ПРЕРОГАТИВА ИНТР0НИ30ВАНА

Изумленные туристы бродят по Версалю, Шенбрунну и Касерте и не мо­гут поверить, что все это великолепие предназначалось для одной семьи. Целью монархов было вовсе не пустое самолюбование. Концентрация ог­ромной прерогативной власти в руках одного человека порождала множе­ство вопросов. Республиканская традиция не умерла и предлагала альтер­нативную модель государственного управления. Республика Соединенных Провинций олицетворяла собой молчаливый вызов всем королям (Людо­вик XIV осознал это в 1672 году), а в 1640-х и 1650-х воинствующая респуб­ликанская идеология подняла голову во Франции и Англии. Так как защи­щаться от нее с помощью рациональных доводов представлялось сложным, монархия была вынуждена подчеркивать свои духовные, мистические эле­менты. На величие суверена нельзя было смотреть, чтобы не осквернить его взглядом: приговор приводится в исполнение над изображениями пре­дателей, если сами они не были пойманы. В 1661 году восковая персона одного голландского дворянина была обезглавлена в присутствии короля. Это было обращение — отчасти намеренное, отчасти инстинктивное — к атавистическим импульсам, древним, как сам человек. Так возникал мир, описанный в книге Фрэзера «Золотая ветвь», с его королями-священника­ми, сверхъестественными силами, королевскими жертвоприношениями и табу. Революция 1688 года не смогла лишить королей способности исце­лять, и очередь людей, желавших вылечиться, не иссякала вплоть до царст­вования королевы Анны — хотя говорят, что Вильгельм III во время нало­жения рук бормотал: «Дай тебе Бог побольше здоровья и здравого смысла».

Возможны были различные степени приближения к монарху, однако все же персона короля была священна и неприкосновенна. При любом дворе обязанности слуг во время купания и облачения монарха исполнялись — реально или символически — придворными высшего ранга, дворянами или членами королевской семьи. Лицезрение монарха было упорядочено: лишь избранным позволялось находиться при его особе в интимные моменты. Людовик XIV активно использовал право доступа к этим публичным ин- тимностям, чтобы продемонстрировать придворным ту или иную степень своего расположения.[272] Особый статус монархии, как это ни парадоксаль­но, акцентуировался через ее публичность, так как при этом появлялась возможность облекать самые обыкновенные действия государя почти не­бесным достоинством и величием. Точность и пунктуальность были необ­ходимыми качествами для правителя, биоритмы которого сопоставлялись с гармонией небесных тел. Говорят, что придворные сверяли часы по пере­движению Людовика XIV. Им предписывалось кланяться блюдам, на кото­рых лежала пища государя, и серванту, в котором лежало его белье. Глав­ным ритуалом при многих дворах была трапеза. Ел только король: остальные смотрели. Каждое блюдо подавал склонившийся на одно колено дворянин. Каждый раз, когда король отпивал из кубка, раздавался сигнал трубы или пушечный салют.

Нужно отметить, что Версаль при Людовике XIV не был высшей формой развития придворного церемониала, как часто ошибочно полагают. Испан­ский двор окружил персону государя мелочным протоколом, по сравнению с которым ритуалы «короля-солнца» выглядели упрощенными. Простолю­динам под страхом смерти запрещалось прикасаться к королю. В середине XVII века королевские домоправители позволили ста дворянам носить шля­пы в присутствии монарха. Но это было только начало. Эти сто делились на три категории: одни могли надеть шляпу перед тем, как заговорить с коро­лем, другие оставались с непокрытой головой до конца своей речи, третьи надевали шляпу, как только начинали говорить.[273] В остальном испанский двор был строгим. Коронационного ритуала не было, а на портретах король изображался не в величественных одеяниях, а в простом черном камзоле. Подъем и отход ко сну не были публичными действами, как во Франции. Филипп IV был невидим и недосягаем, скрыт от взглядов толпы в глубине своего дворца и постоянно окружен одними и теми же лицами. Обедал он молча и в одиночестве.

Вопреки расхожему мнению, церемонии французской монархии были одними из самых непринужденных в Европе. Прославленные ритуалы Вер­саля не были исключением. Никто не опускался на колени перед Людови­ком XIV; придворным не запрещалось поворачиваться к нему спиной, как то было в Лондоне, Мадриде или Вене. Француз кланялся своему королю, как поклонился бы любому человеку благородного звания. Король Англии открывал парламент, восседая на троне в парадном одеянии, в короне, со скипетром и державой. Король Франции облачался в свои регалии только дважды — во время коронации и лежа в гробу. На троне он восседал только тогда, когда нужно было произвести впечатление на важное иностранное посольств или приструнить парламент. Хотя «король-солнце» и имел по­стоянную охрану, жил он на публике. Находясь днем и ночью на всеобщем обозрении и имея возможность уединиться только в постели с любовницей, он вел себя так, как вели себя его предки. Генриха III убили, когда он давал аудиенцию, сидя на ночном горшке.

В последние два десятилетия историки активно занимались сопоставле­нием внутренней планировки дворцов и протекавшей в них общественной и политической жизни. В результате королевские покои стали новым ви­дом исторических источников. Их устройство проливает свет на то, что одновременно было главной целью и организующим фактором жизни дво­ра — на способы регулирования доступа к монарху, которому приходилось каким-то образом ограждать себя от постоянно возраставшего числа на­зойливых придворных. Доступ к монарху следовало регламентировать. Его статус — или статус его министра — определялся тем, сколь долго они за­ставляли просителей ждать своего появления. Говорят, что кардинал Уол- си заставил одного из них ждать в передней несколько лет. В Англии про­блему доступа решала длинная анфилада комнат, которую нужно было пре­одолеть, чтобы предстать перед королем; причем чем дальше находилась комната, тем уже был круг лиц, допущенных туда. Дворы Австрии, Испа­нии, Саксонии, Бранденбурга и Баварии были организованы сходным обра­зом. Версальский двор функционировал совершенно иначе. Королевская спальня в определенной мере была открыта всем желающим. Важен был тот момент церемонии пробуждения короля, когда зрителям позволялось войти: престижнее было лицезреть короля в ночной сорочке, чем в халате, небритым, а не побрившимся, в коротком парике, который он носил ночью, а не в длинном, который надевался утром. «Еп1геёз» проходили в три этапа. Придворные ожидали в передней, покуда их не приглашали войти в спаль­ню. Вскоре им приходилось уступать места своим менее привилегирован­ным собратьям, но каждый старался пробыть в комнате достаточно долго, чтобы оказаться замеченным королем.^[274]

В этом не было ничего нового. Начиная с раннего Средневековья короли были окружены церемониями и ритуалами. Однако в раннее Новое время два изменения придали традициям свежее звучание. Во-первых, теперь двор стремился обосноваться в столице, а не паразитировать, разъезжая по резиденциям знати. Создание постоянных резиденций, подобных Версалю, позволяло монархам довести искусство самопрезентации до совершенст­ва. Во-вторых, появилось искусство барокко, ясно показавшее, насколько все прочие стили были непригодны для пропаганды королевской власти. Гиды в Шарлоттенбургском дворце рассказывают, как в 1700-х годах при­шлось переписывать портреты казненного в 1660-х Великого Электора. Над скучным изображением маленького толстого человечка будто бы взмахну­ли волшебной палочкой, украсив его вычурными жестами и изысканными драпировками. Ловкие оформители создавали из скульптур и фонтанов, травы и деревьев, стекла и мрамора, росписей и лепнины главный символ монархии — Версаль. В искусстве визуального воздействия и контроля над аудиторией художники эпохи барокко не знали себе равных, заставляя зву­чать все струны человеческой души. Лебрен и Ленотр для монархии Бурбо­нов были теми, кем для нас является Стивен Спилберг.

За всем этим кроется стремление монархов поразить воображение лю­дей. Им требовалось «та[е$1а$», внушительное, великолепное действо. Чем меньшими средствами принуждения они обладали, тем сильнее стара­лись внедрить в умы подданных идею повиновения, вовлекая их в роскош­ный спектакль. А поскольку знать в своих замках использовала ту же схе­му, обстановка вокруг короля должна была производить неповторимое, по­разительное впечатление. Только теперь, с помощью знатоков литературы и изобразительного искусства, историки начинают расшифровывать зна­чение королевского антуража. Он символизировал не только власть прави­теля. Достоинство, справедливость, благочестие и военная мощь монарха находили отражение в произведениях пропагандистов. Праздники и про­цессии изобиловали аллюзиями на библейские и античные сюжеты, на­страивавшие зрителя на мистический* лад.

Так продолжалось начиная с эпохи Ренессанса вплоть до конца XVIII сто­летия, когда, как историки нередко утверждают, монархи, раскаявшись, об­ратились к аскетизму. Габсбургов часто называют одной из самых эконом­ных династий — и, безусловно, одной из самых бедных. Как и их англий­ские собратья, они поздно открыли для себя удобства монументальных двор­цов. В 1705 году один француз ехидно назвал венский Хофбург «непримет­ным»: на его лестницах не было украшений, а государственные апартаменты имели игрушечные размеры жилища буржуа.[275] Но в 1670-х годах эта дина­стия завершила в Шенбрунне строительство последнего великого дворцо­вого ансамбля эпохи рококо, стены которого были украшены позолоченной лепниной, а потолки — розовощекими ангелочками. Габсбурги были не­равнодушны и к динамичным зрелищам. В 1760 году Изабелла Пармская прибыла в Вену, чтобы выйти замуж за будущего Иосифа II, в кортеже, со­стоявшем почти из ста карет, запряженных шестерками лошадей, который растянулся на многие мили. Мария-Антуанетта на собственную свадьбу в Версаль приехала на столь же экстравагантном транспорте. Сама Мария- Терезия славилась умеренностью. В 1773 году во время визита к принцу Эс- тергази ее сопровождала свита всего лишь из семнадцати экипажей. Но она приехала только для того, чтобы послушать оперу.