8 страница. Уже после выхода в свет книги Волкогонова, видимо под влиянием накапливающегося раздражения против Украины

Уже после выхода в свет книги Волкогонова, видимо под влиянием накапливающегося раздражения против Украины, подозрения по поводу "украинского следа" получили новый, фантастический разворот: якобы украинцы даже не просили отдать им Крым, а требовали, грубо наседали, приставив Хрущеву к горлу нож в виде компромата. Но этот вариант, мне кажется, можно отбросить сразу. Уступать шантажистам - категорически не в характере Хрущева. Да и на чем могли настаивать украинские товарищи? Перекроить карту - максимум. А это в державном обиходе было делом вполне заурядным.

Области упраздняли и создавали, укрупняли и дробили, двигали границы... Что-то Россия при этом утрачивала, но немало и приобретала. "Подарите нам Крым" - не могло это желание быть высказано в подобной редакции, таких слов не обнаружилось бы в партийном лексиконе, да и прецедентов подобных в советской истории не бывало.

Автор одной из самых хлестких публикаций на эту тему, молодой расторопный журналист, утверждает, что в архиве сохранился документ - официальное прошение украинских руководителей о превращении Крыма в часть территории УССР. Возможно, это та самая бумага, о которой говорит Шепилов. Но если бы я даже был убежден, что речь идет еще о каком-то более раннем документе, все равно не считал бы, что на нем можно построить серьезные выводы. Слишком хорошо знакома мне иезуитская манера партийных чиновников. Вам что-нибудь чуть ли не насильно вменяют - и тут же говорят: сядь и пиши заявление, что ты сам об этом ходатайствуешь. В таком духе случалось действовать и самому Хрущеву, когда почему-либо он не хотел показывать, что инициатива исходит от него. По крайней мере, до тех пор, пока он не почувствовал, что выше его - только небеса. Ну, например: недоволен он тем, какие фильмы снимают украинские кинодеятели. Он - первое лицо на Украине, его слово - закон. Чего же, казалось бы, проще: пригласить к себе режиссеров, сценаристов, высказать им свои претензии. Либо - тоже вполне в его власти - собрать совещание, партийный пленум. Но по каким-то недоступным простому смертному причинам Хрущев выбирает совсем другой ход. Он зовет к себе первого комсомольского секретаря и требует: объявите выговор министру кинематографии. "Да как же я могу? - пугается бравый комсомольский вожак. - Вы же мне сами объявите выговор за то, что полез не в свое дело!" На что следует неподражаемый ответ, настоящий шедевр аппаратной логики: "Конечно, объявлю! Но так сам же я его через два месяца и сниму!"

В конце концов, откуда взялась у Хрущева мысль подарить Крым - интересно, но не очень существенно. Так или иначе, она ему понравилась, он с нею сроднился. Чем же так прельстил его этот проект? Я не стал отметать с порога те мотивы, которые были официально заявлены в момент дарения. Подумалось только, что, если бы Никита Сергеевич и впрямь "танцевал" от исторической даты, у него должен был бы родиться иной по характеру жест, символизирующий взаимность. Подарок - возможно, это вполне подходило бы к случаю. Но тогда обязательно обмен подарками, как это всегда было принято у людей в знак побратимства.

Непонятным показалось и другое. Импульсивный, непредсказуемый характер часто подводил Никиту Сергеевича. Однако, перебрав, год за годом, события бурного хрущевского десятилетия, я не нашел ни одного составляющего логическую пару с беспримерной крымской акцией. Все остальное, включая и кузькину мать, было ответом на какую-то реальную, вполне конкретную проблему. Неудачным, наивным, плохо просчитанным, не дающим ничего, кроме новых проблем, - пусть. Но всегда можно понять и что привлекло внимание Хрущева, и чего он добивался. И только затея с Крымом выпадает из общей цепочки. Не было проблемы Крыма. И не было проблемы отношений двух ведущих республик Союза.

Правда, слышал я и такое мнение: проблема Крыма существовала. После депортации коренных жителей разрушилась уникальная полиэтническая культура полуострова, новое, полунасильственно насаженное население не находило общего языка с природой. Хрущев, который высоко ценил хозяйственные способности украинцев, вполне мог рассчитывать, что в их руках Крым перестанет хиреть.

Не берусь утверждать, что подобная мысль Хрущева не посещала. Более того, он мог даже высказать ее кому-нибудь вслух. Но если считать это главным мотивом, дальнейшее его поведение становится необъяснимым. Ведь надежды на то, что Киев найдет толковых специалистов, они приедут, воскресят прославленное крымское садоводство, виноградарство, виноделие, - надежды эти совершенно не оправдались. Киев таки заменил в области всех руководителей, вплоть до низшего звена, но это номенклатурное кровопускание никакого оздоровления не принесло. Наоборот, люди, хоть как-то научившиеся за послевоенные годы работать в своеобразных условиях Крыма, были оттеснены новопришельцами, не знавшими и не понимавшими ничего. Как поступает человек, проводящий административную реорганизацию в практических целях? Прежде всего - следит, наблюдает, смотрит, что же у него получилось. Если не то, чего ждал, - вносит поправки. Так, собственно, вел себя и сам Хрущев, проводя свои бесконечные управленческие реформы. Но к судьбе Крыма он больше не возвращался.

Хрущев был человеком на редкость говорливым. Он очень любил объяснять, растолковывать свои решения и делал это всегда с исключительным азартом - многословно, подробно, словно прилипая мыслью к мельчайшим деталям. Для того чтобы печатать его доклады и речи, газетные редакции должны были выходить далеко за пределы своих лимитов на бумагу.

И вновь история с Крымом оказывается единственной в своем роде! Хрущев изменил своей излюбленной привычке. Ни публично, ни в рабочем порядке, ни специально на эту тему, ни хотя бы мимоходом, по ассоциации - ни словечка! Мало того, даже в своих воспоминаниях, где он в мельчайших подробностях восстанавливает всю прожитую жизнь - вплоть до того, какого цвета бекеша была на полковнике, случайно встреченном им под Сталинградом, - об этом своем поступке, таком серьезном, значительном, ухитряется не упомянуть ни разу. Ни среди того, чем он гордился, ни среди того, о чем явно предпочел бы забыть... Я специально сверялся с предметным указателем: слово "Крым" упоминается несколько раз, то в связи с Блюхером и Якиром, чья карьера была связана с полуостровом, то в рассказе о Тито, побывавшем там гостем. Вот-вот, кажется, всплывет по инерции и эпизод с передачей! Нет, всякий раз - мимо. Что же, забыл?

И никто ему о нем не напомнил, вот еще один поразительный штрих.

Когда Хрущева снимали, ему припомнили все. Каждое лыко поставили в строку. А вот о судьбе Крыма я не нашел ни одного упоминания - ни в документах, ни в многочисленных свидетельских описаниях, хотя, казалось, эпизод этот сам напрашивался, чтобы именно им обвинители открыли рубрику "волюнтаризм". Хотя, если вести речь не о разговорах, а о реальных последствиях, то тут картина как раз обратная. Все, что вменялось в вину лишенному власти лидеру, все его истинные и мнимые грехи долгого следа в жизни не оставили. Страна Хрущева мгновенно и как-то на диво безболезненно превратилась в страну Брежнева. Из всего, что начинал и задумывал Хрущев, не дожило до наших дней ничего... Кроме Крыма. Как неразрешимой проблемы. Как незаживающей раны.

Правильно говорят: Хрущев не мог этого предвидеть. Империя казалась ему вечной, а никакого покушения на право имперской собственности он не совершил. Он поступил как человек, которому надумалось переложить какую-то вещь из правого кармана в левый - поближе к сердцу. Не случайно ведь ничего, кроме легкого недоумения, эта акция не вызвала: ни большой радости в Украине, ни обиды и возмущения в России. Крым как был, так и оставался по-прежнему советским, нашим, он все так же принадлежал тому неопределенному, но отчетливо ощущаемому "мы" ("мы, советские люди"), к которому каждый в стране относил себя с первых проблесков сознания.

Кто действительно остро прореагировал на перемену, так это сами крымчане. Вдруг оказалось, например, что дети, прошедшие школьный курс обучения, должны писать выпускное сочинение на языке, которого они не знают, который никогда вокруг них не звучал. А это ни много ни мало ставит под угрозу всю их будущность! В областных учреждениях, а потом и во всех нижестоящих сменилось руководство. Повсюду замахали, замели новые метлы. Все это ужасно раздражало! Но и то, как вспоминают непосредственные участники и очевидцы тех событий, скорее на бытовом, практическом уровне. Магическое "мы", "наше" не пропускало в сознание крамольных параллелей с крепостными, подаренными вместе с землей другому барину. Да и жизнь большинства семей была в те годы адски трудна. В очень плохом романе Петра Павленко "Счастье", действие которого развертывается в Крыму всего лишь несколькими годами раньше, есть душераздирающе правдивая сценка. Героиня, еле живая от усталости после нескончаемого рабочего дня, готовится ко сну. Снимает с себя кофточку - штопает появившиеся за день дырки, потом снимает юбку - но и на ней обнаруживает расползшиеся места... И когда она доходит до последнего чулка, за окном уже начинает брезжить рассвет...

Люди, которые совсем плохо относятся к Хрущеву, готовы согласиться с тем, что это решение было вообще безмотивным. Этакий экспромт, родившийся чуть ли не в беспамятстве в застольном кураже. Но эта версия и подавно не проходит. Еще можно было бы ее всерьез рассматривать, если бы слово "Крым" впервые прозвучало год-два спустя, когда лидерство Хрущева стало бесспорным. Но на рубеже 53-го и 54-го? Вспомним: Хрущев был одним из немногих, понимавших, что Сталин привел страну на грань кризиса, и, возможно, единственным, кого это понимание побуждало к немедленным, самым решительным действиям. Вспомним: ведь и грандиозная кремлевская интрига, от исхода которой зависело, останется ли Хрущев у власти и на каких ролях, только еще близилась к завершению! Он жил в крайнем напряжении: все предохранительные системы психики должны были работать с запредельной нагрузкой. В подобных состояниях человек становится слеп и глух ко всему, что не имеет самого прямого отношения к главному переживанию момента. И если дает он в эти минуты волю тому, что выглядит как странное желание, необъяснимая прихоть, нелепый каприз, - назовите как хотите, - то можно не сомневаться: это не менее важно для достижения цели, чем любой из его шагов и маневров, имеющих вид стопроцентной целесообразности.

Все поведение Хрущева, связанное с передачей Крыма, заставляет предположить, что это как раз и было одно из таких иррациональных неподконтрольных разуму действий. И когда я попытался проанализировать двигавшие им бессознательные мотивы, обнаружилось, что, не исполнив этот свой чудной каприз, он мог и не стать тем Хрущевым, которого узнал мир.

С точки зрения здравого смысла безразлично, как сказать: Хрущев передал Крым Украине - или Хрущев подарил Крым Украине. Так, собственно, и происходит - часто в одном и том же рассуждении встречаются обе эти формулировки. А вот для расшифровки глубинного импульса, которому подчинился Никита Сергеевич, подходит только одно слово - подарок. И не случайно именно оно мелькает в официальных документах, резко выделяясь своей теплотой, человечностью, интимностью на фоне дубовой казенной лексики. Мне кажется, что это слово шло именно от Хрущева, поскольку было для него ключевым.

* * *

Ну, а раз так, то и поговорим о подарках. Точнее, об их магии, пронизывающей всю человеческую жизнь - от серебряной ложечки, какую принято дарить "на зубок" младенцу, до прощального венка, которым, как теперь утверждают, еще способна полюбоваться отлетающая душа.

Казалось бы, при чем тут магия? Дело житейское: позвали на свадьбу, на крестины, на юбилей - надо искать подарок. И мысли при этом, если честно, далеко не самые возвышенные и торжественные. На какую сумму, где будем покупать и что. Иногда эти хлопоты приятны, но часто раздражают: когда нет денег, когда прилавки пусты, когда голова полна другим. Очень уважительные причины, чтобы избежать повинности! Но - нельзя. Уж лучше дома останемся под благовидным предлогом, чем явимся на праздник с пустыми руками.

Вот эта обязательность - первое, что придает подаркам какое-то, я бы даже сказал, сверхъестественное значение. И тут же вспоминается, скольким условностям нужно отдать дань, выбирая их и преподнося, - совершенно непонятным с точки зрения холодного разума. Нельзя передаривать дареное. Нельзя дарить платки, ножи, ножницы - или уж пусть дают нам за них мелкую монету. Почему? Почему чуждые всякой мистике люди заботливо пересчитывают цветы в букете: не дай Бог, окажется четное число!

Это особая часть нашей жизни - такая далекая от того, что составляет главный ее стержень, и вместе с тем бесконечно важная.

Разбилась чашка. Конечно, неприятность! Но не самая грандиозная. Но что, если эта чашка была подарена любимым человеком? И уж тем более - если этого человека нет уже среди нас? Вид жалких черепков, случается, вызывает вспышку неподдельного горя! Скажете: дорогая память. Но где положено ей находиться, памяти? И при чем же тогда все эти скучные предметы, с функциональным назначением и продажной ценой?

Это долгий разговор, особенно интересный потому, что психоанализом тема почти не разработана. Как, впрочем, и многое другое, лежащее на перекрестье двух начал - духовного и материального. Могущество воли гипнотизера способно вызвать эффект обморожения или ожога. Но я сам проверял много раз: в придачу к волевому усилию непременно надо коснуться кожи, хотя бы папиросной бумажкой. И для полноты эмоционального общения нам тоже мало обмена исходящими из глубины души флюидами. Нужно еще подкреплять их подарками - скромными вещественными эквивалентами наших богатейших чувств.

Язык подарков почти так же богат и разнообразен, как наша бытовая речь. Однажды мне преподнесли 200 гвоздик - а дело происходило зимой, и живые цветы в это время года были тогда диковинкой. Конечно, я должен был вырасти в собственных глазах, получив такой роскошный дар! Истинное же сообщение следовало прочесть по-другому: человек, осчастлививший меня этим букетом, хотел прежде всего продемонстрировать себя - широту души, щедрость и, главное, всемогущество: "Ну, кто еще способен на такое, кроме меня?"

Сравните свои ощущения - когда вы покупаете себе что-то или то же самое получаете в подарок. Сопоставьте свое отношение к двум этим вещам... Какие душевные струны задевает в нас этот древнейший обычай? Оживляет полузабытые переживания детства, иллюзии и восторги, вызванные первыми родительскими подарками? Или уносит еще дальше - к детству человеческого рода, к не оставившим иных следов временам? Наши предки истово верили, что с помощью даров можно изменять судьбу, а самые первые подарки, в виде жертвоприношений, делали всесильным богам.

Эти связи с бездонным миром бессознательного делают каждый подарок, вместе с сопровождающим его вручение маленьким спектаклем, - символом, важнейшим элементом того бессловесного языка, на котором люди выражают свою сокровенную суть, обмениваются информацией, питающей их духовную жизнь. Трудно, а иногда просто невозможно найти точные словесные эквиваленты для этих сигналов. Если знаешь, что подарено, кому, кем, в какой момент, - можно попытаться сделать такой перевод, хотя, конечно, как все психоаналитические толкования, он будет содержать всего лишь одну из возможных версий. Расшифровать символическое значение подарка - значит прежде всего понять: что он таит в себе? Желание вознести до небес адресата? Или унизить его? Или, так тоже бывает, отомстить, наказать кого-то другого? Продемонстрировать себя, самоутвердиться? Задобрить, расположить к себе? А может быть, искупить вину, загладить обиду?..

* * *

Любая власть, в том числе тоталитарная, болезненно относится к своей легитимности. У нас ее, за неимением освященных законом процедур, тоже обеспечивали символы. Первый из них был включен в сам обряд похорон того, от кого власть уходила - вместе с жизнью. Кто произносит надгробное слово - тот и становится преемником, как бы вбирающим в себя в этот миг духовную субстанцию почившего. И неважно, что уход из жизни Сталина всего лишь второй раз в советской истории поставил вопрос о передаче власти: знаменитая сталинская клятва так настойчиво муссировалась пропагандой, что это въелось в наши мозги не хуже, чем если бы традицию общество культивировало веками.

Реальное место Хрущева в иерархии власти точно соответствовало роли, отведенной ему в погребальном ритуале. Ему досталась хоть и почетная, но полностью лишенная сакральных оттенков функция распорядителя похорон.

Как случилось, что именно Хрущев, последний в ряду претендентов, занял место Сталина, описано несчетное число раз. Но только в событийном, фактографическом плане. А как совершилось это перевоплощение психологически?

Наше обыденное зрение плохо различает разницу между "стремился" и "стал" - между соискателем и призером, кандидатом и президентом, наследником и монархом. Хоть переход совершается мгновенно, между этими состояниями - пропасть. Буквально на глазах рождается другая, новая личность.

Перевоплощение дается нелегко. Ему помогают, его подталкивают коронация, венчание на царство, инаугурация, присяга - не случайно человечество культивирует все эти ритуалы, символизирующие вступление во власть, и даже в наш рациональный век не спешит от них отказаться. Конечно, они нужны и народу, чтобы полнее сконцентрироваться на переживании величия момента. Но ничуть не меньше, возможно, даже гораздо больше нуждается в них сам избранник судьбы.

Это - о людях, чье право на высшую власть естественно и бесспорно. Что же сказать о Хрущеве, выступавшем в классической роли самозванца?

Вот он описывает в своих воспоминаниях, как Берия с Маленковым, уединившись в туалете, обмениваются репликами, из которых следует, что "ленинградское дело" инспирировано ими, а Сталина они использовали в качестве марионетки. Для Хрущева именно в этом - вся соль эпизода. Но меня куда больше поразило другое. Если так хорошо он все расслышал, разговор должен был вестись при нем, хотя в свою компанию - это он усиленно подчеркивает - вельможные заговорщики его не брали. Но, значит, и как опасного свидетеля не рассматривали! Предмет обстановки! И он прекрасно знал, что именно так его воспринимают в сталинском окружении. Он даже специально работал над укреплением своего имиджа. Самое безопасное положение - у того, кого никто не опасается. Но маски имеют опасное свойство. Бывает, они намертво прирастают к лицу.

Сколько угодно мог он тешить себя сознанием своего тайного превосходства над соперниками, от которых так ловко удавалось ему прятать свой природный ум, волю, хватку, быстроту реакции. Но его самоощущение было отравлено ядом всеобщего пренебрежения. Значит, мало казалось ему устранить конкурентов в борьбе за престол. Требовалось заглушить тихий внутренний голос, беспрестанно нашептывающий: "я маленький, я слабый, я ничтожный", - не столько перед миром, сколько перед самим собой утвердиться в своем бесспорном праве сесть на московский трон.

Сначала могло показаться, что все решилось в момент ареста Берии. Не случайно столько раз, с неприедающимся наслаждением, рассказывал Хрущев, как это было. Но уже сама незатихающая потребность вновь и вновь включать это воспоминание показывает, что терапевтический эффект от него был недостаточен. Может быть, потому, что эта победа была слишком реальной, ее конкретный, грубый смысл был слишком огромен и страшен, он оставлял мало места для символических ассоциаций, которые инстинктивно хотел пробудить в себе Хрущев. К тому же стержнем этого эпизода было, что ни говори, убийство. И это противоречило заветному, давно выношенному образу - не второго Сталина, а другого, не кровавого Сталина.

Требовалось какое-то иное действие - именно действие, а не обряд, поскольку уже нельзя было повторить священную надгробную клятву, а других обрядов Хрущев просто не знал. Действие, небывалое по замаху, ошеломляющее, неожиданное и, что самое важное, - ничем внешне не мотивированное, никаким рациональным смыслом не нагруженное, чтобы была уверенность: объективная целесообразность при его исполнении никак не подмешалась к личной воле владыки. Как он захотел и только потому, что он этого захотел, - так чтобы все и было. Хрущев мучительно перебирал варианты в поисках какого-то поистине царского жеста, несущего такую же концентрированную символическую нагрузку, как и возложение царского венца на чело законного наследника.

Вот почему, я думаю, так ухватился он на саму идею подарка, от кого бы она к нему ни пришла. И ведь в самом деле, мы просто не найдем иного объяснения тому странному факту, что государственной акции была придана форма, которую люди практикуют исключительно в личных отношениях. Если бы Хрущев и вправду был озабочен, как это говорилось в партийных кругах, "усилением руководства Крымской областью", то и мысль его двигалась бы по тому же примерно руслу, что и потом, когда он учреждал совнархозы или расщеплял партийные комитеты. Подарок же - само это слово показывает, куда влекла Хрущева интуиция.

В нашей генетической памяти хранится код, позволяющий расшифровать символический смысл подарка. Хрущев вряд ли знал, что по множеству исторических аналогий и прецедентов его жест в отношении Крыма вполне может быть приравнен к коронации. Но он это безошибочно чувствовал. Кто, как не царь, может действовать с таким сказочным размахом? Кто, как не царь, имеет право распоряжаться землей? Подарить можно только то, что тебе принадлежит. Своим поступком Хрущев сказал всем, и прежде всего самому себе, так ясно, словно написал эти слова на бумаге: страна отныне - моя.

И возражений, заметьте, не последовало...

Я просто воочию вижу, как на ходу, между делом, бросает он Маленкову это свое "Давайте не будем затягивать" - властно, отрывисто, как говорят имеющие право повелевать обязанным повиноваться. И Маленков, имевший до сих пор основания считать себя неизмеримо выше и сильнее Никиты, вяло кивает в ответ. Он не только не сопротивляется - он даже не спрашивает, почему и зачем. Какие же могут быть после этого сомнения в том, кто есть кто?

Теперь немного о последствиях. Нет, не для страны и не для самого Крыма. Лично для царя Никиты.

Передо мной два уникальных документа. Поэт Андрей Вознесенский и кинорежиссер Михаил Ромм описывают одно и то же событие - памятные всем встречи Хрущева с творческой интеллигенцией, на одной из которых оба были подвергнуты примерной экзекуции.

Для Вознесенского это была настоящая гражданская казнь, так он это воспринял и пережил. Более зрелый и больше на своем веку повидавший Ромм оказался покрепче, но и его публичная расправа едва не сломила. Глубина стресса плюс профессионально натренированный аппарат восприятия совершил маленькое чудо: не часто встречались мне страницы, создающие такой мощный эффект присутствия.

Что же мы видим, перенесясь под своды Свердловского зала Кремля?

"В нескольких метрах от меня вопило искаженное злобой лицо Хрущева... Вскочил, потрясая над головой кулаками...

Раздался микрофонный рев...

Взмок от получасового крика, рубашка прилипла темными пятнами..."

Это - Вознесенский.

У Ромма - подробнее.

"Сначала он вел себя как добрый, мягкий хозяин крупного предприятия, вот угощаю вас, кушайте, пейте... И так это он мило говорил - круглый, бритый. И движения круглые. И первые реплики были благостные.

А потом как-то взвинчивался, взвинчивался и обрушился раньше всего на Эрнста Неизвестного. Трудно ему было необыкновенно. Поразила меня старательность, с которой он разговаривал об искусстве, ничего в нем не понимая, ну ничего решительно... Долго он искал, как бы это пообиднее, пояснее объяснить, что такое Эрнст Неизвестный. И наконец, нашел, нашел и очень обрадовался этому, говорит: "Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет. На эту часть тела смотрит изнутри, из стульчака. Вот что такое ваше искусство"... И тут же: "И что это за фамилия - Неизвестный? С чего это вы себе псевдоним такой выбрали - Неизвестный, видите ли. А мы хотим, чтобы про вас все было известно".

- Это моя фамилия. А ему:

- Ну что это за фамилия - Неизвестный?" Андрей Вознесенский, оказывается, ничего не преувеличил в своем описании - наоборот, из зала все выглядело еще страшнее: "Хрущев почти мгновенно его прервал - резко, даже грубо - и, взвинчивая себя до крика, начал орать на него. Тут были всякие слова: и "клеветник", "что вы тут делаете?", и "не нравится здесь, так катитесь к такой-то матери", "мы вас не держим"... Трудно даже как-то и вспомнить весь этот крик, потому что я не ожидал этого взрыва... Мне даже показалось, что это как-то несерьезно, что Хрущев сам себя накачивает, взвинчивает..."

Но по-настоящему сюрреалистическим было то, что зафиксировал Ромм в самом конце:

- Вот, - говорил Хрущев, - товарищ Эренбург пишет - он-де уже после тридцать седьмого года понял или после войны понял, что такое Сталин и прочее - понял, но вынужден был молчать; выходит, он понял, а мы не понимали. А если понял, почему молчал? А вы, товарищ Эренбург, говорите: все молчали... Вы думаете, легко было нам? Между нами говоря, это же был сумасшедший последние годы жизни, су-ма-сшед-ший. На троне - заметьте... Нет, не все молчали, товарищ Эренбург. А вот товарищ Эренбург думает, что это легко...

"Он что, рехнулся?" - была первая, непосредственная реакция Вознесенского. Очень похожий вопрос самопроизвольно возник и у меня. Для проверки я постарался представить, что передо мной не носитель верховной власти (это все-таки как-то завораживает), а просто имярек, психическое состояние которого меня попросили по этим штрихам оценить. Он буйствует, он исходит диким криком, он еле способен сдерживать агрессивные аффекты, у него потоком льется спутанная, почти бессвязная речь, причем выпаливает он то, чего явно не собирался говорить.

Первое, что спросил бы я, увидев такого пациента в жизни: "Что он курит?" - почти не сомневаясь, что передо мной наркоман с немалым стажем.

Об этом говорят не только описанные сценки. В пользу наркомании свидетельствует и сверхъестественная энергия Хрущева, прорывающаяся в многочасовых речах, в неумолимой жажде передвижений. За время посещения ООН в 1960 году меньше чем за месяц он наговорил на 300 с лишним страниц! За 9 месяцев последнего в его карьере 1964 года он провел в разъездах 136 дней, посетил какое-то астрономическое число стран и городов, везде выступал, выступал, выступал... А ведь уже 70 лет стукнуло человеку!

В этот же ряд я поставил бы и необузданность фантазии. Мне рассказывал бывший работник Министерства культуры, присутствовавший при сдаче Хрущеву памятника Тарасу Шевченко, как проходила эта церемония. То, что Хрущев даже для приличия не поинтересовался ничьим мнением и сразу приказал приступать к водружению - это уж, как говорится, Бог с ним. Но вдруг посреди разговоров о монументе, никто и не понял в какой связи, перескочил на подвесные монорельсовые дороги и сразу же загорелся: "Немедленно сооружаем такую между Севастополем и Симферополем!" И чуть ли не правительственные распоряжения начал с ходу диктовать. Кто-то, самый смелый, робко напомнил о рельефе местности. "Ах, да, - сказал Хрущев. - Ладно, будем строить между Домодедовом и Москвой". И уже не вспоминал больше ни о скульптуре, ни о самом Шевченко, вообще, похоже было, забыл, где он и как сюда попал.

Очень сложный случай, тяжелый, запущенный, - сказал бы я о больном, взвесив эти симптомы.

А между тем доподлинно известно - никаких наркотиков Хрущев не принимал. Думаю, сам вкус их был ему неведом. Его наркомания имела другую, органическую природу. Роль наркотика, срывающего психику с колес, играла для Хрущева сама власть. И лишний раз это подтверждается тем, что, расставшись с нею, этот человек волшебным образом преобразился. Все исчезло: и вулканические выбросы энергии, и приступы неукротимой ярости, и маниакальная непоседливость. Он просил прощения у тех, кого готов был уничтожить, словно бы диву даваясь, как могло с ним происходить такое.

Ничего специфически хрущевского в этом феномене нет. Как воздействует на психику какой-нибудь гашиш - точно так влияют на нее и гормоны, поступающие в кровь в ответ на внешние ситуации. Я думаю, что только поэтому на человека действуют наркотики, - они, как поддельный ключ, отпирают те замочки, которые природой подготовлены для саморегулирования организма. И механизм, и результат воздействия одинаковы. Тот же "кайф". И так же формируется неотвязная потребность, превращающая человека в раба привычки. Число жизненных факторов, запускающих этот механизм, безгранично. Но роль абсолютного лидера среди них принадлежит Власти.

Поэтому, если уж заниматься медицинским освидетельствованием претендентов на значительные должности, предполагающие неординарную власть, начать я посоветовал бы с тестов, выявляющих устойчивость к атакам наркотических веществ...

Конечно, к началу 50-х вкус власти был Хрущеву достаточно хорошо знаком. Но при жизни Сталина никому не было дано в полной мере ощутить ее дурманящую сладость. Так что уже даже хронология подсказывает, что фантастический, ошеломивший, возможно, его самого успех затеи с Крымом сыграл роль первой оглушительной дозы. Как водится, роковой, изломавшей всю его судьбу.