10 страница. Итак, зачин. "Теперь уже все в прошлом

Итак, зачин. "Теперь уже все в прошлом. Услужливый Евсеич из "Арагви", кофе по-турецки в кровати, собственный выезд. От недавних золотых денечков остались лишь дым воспоминаний да вот эти пухлые тома уголовного дела. Все в прошлом... Перспективы далеко не оптимистические - неудобная, жесткая, открытая всем взорам скамья подсудимых, а за ней уже скрытая от всех взглядов тюремная жизнь. Бум кончился. Фирма потерпела крах..."

Следующий абзац начинается фразой: "Я листаю уголовное дело". Но и без того невооруженным глазом видно, что материалы следствия - единственное, чем располагал, принимаясь за работу, автор. Ему просто не из чего вылепить картину этих "золотых денечков", этой сладкой жизни! А в "Арагви", не сомневаюсь, захаживали и сами известинцы, - вполне заурядное было развлечение для людей их уровня. "Кофе в койку" - это прямая цитата из анекдота. "Собственный выезд?" Надо понимать, автомобиль? Мне показалось, что это причуда фантазии, не получившей фактической опоры: купеческий разгул, купеческая роскошь, "выезд", собственные конюшни - откуда-то оттуда. Говорю об этом не в упрек автору, тем более с опозданием в 36 лет. Не от него зависело, как строить работу. Знаменательным мне показалось, что с первых же строк, призванных лишь эмоционально зацепить читателя, приоткрылась одна из главных проблем нового для страны явления... Но к этому мы еще должны подобраться.

"Вглядываюсь в лицо, запечатленное фотоаппаратом. Крысиная физиономия, один глаз чуть косит. Человек смотрит воровато, будто даже на фотографии вот-вот забегают глазки в разные стороны. А потом я разглядываю этого человечка, который до мяса искусал свои ногти..."

Строго говоря, запрещенный прием - обыгрывать физический недостаток человека. Не брезгует этим разве что уголовный мир, которому и обязан был Рокотов своей кличкой - Ян Косой. Но журналисту надо овладевать настроением читателя, энергично лепить отталкивающий образ, а персонаж ему не знаком. Автор статьи даже косвенно, расспрашивая знакомых, не попытался проникнуть ни в его внутренний мир, ни хотя бы в технологию его уголовно наказуемого промысла. Конечно, не по лени или из-за профессиональной недобросовестности: никто не разрешил бы ему ни общаться с подследственным, ни свободно искать материал.

Потому же и один из ударных эпизодов статьи - описание того, что привело человека на скамью подсудимых, - похож на дурную карикатуру.

Вот он просыпается "в роскошной трехкомнатной квартире", конечно, поздно - после полудня (тунеядец, что вы хотите!) и прямо в кровати выпивает чашечку кофе. Потом отправляется на улицу Горького и проводит там несколько часов - фланирует между Охотным рядом и Пушкинской площадью, общаясь на ходу с "хорошо одетыми людьми". С кем-то просто раскланивается, с кем-то обменивается незначительными репликами. И между прочим - делает дела.

- Детка, я вас приветствую. Что у меня сегодня? Свидание с Джоном? Отлично. У памятника Чайковскому? Чудненько. Адью, милка, - звонит он куда-то по телефону-автомату. С другим агентом - "молодым человеком в техасских штанах" - встречается тут же, во время прогулки:

- Как улов, сэр?

- Семнадцать "жоржиков".

- Олл раит, малыш. Закинешь Надьке. Ты будешь иметь красивую жизнь, мальчик. Гуд бай.

Назначает свидание девице, подстриженной в стиле "я у мамы дурочка":

- Хелло, малютка. Сегодня мы едим шашлык у Евсеича?

И так - до вечера, завершающегося в "Арагви".

Все это: и позднее вставание, и дневное безделье, и ночная разгульная жизнь, - рисует социальный портрет Рокотова. Он тунеядец, стиляга, никогда нигде не работавший, но желавший вести честную, красивую, "светскую" жизнь и в этом не отличавшийся от других таких же точно "выродков", успевших уже, пишет Феофанов, "примелькаться". Но вот источник средств для этой красивой жизни он себе нашел необычный. Рокотов стал валютчиком.

"Сейчас все чаще и чаще границы нашей Родины пересекают иностранные туристы, люди самого различного социального положения, разного вероисповедания, несхожих политических взглядов. Банкиры и клерки, американцы и французы, сочувствующие нам и ненавидящие нас. Их влечет к нам любопытство, желание понять, что происходит в нашей стране, шагнувшей так широко по пути культуры и прогресса. Они любуются Василием Блаженным и интересуются бюджетом рабочей семьи, бродят по Эрмитажу и изумленно прячут бумажник в карман, бесплатно получив пирамидон в поликлинике. Им хочется побольше увидеть, побольше услышать, побольше запечатлеть в своем уме и сердце.

Среди искренне любопытствующих приезжают в наш гостеприимный дом и такие, которые рыщут по свету в поисках хоть какого-нибудь бизнеса".

Вокруг заграничных подонков стайками вьются наши, доморощенные, в надежде, что удастся что-нибудь купить - валюту, золото или какой-нибудь ширпотреб. Честный интурист только пожимает плечами, а вот рыскающий по свету в поисках наживы, естественно, с готовностью вступает в сделку.

Ловить туристов за полу - занятие трудное и опасное, всем известно, что гостей у нас без присмотра не оставляют. И все же находится достаточно "интеллигентной шпаны", которая не боится риска. Как можно понять, это действительно люди образованные - ну, да и понятно, надо же знать языки! Переводчицы, студенты. Но они - всего лишь чернорабочие валютного бизнеса, которых называют "рысаками" или "бегунками". Рокотов же был представителем элиты, "купцом", принимавшим от "бегунков" добычу. Он их не баловал. Комиссионных, которые он им выплачивал, хватало разве что "на вечерок в ресторане или на галстук с обезьянами", сам же ворочал огромными деньгами.

"Шайка Рокотова нажила за год 20 миллионов рублей. При обыске у них нашли: 344 тысячи рублей, 1524 золотые монеты, около 19 тысяч долларов, почти 500 фунтов стерлингов ("жоржиков", на жаргоне, - на купюре изображен король Георг"), 3345 новых и 133 тысячи старых французских франков, полторы тысячи марок, 8400 бельгийских франков и другую валюту, а также иконы (этот товар считается ходовым), различные контрабандные вещи..." Но ясно, что все скупалось не ради того, чтобы любоваться богатством, это был товар, предназначенный для дальнейшей реализации. Кому? Зачем?

Феофанов называет только одну категорию покупателей: это "крупные расхитители социалистической собственности, которые всевозможными махинациями обворовывают трудящихся. Скопив большие суммы денег, эти бандиты дрожат, как зайцы. И вот они скупают золото, эти скупые рыцари, зарывают его глубоко в землю. У одного такого скряги на даче было закопано несколько килограммов чистого золота". А валюта? Ее тоже зарывают глубоко в землю? Похоже, нет, но об этом в статье говорится глухо: "доллары, фунты, марки и т. д. пускаются в оборот". Как это понять? Их что, тоже продают иностранцам у подъездов гостиниц?

Я подумал, что для полноты картины не хватает еще одного важного фрагмента, начинающегося примерно так: "Сейчас все чаще и чаще границы нашей Родины пересекают советские люди, отправляющиеся в близкие и далекие страны с самыми различными целями..." Хрущев не снял, нет, но он приподнял "железный занавес", и движение пошло в обе стороны. Не с таким размахом, как это стало возможно в последующие годы, но начало было положено. Каждая поездка была огромным событием, восторженно переживаемым не только путешественником, но и всей его семьей, и друзьями, и сослуживцами. Единственное, что омрачало картину, - это отсутствие денег, тех самых долларов, фунтов и марок.

Непередаваемое было состояние, двойной шок! Увидеть то самое изобилие, о котором постоянно слышали, со всеми его красками, ароматами, дьявольским разнообразием - прямо перед глазами и при этом чувствовать себя особенно нищим. Множество раз слышал я от людей, о которых никак нельзя было сказать, что для них, как писал Юрий Феофанов о своих героях, "идеалы сосредоточивались на нейлоновых тряпках": при виде этих витрин, этих прилавков, этих толп, казавшихся ослепляюще нарядными, они испытывали настоящий пароксизм потребительской лихорадки. Они даже не подозревали, что желание купить, надеть на себя и увезти в подарок близким какую-то вещь, может быть таким жгучим и опьяняющим! И что так трудно переносить унижение, когда ловишь себя на расчетах: если ограничиться сухими бутербродами, не пользоваться городским транспортом и еще много-много всяких "не", то, может быть, удастся выкроить что-то для похода в магазин?

И вдруг, перед отъездом, кто-нибудь тихонько говорил: слушай, а не купить ли тебе валюту? Я слышал, так делают... И находился какой-нибудь друг бывшего соседа твоей тещи, который, оказывается, мог не только дать предметный совет, но и свести с подходящими людьми... Вопрос, сколько купить, решался индивидуально. Одни тратили на валюту то, что было у них в загашнике. Другие, более азартные, брали деньги в долг. Самые оборотистые при этом рисковали по-крупному - собирали серьезные суммы, обращали их в валюту, а из-за рубежа привозили вещи специально на продажу. Замечательно точное слово стихийно подобрал язык для подобных операций: оправдать. Оправдать поездку, оправдать расходы... В нем, вместе с коммерческим, несомненно присутствовал и здравый житейский смысл: массовое сознание отказывалось считать коммерцию грехом, оно реабилитировало и желание иметь лишнюю "нейлоновую тряпку", и способ его удовлетворения. Да ведь и не только в тряпках была у нас нужда. Помню случаи, когда одна группа, что называется, кристально честных граждан рыскала по Москве в поисках валюты, а другая старалась выйти через знакомых на людей, собирающихся в ближайшее время в дальний путь, чтобы таким сложным путем раздобыть отсутствовавшее в Москве лекарство для тяжело заболевшего друга... Между прочим, человек этот и поныне жив.

Вот, в сущности, о чем идет речь в статье "Фирма терпит крах". В стране возник спрос на валюту, и по неотвратимым законам психологии денег немедленно были нащупаны способы его удовлетворения. Именно на этом примере впервые с такой ясностью, проявилась феноменальная цельность сталинской системы, ее не терпящая отступлений даже на волосок тотальность. Изоляция от мира - значит, полная, абсолютная, сверхъестественная. Страх - значит, всеобщий, всепоглощающий и всеобъемлющий. Хрущев немного ослабил нажим. По структуре своей личности он - если бы даже сознательно поставил перед собой такую цель - не мог стать вторым Сталиным. И сразу же в фундаменте системы появилось трещина.

Черный рынок в Советской России существовал всегда, иногда достаточно открыто, чаще в глубоко законспирированном виде. Бывали времена, когда на нем царил натуральный обмен, потом положение в стране выправлялось, и в ход снова шли деньги. На черном рынке можно было найти все. Даже в блокадных дневниках чудом уцелевших ленинградцев я встречал упоминания о том, как один человек выменивал какие-то семейные реликвии на буханку хлеба (при "суточной норме 125 граммов на одного работающего), другой таким же способом добывал таблетки сульфидина - чудодейственного препарата, предназначавшегося исключительно для госпиталей. Отношение властей к черному рынку пульсировало, они его то прижимали, то закрывали на него глаза. Но даже в самые суровые периоды изжить его не удавалось - ведь исполнять приказы поручалось живым людям, которым надо было кормить и лечить близких.

Но появление на черном рынке валюты действительно в корне меняло ситуацию. Это уже был не просто внутренний, замкнутый на самого себя процесс обмена веществ. Валюта - это живые деньги, существующие по своим собственным правилам. Они своевольно, игнорируя все решения партии и правительства, начинали регулировать взаимодействие советской и мировой экономики. Купив, лично или через посредников, десять долларов у заезжего туриста, советский человек встраивался в циклопически грандиозное течение всемирного финансового оборота.

Какие масштабы приобрело это к началу 1960-х годов? Понятно, что никаких сведений на сей счет газета разгласить не имела права, даже если такие подсчеты втайне и делались (а могли, кстати сказать, и не делаться - ведь анализировать ситуацию должны были те же самые чиновники, верные государевы слуги, которые головой отвечали за благополучие на своем участке, а становиться унтер-офицерской вдовой, которая сама себя высекла, было вовсе не в их правилах). Но кое-что все же просвечивает сквозь строчки статьи. Упоминаются мельком какие-то контрабандисты, которые, обмотав живот поясом, набитым золотыми пятерками и десятками с изображением Николая II, пробираются через таможню. Ясно, что это птицы совершенно особого полета, не какие-то неразборчивые туристы, не желающие сделать должных выводов из того, что в нашей стране в поликлиниках бесплатно раздается пирамидон (я, кстати, такого не припомню, но не беда, если автор и оговорился). Это - профессионалы, которые действуют наверняка, а не в расчете на то, что у выхода из "Метрополя" на них наскочит "рысачок" со своими жалкими рубликами. Юрий Феофанов сообщает о наличии отлаженного канала, функционирование которого с обеих сторон должно быть обеспечено достаточным количеством активно и свободно действующих рыночных субъектов.

И такой еще штрих. Обыгрывая все ту же тему физической неполноценности Рокотова, автор статьи цитирует его разговор со следователем в момент первой встречи.

"Когда плюгавенького человека привели в комнату следователя, следователь даже удивился.

- Мне казалось, Рокотов, что вы крупнее.

- Вы не ошиблись, - высокомерно ответил тот, - я самый крупный. Меня называли королем..."

Дальше, естественно, о том, что король оказался голым, от допроса к допросу бравада слетала, и под конец, вместе с другими членами своей шайки, главарь превратился в мокрую курицу.

Но вот что существенно. Рокотов называет себя королем, "самым крупным". А быть королем среди пяти, шести, даже десяти человек невозможно. Внушительные суммы, сосредоточенные в подпольных меняльных конторах на момент ареста и обыска, дают представление и о размахе их оборота, и о внушительности общих масштабов черного валютного рынка.

Естественно, любой человек, который включался в эту игру и укреплялся в ее стихийно складывающихся структурах, должен был восприниматься системой как ее опаснейший враг. Не анализируя ничего в подробностях, статья в "Известиях" именно это и утверждает. "Их будут судить. Все честные люди требуют, чтобы судили их со всей суровостью, без снисхождения, по всей строгости справедливых советских законов, так, как этого требует недавно принятый Указ Президиума Верховного Совета СССР об ответственности за особо опасные преступления. Наказание должны понести и крупные, и мелкие жулики. Ведь и те и другие не просто спекулировали заграничными тряпками. Нет, их действия далеки от полуневинных забав с нейлоном. Эти люди совершали или помогали совершить экономическую диверсию против своей Родины". Чуть-чуть подводит автора публицистическое рвение. Когда успели "честные люди" проникнуться праведным гневом, тем более излить его в каких-то конкретных требованиях, если о злодеяниях Яна Косого узнали минуты полторы назад, из первых абзацев этой самой статьи? Но и обойтись без такого рода риторической фигуры было невозможно, это я тоже хорошо понимаю. "Вся строгость справедливых законов" означала смертную казнь, и уж если было принято решение объявить об этом публично (расстрел зачинщиков новочеркасской забастовки совершился практически без огласки), требовалась основательная, с соблюдением всех словесных ритуалов, идеологическая артподготовка...

Но вот что мне показалось особо примечательным. В сущности, все, что требовалось, автор по поводу экономической диверсии уже сказал. А между тем мы даже еще до половины не дочитали этот увесистый, чуть ли не в половину газетной страницы материал. Почему же после абзаца, который и по смыслу, и даже по интонации выглядит финальным, итоговым, не поставлена точка? Чего еще не хватает?

"Известия", редактируемые Аджубеем, были особенной газетой, возможно, единственным в своем роде изданием, думавшим о читателе и о том, что останется у него в голове после прочтения номера. Аджубей умел просчитывать психологический эффект публикаций. Статья "Фирма терпит крах" должна была вызвать взрыв негодования, подавить возможное сочувствие к "валютчикам". Эта задача, показалось мне, была даже более важной, чем запугивание, хотя и оно, безусловно, из виду не упускалось. Нужно было затронуть в душе какие-то особые струнки. Воровство - но не просто воровство. Жульничество - но не просто жульничество. "Всякий вор омерзителен, всякий жулик - враг общества. Но эти валютчики омерзительны вдвойне и вдвойне опасны". Надо, чтобы читатель был "тепленьким" подведен к этому выводу. Почему вдвойне?

Нам рассказали, что Рокотов чуть ли не с детства спекулировал марками, книгами, фотопринадлежностями, потом перешел на заграничное тряпье. Владик Файбишенко во время Московского фестиваля перепродавал заграничные чулки и жевательную резинку. С такими людьми и такими действиями все были знакомы тоже чуть ли не с детства, реакцию они вызывали разную, порой весьма горячую, но никогда не доходило дело до желания схватить спекулянта и потащить на плаху! А появляется ли что-нибудь новое, когда заграничные чулки заменяются заграничными деньгами? Очень сомнительно, на обывательский взгляд! Вообще было заметно, что отношение к фарцовке, фарцовщикам не сливалось в общественном мнении с отношением к спекулянтам. Спекулянт - откуда он брал свой товар? Если не из магазина, то со склада, а то и прямо с фабрики. Товар предназначался мне, я имел полное право купить его по твердой государственной цене, а спекулянт меня такого права лишал, заставлял переплачивать. Это была личная, жгучая обида, спекулянт действовал мне во вред! А фарцовщик, который получал товар у иностранцев, из рук в руки, выпрашивал, выменивал или покупал, с моей личной жизнью не пересекался, негодование против него если и поднималось, то более умозрительное, более холодное. При всех идеологических деформациях сознания талантливые газетчики чувствовали, что люди не смешивают "преступление против государства" и "преступление против народа", а именно эту подстановку необходимо было произвести - чтобы каждый увидел в Яне Косом своего личного врага. Как же этого достичь?

Путь уже намечен с самого начала - добиться максимального сгущения отрицательных эмоций. Представьте себе этого низкорослого, плюгавенького человечка, с крысиной физиономией и бегающими глазками - не омерзителен ли он? Позавидуйте ему: вы встаете чуть свет и мчитесь на работу, а он спит до полудня. Вы считаете копейки, а он швыряет деньги направо и налево. Полторы тысячи золотых монет, - нет, вы только вообразите себе эту огромную, сверкающую кучу, вы и во сне не увидите себя таким богатым! В ход идут ругательства: выродки, отщепенцы, подонки, отребье, мошенник, ничем не брезгуют, готовы мать родную продать за тридцать сребреников, предают свой народ. Задет, естественно, и такой глубоко лежащий в советской ментальности нерв, как полумистический страх перед иностранцами: "готовы вступить в контакт с человеком любого подданства, продавать все и всякому". Это трудно совместить с радостью по поводу того, что нашим гостеприимством все чаще и чаще пользуются приезжие со всего света, но внутренний голос, видимо, подсказывает автору, что горячо сыро не бывает. Но все равно чего-то не хватает: не попадают газетные строчки в десятку! И тогда в ход идет самый диковинный аргумент. "Валютчики" бессовестно обкрадывают друг друга и своих клиентов - теневых дельцов!

Эпизоды, показывающие, как Ян Косой и его присные нарушают бандитский "кодекс чести", - это, собственно, единственное, что дано крупным планом, в деталях, и, кстати, единственное, на чем основывается обвинение в воровстве и мошенничестве.

В одном случае, используя старый трюк, Рокотов с помощниками обчистил "жену вильнюсского проходимца Резницкаса". Дама привезла для обмена на валюту 90 тысяч рублей, с ней была назначена встреча, а в самый момент обмена перед участниками "темного дела" выросли двое в штатском и показали красненькие книжечки: "Следуйте за нами!" В другом - подсунули покупателю свинцовые бляшки вместо золотых монет. Зато третья история про то, как сам Рокотов со своими помощниками погорел, нарвавшись на еще более наглых хищников. Да, еще во время следствия они себя вели не по-товарищески. Впивались друг в друга, как пауки в банке, старались перевалить друг на друга вину. "Рокотов - аморальный тип, разложившийся тунеядец. Для него не было ничего святого. Он думал только о ресторанах, женщинах и тряпках" - так отозвался о Косом один из его главных сообщников, И. Лагун, к слову сказать, не тунеядец, а научный сотрудник какого-то НИИ. Вот, мол, а еще говорят - ворон ворону глаз не выклюет! Хорошо, мы поверили: очень плохие, глубоко аморальные люди. Но к существу совершенного ими преступления это имеет ничуть не больше отношения, чем уродливая внешность Яна Косого...

И вдруг мне стало до боли жалко молодого в те годы, одаренного, умного журналиста, доказавшего всей последующей работой свои незаурядные аналитические способности. Какие неимоверные трудности пришлось ему преодолевать в этой статье! Чего стоит хотя бы непременное соблюдение пропорций! С одной стороны, необходимо показать, что чудище "огромно, стозевно и лаяй", и потому нельзя скрывать, что от "Плешки", то есть центрального участка нынешней Тверской, превращенной Косым в своеобразную штаб-квартиру, за какой-то кратчайший срок щупальца валютного бизнеса протянулись и в Вильнюс, и в Баку, и в Грузию, и еще неведомо куда. С другой же стороны - необходимо всячески преуменьшать значение совершившегося, постоянно подчеркивая, что дело происходит в какой-то щели, где "затаилась всяческая нечисть". Понимать (другого я не допускаю), что общество столкнулось с очень серьезной, не случайной проблемой, - и делать вид, будто сводится она к тому, что один моральный урод сумел увидеть издалека других моральных уродов. "Я перелистываю уголовное дело и, откровенно говоря, удивляюсь. Может быть, от привычки видеть вокруг себя больше хорошего, светлого. Потому и невдомек, быть может, что ходят такие типы по центральным улицам нашей столицы и здесь же совершают свои сделки... Народ прихлопнет... Конец наступит неотвратимо... Это было неизбежно в трудовой стране..." Когда Уленшпигелю предложили подобную работу - написать портрет дамы, которую Бог обидел внешностью, так, чтобы она вышла на нем как две капли воды похожей на себя и в то же время красавицей, великий плут, как мы помним, нашел способ увернуться. Для советских же журналистов такой выход был исключен.

Но если мы попытаемся отключиться от этих странностей текста, навязанных автору правилами его профессиональной игры, то вмиг почувствуем его совершенно натуральную, не в пример лицемерному "удивлению", растерянность. Он пишет не под диктовку. Он и в самом деле ощущает на своем лице дыхание какого-то страшного, огромного зверя, но не может его рассмотреть, не знает, как назвать его по имени, и потому так громко кричит, кидая в неразличимую фигуру целые пригоршни бранных слов. Из этого леденящего, неотрефлексированного страха и родились, как я догадываюсь, эти абсолютно точные фразы о двойной опасности махинаций с валютой, в сравнении с которыми контрабанда нейлона и в самом деле выглядит полуневинной забавой.

Кого он боялся? Этих экономических диверсантов - живых мертвецов, поскольку приговор был уже заранее известен? Того ужасного вреда, который они - хотя и не совсем понятно как, каким образом - могут причинить стране? Или страх вызывало само слово "валюта", когда оно вдруг вырвалось из строго назначенных ему пределов бытования в советской действительности?

А может быть, страх был реакцией на начавшееся с первых же дней хрущевского правления постепенное расшатывание, размалывание коммунистического мифа? О, конечно, до того, чтобы окончательно прозреть, тогда было еще очень далеко. Но и "дело валютчиков", и те реалии, из которых оно возникло, трудно было свести под обычную рубрику "кто-то кое-где у нас порой". Появление в быту настоящих, живых денег порождало странные психологические эффекты...

* * *

Чтобы не полагаться целиком на собственную память, я снова решил отправиться в библиотеку.

"Социализм и богатство" - так называется статья, напечатанная в 1934 году в журнале "Большевик".

"Богатство капиталистического строя и богатство социалистического общества отличаются друг от друга, как небо от земли. Проследить это различие - значит рассмотреть одну из сторон той противоположности двух миров, которой характеризуется современная историческая эпоха". По поводу капиталистического богатства не говорится ничего сверх того, что нам вкладывалось в голову, начиная чуть ли не с детского сада. Единственная изюминка - мировая экономика еще не вышла из кризиса, всего два года назад была пройдена нижняя точка падения, поэтому проиллюстрировать тезис о загнивании капитализма и обнищании трудящихся можно было с помощью самых эффектных примеров. А вот с рассуждениями о богатстве социалистического общества я знакомился с искренним интересом.

Помните, несколько лет назад, в эйфории прощания с коммунизмом, оказавшегося неожиданно легким и безболезненным, мы постоянно твердили: социализм - это равенство в нищете? Прекрасно помню чувство первооткрытия, неожиданно распахнувшего перед глазами истину. Оказывается, мы всего лишь повторяли то, что было уже давным-давно проговорено! "Большевик" даже выделяет этот тезис курсивом: "Социализм означает низведение человеческих потребностей до самого примитивного уровня и равное распределение нищеты на всех членов общества". Делает он это, естественно, лишь для того, чтобы опровергнуть, отмести такое мнение как одно из "распространенней-ших клеветнических заблуждений". Но не забудем, что дело происходит до 37-го года, когда в пропаганде был навсегда истреблен интеллект, а освободившееся место заполнено раболепством и страхом. Прежде чем "разобраться", как говорят нынешние громилы, с клеветниками, авторы статьи (их двое, мужчина и женщина) позволяют себе немыслимую в дальнейшем смелость - они их выслушивают.

Первым выступает у них Гейне, которого они величают гением. "С ужасом и трепетом" думая о грядущей победе коммунистов, поэт так представлял себе их царство: "Своими грубыми руками они беспощадно разобьют все мраморные статуи, столь дорогие моему сердцу; они разрушат все те фантастические игрушки искусства, которые так любил поэт; они вырубят мои олеандровые рощи и станут сажать в них картофель... и - увы! - из моей "Книги песен" бакалейный торговец будет делать пакеты и всыпать в них кофе или нюхательный табак для старых баб будущего". Впрочем, сердиться на Гейне читатель не должен. Не вина, а беда человека, если он родился рано и потому не знал еще марксизма. Свои представления о коммунизме он черпал из ненаучной проповеди первых коммунистических сект, стоявших на позициях аскетизма и уравнительности.

Но никакого снисхождения не заслуживает критик, не по наивности, а по злобе извращающий коммунистическую идею. Таков, например, германский либерал Евгений Рихтер, который в 1893 году выступил в рейхстаге с темпераментным обличением социалистов, заседавших здесь же, в парламенте. Он предупреждал, что их идеи приведут человека в состояние варварства, уничтожат в нем всякий интерес к совершенствованию. Он говорил, что после уничтожения частной собственности "личный интерес накоплять капитал исчезает". Прекращается конкуренция частных предпринимателей, а значит, и всякое стремление из собственных интересов делать улучшение, увеличивать производительность труда. Все это, по мнению социалистов, можно заменить социал-демократическим воодушевлением, идеей общего блага. Но такая вера основана на представлении о людях, каких никогда не было, нет и не будет! Это не люди даже, а "просто какие-то винтики в большой производительной и потребительной машине".

Я был потрясен точностью этого пророчества. Все, все предугадано - вплоть до превращения человека в винтик! Причем это самое слово пришло в голову немецкому политику-либералу, жившему задолго до того, как появилась возможность въяве убедиться, насколько он был прав!

Но начало 30-х годов - время абсолютного торжества коммунистической идеи. Взгляды Рихтера, если смотреть на них сквозь призму мифа, кажутся настолько идиотскими (именно так в тексте!), что их не страшно публиковать полностью, без всяких купюр. Все наоборот! "Социализм впервые открывает величайший простор для всестороннего развития человеческой индивидуальности. Социализм освобождает производительные силы от капиталистических пут. Все источники общественного богатства, освобожденные от оков классового строя, польются широкой струей!"

До этой минуты я был уверен, что неплохо представляю себе особенности мифологизированного сознания. Но одну неточность все же допускал. Миф, думалось мне, заставлял попавших к нему в рабство людей мириться с голодом, с непосильной работой, терпеливо ожидая вознаграждения в будущем - при вступлении в "светлое царство". И виделось это так не одному мне. Теперь я начинаю понимать, что мы сильно недооценивали гипнотическую силу мифа. Люди, писавшие статью о богатстве при социализме, говорили о нем совсем не так, как, скажем, верующий о рае, куда ему еще только предстоит попасть. Для них это бьющее через край богатство - сегодняшняя, сиюминутная реальность.