4 страница. Хорошо известно — евреи не имели права жить за чертой гетто — загороженных тесных городских участков

Хорошо известно — евреи не имели права жить за чертой гетто — загороженных тесных городских участков, которые на ночь запирались.

«Жили они в неимоверной скученности, — пишет Фейхтвангер. — Они размножались, но отведенное им пространство не расширялось. Не имея права раздаваться вширь, они громоздились вверх, надстраивая этаж на этаж. Улички их становились все уже, мрачней, извилистей. Нигде ни деревца, ни травки, ни цветочка; они прозябали, заслоняя друг другу свет, без солнца, без воздуха, в невылазной, распространяющей заразу грязи... Мужчины их ходили согбенные, их прекрасные женщины рано увядали, из десяти рожденных ими детей семеро умирали... Они жили в удушающей тесноте, в нездоровой близости, каждый знал тайну каждого, среди вечных сплетен и недоверия терлись они, вынужденные паралитики, друг о друга, до крови раздирали друг друга, один другому враг, один связанный с другим, ибо ничтожнейший промах и незадача одного могла стать несчастьем для всех».

Казалось, они были обречены на вымирание, на полное исчезновение с лица земли. Но это племя отличалось невиданной, беспрецедентной жизненной силой, и оно нашло для себя опору. Они разгадали магическую силу денег, их сметающее все преграды всемогущество.

Европа, и уж тем более Германия, жила в ритмах и темпах средневековья. Сила, власть доставались людям по праву рождения, по степени приобщенности к знати. Далеко еще было до времени, когда значение аристократии должно было отступить перед всеобъемлющим значением денег. Германские евреи первыми предугадали эту великую перемену, хотя интерпретировали ее по-своему.

«Они познали одно, — читаем мы далее у замечательного романиста. — От ненадежности, от бесправия, от превратностей судьбы есть единственный щит, посреди колеблющейся, уплывающей из-под ног почвы единственная твердыня: деньги. Еврея с деньгами стража не задержит у ворот гетто, еврей с деньгами не воняет, никакой чиновник не напялит ему на голову смешной остроконечный колпак. Государи и власть имущие нуждались в нем, без него они не могли воевать и править».

Достаточно, не правда ли, чтобы и вправду начать молиться деньгам, вознести их культ превыше всего великого, что есть не только на земле, но и на небесах?

Деньги — не просто инструмент разрешения возникающих проблем, не просто средство улучшить и украсить существование, даже не просто залог власти над себе подобными. Деньги — эквивалент самой жизни. Обладание ими определяет, кто уцелеет и приумножится в следующих поколениях, кто погибнет, не оставив памяти и потомства. Так что же может соперничать с деньгами? И что способно остановить человека, заставить его задуматься, изменить намерения, когда перед ним обозначается перспектива денежных приобретений?

Возникает попутно и другой вопрос. Положение евреев было чудовищным, безысходным — но лишь до той поры, пока они оставались евреями. А это целиком зависело от каждого из них. Принять христианство, пройти обряд крещения — и в ту же минуту проклятие снималось. Никаких преград к этому не было. И церковь, и ее паства только приветствовали каждый такой переход, он вовсе не считался отступничеством, наоборот — человек демонстрировал, что ему удалось преодолеть свои заблуждения и обрести свет истины. А отношение соплеменников... Да кто они такие, чтобы с ними считаться?

Выкресты были всегда, и в Германии, и позже, в России, и их участь служила как бы наглядной агитацией в пользу их решения. Они занимали достойное место в обществе, беспрепятственно обзаводились семьей, их социальное продвижение зависело только от их собственных талантов. И все же этот путь всегда и везде выбирали лишь единицы. Ни одна из христианских конфессий никогда не могла похвалиться сколько-нибудь масштабной победой. Почему?

Фейхтвангер отвечает и на этот вопрос: «...Вся толща угнетенных, бесправных, и могущественные единицы... все, все они были связаны одним твердым, затаенным в бессознательном опыте знанием. Многие не осмысливали его, немногие могли бы выразить его словами, некоторые, быть может, отреклись бы от него. Но у всех в крови, в тайниках души жило оно: глубокое, затаенное, твердое сознание бессмыслицы, непостоянства и тщеты власти. Сколько веков ютились они, убогие и жалкие, среди народов земли, раздробленные на мельчайшие, до смешного ничтожные атомы. Они познали, что сила и смысл не в том, чтобы властвовать и быть подвластными. Разве не крушат друг друга всесильные гиганты? Они же, бессильные, дали миру свой облик.

И учение это о суетности и ничтожестве власти знали великие и малые среди евреев, знали вольные и обремененные, дальние и ближние. Не в ясных словах, но всей кровью и духом... Именно оно, затаенное знание, сливало евреев воедино. Ибо в нем, в затаенном знании была суть Книги...»

Сознание «бессмысленности, непостоянства и тщеты власти» должно было, как нетрудно понять, распространяться и на власть, основанную на деньгах, и на власть самих денег. Они могли ассоциироваться с чем угодно, хотя бы и с самой жизнью. Но как бы много это ни значило в еврейском понимании, всегда оставалось что-то еще более важное. Деньги не могли стать всем. И чем больше они на это претендовали, тем сильнее укреплялась граница тех заповедных уголков духовного пространства, куда они не допускались.

У евреев не было ни своего государства, ни единого правителя, ни общего жизненного уклада. Но они были слиты воедино крепче, чем все другие народы мира. Их спаяла Книга. Слово помогало им сносить жизненные тяготы. Все было преходящим; Слово же — вечным.

Не только Тора, которая подразумевается в этом отрывке, — все вероучение иудаизма, давая ориентиры, преподносило еще и более конкретные, более предметные уроки, наставляло, учило, как относиться к деньгам, к богатству, как с ним обращаться. Во множестве источников подчеркивается, что со времен праотцев благотворительность у евреев рассматривается не как акт доброй воли, а как религиозный долг каждого имущего по отношению к неимущему. От Моисея идут узаконенные, прочные формы помощи сирым и убогим, неотделимые от земледельческого быта древних евреев. Владелец поля не должен дожинать его до самого края, чтобы бедные могли потом собрать то, что выросло около межи. Нельзя подбирать во время жатвы колосья. Нельзя возвращаться на поле за забытым случайно снопом. Оставлял на земле хозяин и упавшие плоды винограда и олив. Раз в семь лет земли не обрабатывались, — все, что на них вырастало, считалось принадлежащим беднякам. В этот же год, именуемый субботним, прощались все долги, не уплаченные раньше. Раз в три года десятую часть всех даров земли следовало раздать бедным. Обедневшие — не только евреи, но и пришельцы, иноплеменники — имели бесспорное право на получение беспроцентной ссуды, и во всех праздниках и увеселениях они могли участвовать наравне с богатыми — это оговаривалось особыми предписаниями. Книга предписывала помогать бедным охотно, непринужденно и не унижая их при этом: последнему законоучители придавали особое значение. «Лучше совсем не давать, чем дать и унизить человека». Акт благотворительности считался полезным для дающего не меньше, чем он был необходим принимающему помощь. В старых источниках замечателен ответ знаменитого рабби Акибы римскому претору, спросившему, почему Бог Израиля, если он так любит бедных, не обеспечивает их сам: «Чтобы оказать милость благотворителям».

В значительно более близкие нам исторические времена масштабы благотворительности потребовали создания специальных общественных структур. Одной из самых почитаемых должностей стало заведование благотворительной кассой. Каждая община обязана была иметь учреждения такого рода. Чрезвычайно важный штрих: был бедняк евреем, иноверцем или даже язычником — он имел одинаковые права на получение помощи. Помогали деньгами или просто пищей, кормили всех, кто приходил к раздаче, ни о чем не расспрашивая, с деньгами же уполномоченные от общины поступали осторожнее: проверяли, в самом ли деле проситель нуждается. Каждый член общины был обязан сделать оба взноса — и денежный, и продуктовый, соразмерно своему материальному положению. Малоимущие тоже вносили свою лепту — хоть и скромную. Уклонявшихся принуждали судом. Не принимались пожертвования лишь от тех, кто, как предполагалось, нажил деньги нечестным путем.

Особенно внимательно относились к нуждам сирот: община брала на себя обязанность их вырастить, а затем женить.

Заставляя каждого еврея участвовать в общественной благотворительности, законоучители в то же время запрещали слишком большие пожертвования, «подрывающие силу», то есть превышающие пятую часть состояния человека. Из всех видов помощи самым важным считался выкуп пленных — в таких случаях не останавливались ни перед какими расходами. И вся эта система так четко и слаженно действовала, что в обществе отсутствовал слой профессиональных нищих. Согбенные, униженные до предела жители гетто были ближайшими потомками чудом уцелевших в кровавые годы Черной смерти, когда евреев целыми общинами сжигали, топили, вешали, колесовали и погребали заживо. Навеки запечатлевшийся в памяти кошмар в любую минуту мог вновь стать реальностью. Но это лишь укрепило национальное самосознание со всеми органически включенными в него императивами. Принадлежали бедняки к общине или прибивались к ней после долгих, мучительных странствий — она всех брала под крыло, и старый завет, обязывавший оказывать помощь с легким сердцем, считать ее обоюдной милостью, продолжал неукоснительно соблюдаться. В синагогах было постановлено, чтобы текст псалма «Я был молод и устарел, но не видел покинутого праведника, дети которого просили бы хлеба» произносился тихо, щадя гордость бедных. Нужда была так велика, что многие состоятельные люди разорялись из-за постоянных пожертвований, и раввины сочли необходимым установить максимальное число опекаемых, со строгим запретом его увеличивать.

Во многих землях Германии установился обычай: правление синагоги заносило на особые листки имена бедняков, и каждый, кто хоть немного богаче их, обязан взять определенное число таких записок — это означало, что он гарантирует им пропитание, а в случае необходимости — и кров. В других общинах, наоборот, в специальные ящики складывались записки с именами благотворителей, каждый нуждающийся мог взять любую из них и отправиться в обозначенный там дом.

За долгие века такое поведение стало почти инстинктивным. Если человек говорил о себе: я еврей, — это автоматически включало и потребность делиться с ближним не только излишками, но и последним, что у тебя есть. Социальные, этические нормы вошли в основу национального характера.

Вот почему в еврейских деньгах всегда есть что-то напоминающее хрестоматийный «жареный лед» — соединение несоединимых, взаимоисключающих оттенков отношения. Колоссальная, порой преувеличенная значимость — и пренебрежение, идущее от глубоко укорененной убежденности в том, что деньги по большому счету — прах и суета. Парализующий страх, что в нужный момент их не окажется (вот она, генетическая основа фрейдовского «синдрома богадельни»!), — и легкость расставания с ними. Желание всему свету горделиво предъявить то, чем владеешь, — и необъяснимая потребность утаить свое богатство...

Во все времена евреи несли в себе эту взрывчатую смесь, побуждающую их порой к необъяснимым поступкам, — гордости и смирения, жажды выделиться и инстинктивной потребности спрятаться в тени.

Должен ли я делать специальную оговорку по поводу того, что все сказанное в этих беглых заметках о еврейских деньгах — не более чем общий контур, алгоритм национального характера, порою трудно различимый в индивидуальных проявлениях личности, живущей в конкретных обстоятельствах места и времени? Вспоминаю рассказ человека, которого я застал уже глубоким стариком, о его детстве в маленьком еврейском местечке, на территории Белоруссии. Семья не была отчаянно бедной, тем не менее, чтобы этот человек и его братья могли спокойно учиться, все живущие в местечке семьи были обязаны по очереди кормить их обедом. Это называлось «кушать дни». За несколько лет, пока продолжалась учеба в хедере, мальчик близко изучил характеры всех хозяек — и не было среди них двух похожих! Одни встречали детей, как родных, другие строго поджимали губы. Одни старались покормить повкуснее, другие в эти дни и своих собственных детей во всем ограничивали. Но никто не отказывался, никто не говорил «нам самим есть нечего», хотя нередко таконо и было. Все понимали: дети должны учиться и ничего не может быть важнее этого.

Прожив семьдесят лет в качестве советских евреев, мы почти полностью утратили привычку оглядываться назад, обращаясь мысленно к поколениям, оставшимся позади. Но вовсе не так далеко ушли от них, как это нам иногда кажется.

Глава 1. Зловещая тайна Фрейда

4. Психоанализ в финансовом тупике

С того самого момента, когда приоткрывшийся "железный занавес" дал нам возможность изредка, ненадолго, со множеством условий и ограничений, но все же выезжать за рубеж, у меня появилось множество знакомых среди западных психоаналитиков. Я встречался с ними на конференциях и в домашней обстановке, получал от них с оказией письма и книги. В самые последние годы, после создания Советской, а затем и Русской психоаналитической ассоциации, я смог отдать им долг гостеприимства: именитые коллеги стали бывать у нас в Москве, читали лекции, проводили семинары, консультировали больных. Некоторых из них я уверенно называл про себя своими друзьями - настолько мы сблизились, так откровенно говорили обо всем; и если главное, что отличает друга от знакомого, - это готовность помочь, то и тут все было ясно. Я знал, что в трудную минуту достаточно набрать телефонный номер, и, если друг в силах выручить меня, он сделает это не колеблясь.

При таких отношениях сама собой сложилась уверенность, что я достаточно хорошо информирован о жизни моих друзей. Да и не возникало в наших разговорах напряженных пауз, сигнализирующих, что один из собеседников никак не может взять в толк, о чем ведет речь другой. Я бывал в кабинетах, где они ведут прием. Благодаря их рассказам, я живо представлял себе пациентов - с чем они приходят и с чем уходят. Знал - так мне, по крайней мере, казалось - все и о финансовой стороне их взаимоотношений с врачом. Да и что в этом могло быть загадкой? Общение пациента с психоаналитиком - одна из недосягаемых вершин в сфере человеческих контактов: по глубине взаимопроникновения, по абсолютной искренности, по степени доверия. Но с экономической точки зрения это такая же врачебная услуга, как работа стоматолога или хирурга. Понятно, что она стоит денег и должна быть оплачена.

В сущности, то же самое происходило и у нас, только не напрямую. Государство удерживало часть денег, заработанных гражданами, и само же рассчитывалось с лечившими их медиками. Это называлось бесплатной медициной, и если когда-то мы искренне считали такой порядок наилучшим из возможных, то уже давно у нас накопилось к нему множество претензий. Мои друзья-психоаналитики сами, а если у них была возможность держать штат, то руками своих помощников, ассистентов, секретарей, выписывали пациентам счета, и те через банк их оплачивали. Мне это казалось разумным и нормальным; я сам не отказался бы так жить, в том числе и в тех случаях, когда мне самому пришлось бы выступать в роли больного. Особенно завлекательной казалась мне эта схема, когда я сидел в коридоре поликлиники под дверью своего участкового врача. Ну ни малейшего доверия не вызывала во мне эта дама, но, поскольку мой дом был "приписан" к ее участку, я так же, словно крепостной, оказывался "приписанным" к ее вздорному характеру и слабым профессиональным познаниям.

И никто из моих западных друзей никогда, ни разу не дал мне заметить и почувствовать, что с деньгами, которые пациенты платят им за лечение, для них связаны непростые, трудноразрешимые проблемы, перерастающие порою в сложнейший этический конфликт, - между двумя равными по силе и одинаково насущными необходимостями.

Психоаналитик живет своей работой - не только в возвышенном, но и в самом примитивном, натуральном смысле: как правило, только она дает ему и его семье средства к существованию. Это честно зарабатываемые деньги: человек учился, годы и годы затратил на подготовку; он реально помогает своим пациентам, возвращает им душевный покой, способность вести нормальную жизнь, иногда даже убирает препятствия, мешавшие им полноценно работать; а уж о затратах собственного труда и говорить не приходится - в сложных случаях на достижение результата уходят годы, и как бы ты ни был опытен, каждый сеанс оставляет такое ощущение, будто ты выложился до дна. И все же, оказывается, сколько бы ни доказывал себе психоаналитик, что он имеет право получить гонорар, и как бы ни было ему ясно, что по-другому он прожить не сумеет (из каких средств оплатит жилье, одежду, машину, без которой в большом городе не прожить, за счет чего даст образование детям, обеспечит себе отдых, да и то же лечение, если придет нужда?), - все равно его душу гложет червь: мысль, что, принимая эти деньги, он совершает нечто недостойное.

Врачи, в сфере компетенции которых находятся телесные недуги, не знают этой тяжкой раздвоенности, разве только в отдельных, необычных случаях. Представим (намеренно беру самый жесткий вариант), педиатр, давно наблюдающий ребенка, в один прекрасный день слышит от его матери, что у нее финансовые затруднения, и она просит разрешение нанести очередной визит - как бы в кредит. Первым побуждением, видимо, будет согласиться: долг врача, давние отношения с семьей, сострадание к нуждающемуся в помощи ребенку наверняка все перевесят, да и вообще, один эпизод вряд ли стоит серьезного обдумывания. Но что, если период "финансовых затруднений" в семье маленького пациента затянется? Если потом окажется, что среди накопившихся долгов то, что не уплачено врачу, стоит далеко не на первом месте? Или выяснится, что для помощи ребенку нужно привлечь других специалистов, сделать анализы, провести операцию? Когда между людьми возникают денежные отношения, то, какой бы простой, элементарной ни выглядела ситуация поначалу, никогда нельзя с уверенностью сказать, что такой она будет оставаться всегда.

И все же ни одна из медицинских специализаций не может сравниться с психоанализом по нерасторжимости профессионального и этического начала. Даже психиатрия! И потому ни в какой другой области влияние денежных расчетов, денежных интересов не несет в себе такой потенциальной опасности для самого существа профессиональной работы.

Кстати, не только деньги ставят психоаналитика в исключительное положение среди всех врачевателей. Мне, например, не раз случалось узнавать о романтических историях, завязывавшихся между докторами и их пациентами другого пола, а уж в литературе, в кинематографе это просто один из распространенных сентиментальных сюжетов. Нередко (и в искусстве, и в жизни) развязкой становится свадьба - и никто ничего плохого в этом не видит, наоборот, чувствам, вспыхнувшим в трудную минуту, мы склонны приписывать особую силу и прочность.

А вот между психоаналитиком и его пациентом подобное исключено. Друг для друга они должны быть существами бесполыми. Не только проявлять какую бы то ни было сексуальную инициативу, но даже думать на эту тему психоаналитик не имеет права, и этот запрет имеет категоричность и непререкаемость табу. Как сможет он работать со сложнейшими душевными движениями доверившегося ему человека, движениями, которые сами по большей части имеют сексуальную подоплеку, если своими поступками или хотя бы помышлением сам включит себя в состав персонажей этой драмы?

А теперь задумаемся: разве не то же самое происходит зачастую и с деньгами? Мы ведь уже видели, какие бури кипят вокруг них в скрытых от посторонних глаз душевных пространствах, в какие глубины уходят порождаемые ими ассоциации. Для многих прибегающих к помощи психоанализа деньги - больной нерв, его лучше либо не трогать вообще, либо прикасаться к нему строго по врачебной необходимости и лишь продуманными, взвешенными словами. И вдруг эта тончайшая ткань должна быть прорвана грубым требованием уплатить за лечение! В нашей практике не редкость встреча с пациентом, занимающим аскетическую позицию. Такие люди смотрят на деньги, как на проклятие, считают их первоисточником всех зол. Во что же превратится их априорное доверие к психоаналитику, ставящему получение этих самых денег условием оказания помощи?

И все же психоаналитики во всем мире работают, тысячи людей, благодаря им, сохраняют душевное равновесие и работоспособность, преодолевают чудовищные стрессы, на которые так щедр оказался безумный XX век. Опять же во многом благодаря им все трудности как-то переживаются, не приводя к тем апокалиптическим последствиям, которые легко подсказывает воображение... Как же удается им выходить из неразрешимых, казалось бы, затруднений?

Я решил расспросить об этом своих друзей. И первым задал далеко не самый важный, но сильно интригующий меня вопрос: как же случилось, что за столько лет достаточно тесного доверительного общения такой важный аспект в деятельности моих коллег оказался мне совершенно неизвестен? Я ли проявил ненаблюдательность или были приняты меры, чтобы передо мной, человеком из иного мира, не проявилось чего-то лишнего?

Не то и не другое, поспешили заверить меня мои собеседники. Никто и не думал что-то специально от меня скрывать. Просто я столкнулся на практике с одним из могущественных этических запретов, налагаемых на публичное обсуждение денежных проблем.

Попутно я обнаружил одно занятное совпадение. Когда здесь, в России, люди моего поколения уходят в воспоминания о временах своей молодости, невольно на глаза начинают наворачиваться слезы: такой светлой, исполненной самых отрадных надежд представляется по контрасту с нынешней бурная хрущевская эпоха. Конечно, каждый невольно вносит в это суждение сильную личную ноту, представление о самом себе - двадцатилетнем, тридцатилетнем, смело берущем первые жизненные барьеры, опьяненном юношеской радостью бытия. Но есть и объективные свидетельства, показывающие, что недаром за тем десятилетием закрепилось название "оттепели", символизирующей движение к свету, к пробуждению и раскрытию закрепощенных мрачным холодом сил.

Мы связываем этот всплеск энергии, предчувствие какого-то неудержимого полета с уникальными особенностями нашей истории - и из них же выводим причины краткосрочности, нереализованное™ порыва. У Хрущева хватило дерзости и отваги, чтобы бросить вызов чудовищной тени Сталина, нависшей над страной, но сил, чтобы справиться с партаппаратом, оказалось недостаточно, и разбуженный им энтузиазм, не найдя применения, перегорел, вызвав тяжелейшую реакцию в виде апатии и цинизма.

Но не только мы пережили эту печальную эволюцию, не только нас гнетет ощущение упущенных шансов и какого-то необъяснимого предательства судьбы.

С чувствами, очень похожими на мои, вспоминают времена своей молодости многие американские коллеги. Сталин, Хрущев, Брежнев, "шестидесятники", "застой" - ничто из этого, естественно, даже отдаленно их не коснулось, но контур проделанного ими движения полностью совпадает с нашим. От вспышки идеализма в начале 60-х - с безоглядной верой в свои возможности, с убеждением, что мир можно сделать лучше, - и он уже поддается, меняется, с активностью, энтузиазмом, - через цепь разочарований, бесплодных выбросов общественной энергии, к усталости и скептицизму, к тому, что психолог Д. Лернер (Joyce A. Lerner) определила как перерождение морали. После убийства братьев Кеннеди и Мартина Лютера Кинга, после вьетнамской войны и вызванного ею синдрома, Уотергей-та, эпидемического распространения наркомании, цепи грандиозных скандалов во всех сферах, от политики до спорта, - наступило состояние, которое мы, у себя, называем "притерпелостью".

Новые разоблачения и скандалы уже не повергают общество в шок. Какие-то центры восприятия, продолжающие бодрствовать, подают тревожные сигналы, тоже совершенно в нашем духе - "так жить нельзя", происходит такое, с чем невозможно примириться, если хочешь сохранить достоинство. Но само неизменное, год за годом, течение жизни наглядно демонстрирует: и так, вопреки всему, что люди считали своим несгибаемым убеждением, - жить можно. "Мы приспосабливаемся, ценою пересмотра нашей морали", - констатирует Д. Лернер. Массовое сознание не вспыхивает возмущением в ответ на неэтичные поступки, не реагирует на них, а в иных случаях даже их вознаграждает. И можно только удивляться, что на этом фоне этические нормы, издавна регулирующие поведение вокруг и по поводу денег, остаются практически незыблемыми. Острее, чем на факты грандиозных мошенничеств, афер, нравственное чувство реагирует на почитающиеся бестактными вопросы о денежной собственности. "Большинство моих пациентов без всякого смущения обсуждают мельчайшие подробности своей сексуальной жизни, признаются в таких полетах своей фантазии, от которых буквально оторопь берет, - не перестает изумляться другой мой коллега. - Но они сразу уходят в свою скорлупу, когда разговор переключается на темы их финансового положения, и даже если очевидно, что коснуться этого необходимо в чисто терапевтических целях, невыносимый внутренний дискомфорт ничуть не ослабевает. Для них проще говорить о своих экскрементах, чем о своих деньгах!" "Свои деньги", именно свои - крайне существенное уточнение. Говорить, думать, рассуждать о деньгах вообще - это не только не затруднительно, но даже приятно. Издания с громадными тиражами целиком специализируются на финансовых проблемах, да и в большинстве других газет и журналов им посвящаются объемные разделы. Что сколько стоит, на чем можно сэкономить, а где не жалко переплатить - эти сюжеты занимают в светской болтовне не меньше места, чем слухи и сплетни о жизни кинозвезд. Но все это - по поводу денег вообще, чьих-то чужих, безличных. Сделать же один крошечный шаг в ту сторону, где некие абстрактные деньги превращаются в свои, собственные, лично человеку принадлежащие, - вот что непереносимо, вот что в точности соответствует давней нашей формуле - "граница на замке".

Почему? Сразу же возникает предположение, что откровенность почитается опасной: люди не доверяют друг другу, видя в каждом потенциального конкурента, они боятся, что информацией, которую они обнародуют, кто-нибудь воспользуется во вред им. Но нет, эта версия если и подтверждается, то, во всяком случае, не полностью. Замок не снимается с границы даже в тех случаях, когда приоткрыть строго законспирированные сведения почему-либо выгодно, - а такие ситуации нередко возникают в профессиональном, корпоративном общении. Видимо, бесполезно заниматься поиском рациональных, логически объяснимых причин. Команды, запечатывающие уста, подаются из глубины бессознательного и связаны, по-видимому, они с той особой, символической ролью, в которой там выступают деньги. И этот барьер возводится с обеих сторон, вот что следует подчеркнуть особо. Ту же неловкость, тот же душевный дискомфорт, которые сковывают пациента, в полной мере испытывает и сам психоаналитик, дитя того же общества, той же самой среды.

Когда я стал знакомиться с этой проблемой, она виделась мне в самом простом и однозначном варианте: как проблема взимания платы за лечение. Но постепенно стало проясняться, что есть немало и других каналов, по которым деньги могут вторгаться в трепетную атмосферу психоанализа.

Вот один из запомнившихся мне рассказов. Пациент психоаналитика, одинокий пожилой человек, достаточно богатый, вдруг объявил, что принял решение изменить завещание, назначив главным своим наследником именно этого своего врача, сыгравшего такую большую роль в его жизни. Речь шла о сумме в несколько сот тысяч долларов, то есть искушение возникло огромное. Почему бы, в самом деле, не убедить себя, что ничего плохого в этом нет: наши отношения давно переросли в дружеские, мы стали близкими людьми, никто не будет обижен, поскольку никаких родственников у старика нет... Психоаналитик все же сумел совладать с минутным порывом и поступил с этим признанием, как и с любым высказыванием пациента - использовал его как материал для анализа. Это разозлило пациента, но под конец сеанса он признался, что заговорил о завещании неспроста: думая о приближающейся дряхлости, он захотел привязать к себе врача как человека, который вынужден будет его опекать и окружать заботой. Через несколько месяцев от пациента последовало еще одно необычное предложение - возглавить на очень выгодных материальных условиях благотворительный фонд. В любом другом случае врач с радостью занял бы это место, но тут он снова запретил себе выходить за профессиональные рамки. Судьба вознаградила его за верность моральным принципам. Вскоре он совершенно случайно узнал, что это вообще было странной причудой его престарелого пациента - предлагать деньги самым разным людям и никогда при этом, согласятся они принять их или нет, не исполнять своего намерения; одна из непонятных игр не совсем здоровой психики, в которую человек, не желающий попасть в нелепое и смешное положение, не должен дать себя вовлечь.

Очень непростым с этической точки зрения может оказаться момент, когда психоаналитик, сообразуясь со своей профессиональной совестью, должен объявить об окончании курса лечения. Проблемные психические состояния - не ангина, излечение от которой становится очевидным при внимательном осмотре. Если не быть человеком щепетильным, всегда можно убедить и пациента, и самого себя, что не весь путь еще пройден, есть над чем поработать, в особенности если не толпятся у твоих дверей жаждущие получить помощь... И ведь никто тебя не уличит, не сможет доказать, что ты злоупотребляешь доверием человека, готового оплачивать твои услуги столько времени, сколько ты найдешь нужным. В психотерапии мнение любого эксперта ничего не стоит торпедировать, заявив, что вы принадлежите к разным школам. Есть документ, изданный в США в 1988 году, - "Принципы этики для психоаналитиков". Там сказано: "Лечение пациента не должно использоваться с целью получения финансовой выгоды или приводить к получению преимуществ". Но кто определит границу между нормальной платой за лечение и финансовой выгодой? Между простым знаком внимания, естественным между доброжелательно относящимися друг к другу людьми, и своекорыстным получением преимуществ?