное войной и неуро­жаями во всей Европе, периоды царствования малолетних государей, не­компетентные шаги правительства и иссякавшее терпение подданных вы­зывали восстания примерно в один период времени в разных регионах.[276]Поскольку в этих государствах монархам удалось восстановить свои пре­рогативы, возник миф о «веке абсолютизма». Это было не переходом к ав­тократии, а восстановлением нормальной формы монархии. Государи по­ступали так раньше и будут поступать снова. На сей раз восстановление власти сопровождалось новым соблазнительным аккомпанементом — ба- рочой пропагандой. Новой была не абсолютная власть, а ее информацион­ное оформление.

«Общий кризис» был самым суровым вызовом прерогативам монархии в эту эпоху. Ключ к пониманию «абсолютистского» государства следует ис­кать в предшествующем периоде. В каждом из государств, по отношению к которым употребляется этот термин, сословные представительства или со­веты знати ранее были необыкновенно могущественными или агрессивны­ми. В начале XVII столетия сословное представительство в Бранденбурге вмешивалось во все внешнеполитические и военные вопросы. Во Франции Генеральные штаты 1484 года и парламент 1597 года претендовали на пра­во назначать королевский совет; так же действовал шведский риксдаг на­чиная с 1634 года и вновь — с 1718 года. В 1641 году парижскому парламен­ту был объявлен выговор за вмешательство в государственные и прерога- тивные дела, равно как и парламентам в правление Елизаветы I. В 1642 году английский парламент объявил о своем праве контролировать вооружен­ные силы, хотя в 1661 году Карл II восстановил над ними свой безоговороч­ный контроль. В 1661 году Людовик XIV был больше обеспокоен намере­ниями парламента узурпировать его прерогативы, а вовсе не тем, как самому узурпировать права парламента. В определенный момент в большинстве государств предпринимались попытки урезать королевские прерогативы; перед правителями стояла задача их восстановить. Но эти «абсолютные» монархи стремились восстановить и усилить свою власть в существующих рамках, а не создавать новый порядок.

Правление королей Швеции Карла XI и Густава III традиционно свя­зывается с возникновением в этой стране «абсолютизма». Но после рас­смотрения более ранних событий это утверждение оказывается иллюзи­ей. В 1 634 году группа дворян воспользовалась внезапной смертью Густа­ва-Адольфа. Согласно Форме об управлении осуществление королевской прерогативной власти нуждалось в постоянном одобрении аристократиче­ского совета. Поскольку эти требования не устраивали Карла XI, его так на­зываемый переход к «абсолютизму» в 1680 году более справедливо назы­вать возвратом к обычным королевским прерогативам. Это подтверждает и декларация сословного представительства (риксдага): Форма об управле­нии действовала исключительно в период малолетства государя, а функ­ции совета были лишь совещательными. Право сословного представитель­ства вотировать экстраординарные налоги осталось неприкосновенным. Попытки историков защитить «абсолютизм» династии Ваза основаны на утверждении, будто подданные Карла XI не имели законных средств сопро­тивления королю. Предполагалось, что он будет уважать их жизнь, свободу и собственность; в противном случае взывать к закону было тщетно. Един­ственным способом восстановить справедливость было направить коро­лю петицию с требованием придерживаться принятых им решений.[277] До 1947 года ни один из судов не мог возбудить дело против короля и предпри­нять что-либо против него. Единственной возможностью была петиция о праве с просьбой о суде и королевской милости. Почувствуйте разницу.

В 1720 году эксперимент 1634 года был повторен, только вместо аристо­кратического совета в государственную политику вмешивалось сословное представительство. В 1722 году Густав III пытался сохранить свои преро­гативы. Принятая в этом году конституция имеет репутацию документа, восстановившего «абсолютизм»: при критическом рассмотрении такая ил­люзия исчезает. Конституция устанавливала королевские прерогативы во внешней политике и патронате. Контроль над налогообложением и зако­нодательством делился между королем и сословным представительством; развязывание наступательной войны без их одобрения было запрещено. Поэтому прерогатив у Густава III было гораздо меньше, чем у английского короля Георга III.

Не так давно некоторые исследователи обратили внимание на особен­ности «абсолютизма» в Дании и Савойском герцогстве.[278] Им удалось пока­зать, что миф не соответствует реальности. В очередной раз мы видим, что многое объясняет распределение власти в предшествовавший «абсолютиз­му» период. Правление герцога Амадея Савойского начиналось девятилет­ним периодом регентства. В 1684 году Амадей стал править самостоятельно и установил жесткий контроль центра над провинцией, что вполне осуще­ствимо в небольшом государстве. Его «абсолютизм» едва ли представляет собой нечто большее, чем восстановление режима сильной личной власти в маленьком королевстве. В Дании короли были марионетками, и сильней­шим из них не удавалось править без постоянного вмешательства сослов­ного представительства и советов, контролировавшихся знатью. Датская монархия была выборной. Даже если на практике порядок наследования престола не нарушался, знать всегда имела возможность навязывать пра­вителям ограничительные хартии. Хартии передавали суверенитет в руки короля и аристократического государственного совета (ригсрада), согла­сие которого требовалось для объявления войны и до некоторой степени для назначения на высшие государственные должности. В 1660 году такой порядок прекратился из-за военной катастрофы, а также потому, что сове­ту не удалось стать альтернативой королевской власти. Монархия была объявлена наследственной по линии Фридерика III и наделена королевски­ми прерогативами. В этом отношении Дания следовала по пути многих го­сударств раннего Нового времени, в которых попытки ввести коллегиаль­ное управление оканчивались неудачей.

Выводы

Абсолютные монархи не стремились к неколебимой власти над всем, о чем они только могли помыслить, как предполагает концепция «абсолю­тизма». Определение абсолютной власти имеет особую специфику. Во-пер­вых, такая власть исключает право на сопротивление или на условную вер­ность, на которые претендовали как французская знать до XVI столетия, так и венгерское дворянство до 1687 года. Абсолютная власть требовала повиновения. Во-вторых, при абсолютной власти государственные дела яв­ляются прерогативой монарха, а не находятся в ведении аристократиче­ских советов или сословного представительства. Абсолютная власть несо­вместима с конституционными соглашениями, такими, что были навязаны российской императрице Анне в 1730 году и шведскому королю Фридриху I в 1720 году, согласно которым королевская прерогатива управлять полити­кой передавалась в руки аристократических собраний под председательст­вом государя. Напротив, абсолютные монархи со своими министрами сове­товались, но их слово всегда было последним. Государства, где вопросы внешней политики и контроля за вооруженными силами находились в ве­дении комитетов, а право принимать решения принадлежало сословному представительству, назывались республиками. Монархия, которая терпе­ла подобные унижения, была не более чем квазиреспубликой. Смыслом и отличительной характеристикой монархии была не передача власти по на­следству (королей могли избирать), а контроль над политикой одного чело­века или его доверенных лиц. Все прочие виды монархии не были достойны этого названия. Выражение «Король правит сам» было одним из многих де­визов Людовика XIV. Эти простые критерии отражают суть монархии. Они объясняют мотивы схваток за корону и то, почему борьба за влияние на венценосцев была столь упорной.

В этом смысле монархи Ганноверской династии обладали властью столь же абсолютной, что и Бурбоны и Габсбурги. Английская монархия долгое время была сильнейшей в Европе. В то время как она становилась все более абсолютной, на континенте монархии постепенно начали имитировать анг­лийскую модель. Концепция «абсолютизма», согласно которой королев­ская власть распространяется на законодательство и налогообложение, исключает из круга нашего рассмотрения Англию. Но тогда из нее следует исключить все остальные государства раннего Нового времени, ни в одном из которых, за исключением России, люди не могли бы подчиниться столь деспотическим порядкам. По-иному можно рассматривать и революцион­ные конституции, принятые в 1788 году в Америке ив 1791 году во Фран­ции. Их оригинальность заключалась не в признании прав представитель­ных органов вотировать налоги: абсолютные монархи свободно допускали это на протяжении столетий, хотя права представительств были в этих доку­ментах расширены. Прежде всего их новизна заключалась в наступлении на королевскую прерогативу. В статьях, касавшихся исполнительной вла­сти, открыто отрицался абсолютный контроль одного человека над внеш­ней политикой: право американского президента объявлять войну было подчинено решениям Конгресса, а право французского короля — Нацио­нальному собранию. Подобные антимонархические ограничения создава­лись не только в ходе революций. Некоторые государи были способны на самопожертвование. Не вступившая в действие конституция, написанная в 1782 году Леопольдом Тосканским, разделяла бывшие королевские пре­рогативы заключения договоров, объявления войны и сбора армии с выбор­ной ассамблеей. Примечательно, что перед этим он изучал принадлежав­ший ему экземпляр конституции штата Пенсильвания.^[279]

Предписанные конституциями меры не были беспрецедентными, одна­ко никогда ранее они не фиксировались в писаных документах такого рода и не предлагались в качестве образца для человечества. Они завершили эпоху, когда абсолютная власть была повсеместной формой правления — хотя и не в таком виде, в каком ее обычно представляют. Именно потому, что ничто больше так не поражало воображение англичан, они сохранили суровую власть королевской прерогативы даже после ее перехода в руки министров, возглавляющих партию большинства в палате общин. Пока Руз­вельт, чтобы объявить войну Японии после Перл-Харбора, дожидался засе­дания Конгресса, Черчилль шел кратчайшим путем. Он вместе с Георгом VI объявил войну и поставил парламент перед свершившимся фактом.

Становится более ясным и вопрос об отношениях между абсолютными монархами и знатью. В утверждении, что действия короля носили антиари­стократическую направленность, есть доля истины, но опять же не в при­вычном для нас значении. Государи не могли справиться с влиянием зе­мельной знати на местах и потому стремились к сотрудничеству с ней. Хотя среди дворян могли оказаться будущие клиенты короля, способные предот­вратить опасность, заключенную в том, что центр был вынужден полагать­ся только на одного местного владетеля, не существовало бюрократии, независимой от местных структур власти. Представители знати контроли­ровали местное управление двумя способами: они назначали себя на офи­циальные или полуофициальные должности и исполняли судебные и фис­кальные обязанности феодальных сеньоров. Людовика XIV, лично произво­дившего назначения на посты в центральном правительстве, можно назвать противником знати, только если мы отождествляем дворянство с неболь­шой группой грандов. Государственные секретари, министры, советники и администраторы набирались из знати рангом ниже, большинство из них из­начально не было ни богатыми, ни влиятельными и, следовательно, именно они наиболее ревностно защищали интересы короля. Дадли и Сесил, лос Кобос и Кампоманес, Ришелье и Фелипо начинали свой путь скромно, а за­вершали его в одеяниях высшей знати. Королевские чиновники, первона­чально принадлежавшие к буржуазии, быстро порывали со своим сосло­вием, поскольку королевская служба всегда была главным способом аноб- лироваться. Французские Бурбоны в XVII и испанские Бурбоны в XVIII столетии опирались на низшее дворянство, чтобы подорвать позиции гран­дов в центральных советах. Но даже высшим дворянством короли не пре­небрегали окончательно. Все монархи одаряли грандов должностями, на которых могли находиться только люди, стоящие на высших ступенях со­циальной иерархии: это были посты при дворе и в армии, должности вице- королей, правителей провинций и посланников. Абсолютный монарх был противником знати только в одном отношении. Он отказывался опускаться до роли председателя в самопровозглашенном аристократическом совете. Знать могла советовать и управлять, но в свой совет их назначал король, и его решение было окончательным. Все остальные формы правления не яв­лялись настоящей монархией.

Другая тема, принимающая иное освещение, — это предполагаемое стремление сословного представительства, контролируемого знатью, взять верх над правительством. Это заявление нелепо, так как сословное пред­ставительство не вмешивалось не в свои дела. Историки слишком долго считали отношения между короной и представительством непрерывной борьбой. Некоторые исследователи эпохи Тюдоров и Стюартов, правда, ут­верждали, что английский парламент не стремился расширить свою власть за счет монарха. Но королевские прерогативы быстро таяли, если король не использовал их аккуратно; хотя королевская власть и рождала некоторые ожидания, она была тем, на что государь в действительности мог претендо­вать. Слабые правители провоцировали сословные представительства до­биваться большей власти, которой энергичные государи их впоследствии лишали. Деспотическое правление, неверная налоговая политика, мало­летство короля или некомпетентность министров обычно влекли за собой захват королевских прерогатив сословными представительствами или кон­тролировавшей их знатью. В этом отношении в эпоху раннего Нового вре­мени возобновился характерный для Средних веков конфликт, в котором король и парламент вели борьбу за право назначения на должности. Поли­тические проблемы рассматривались через призму отношений патроната и борьбы фракций. Если некое учреждение выступало против королевских прерогатив, это означало, что королевские чиновники когда-то ущемили интересы значительной части его членов, однако конституционные прин­ципы вовсе не ставились под сомнение. Поскольку управление группиров­ками знати и распределение патроната были первой обязанностью монар­хии, вызов, брошенный королевским прерогативам, был главным симпто­мом слабости правителя.

Впоследствии удачливые монархи восстанавливали свои позиции. Про­тиводействие сословным представительствам, узурпировавшим королев­скую власть, не делало их «абсолютными» и не уничтожало значения пред­ставительств, возвращенных к своим обычным вспомогательным обязан­ностям. Это ставит под сомнение созданный вигами миф о том, что контроль сословий над правительством был желанной нормой. Это неверно. Сослов­ные представительства желали уничтожить прерогативы компетентных го­сударей не более, чем последние стремились ликвидировать деятельность представительств. И все же европейские историки склоны считать сослов­ные представительства слабыми, несмотря на то, что они разделяли преро­гативы государя.[280] Если следовать этому критерию, то английский парла­мент оказывается одним из самых слабых в Европе раннего Нового времени. Отказавшись от модели противостояния, мы увидим, что сильная монар­хия не обязательно предполагала слабое сословное представительство. Ес­ли государь хорошо справлялся со своей работой, консультативные органы работали на него, а не против него. Следовательно, чем сильнее был прави­тель, тем лучше.

Акцентуация королевских прерогатив была главной темой европейской истории после окончания периода борьбы с ними. Королевская власть в определенных широких пределах была такой, какой ее делали отдельные монархи. И все же многие историки упрямо искали ответы на неверно по­ставленные вопросы. Они изучали социально-экономическую основу «аб­солютизма» вместо того, чтобы исследовать причуды высокой политики и выдающихся личностей. В Польше были такие же социально-экономиче­ские условия, как и в Пруссии: могущественная знать, слабое крестьянст­во и экономика, основанная на производстве зерна для экспорта в Запад­ную Европу. Но в этих двух странах сходный базис порождал две противо­положные формы монархии. В Швеции монархия то приобретала, то теряла абсолютную власть. Нет никаких свидетельств, что ее основная, по марк­систской терминологии, база претерпевала изменения с 1680 по 1720 годы только для того, чтобы подвергаться дальнейшим преобразованиям вплоть до 1772 года. Историки изучали чиновный аппарат «абсолютной монар­хии» вместо того, чтобы уловить те импульсы, которыми монархия вдох­новлялась. Наконец, их больше интересовали конфликты, спровоцирован­ные абсолютными государями, а не полномочия, которыми те обладали. Ис­следователи не предпринимали попыток сравнить королевские прерогативы в разных государствах раннего Нового времени, оценить их относительные размеры, определить спорные моменты. Мы полагаем, что успешная реали­зация прерогатив, а также способность увеличивать ее размеры при мини­мальной оппозиции отличала сильных государей от слабых. Находчивые юристы находили способы расширить прерогативы монарха, не преступая правила слишком решительно. Изучать монархию раннего Нового времени без четкого понимания прерогативы — все равно, что наблюдать за парти­ей в теннис на поле без разметки.