Почтовой станции диктатор...

Таким образом, тема блудной дочери в "Станционном смотрителе" дана как мера для отталкивания: дочка не погибает, погибает отец.

"Станционный смотритель" враждебен "Коллежскому регистратору", и все слезы, которые проливаются на сеансе, текут мимо Пушкина. Зритель впечатывает в классику свое собственное банальное восприятие и любит имя классика как мотивировку банальности, любит за то, что оно позволяет ему плакать не стыдясь и говорить: “Ведь я же настоящее искусство понимаю".";

А Вадим Кожинов в благополучном касательно Дуни финале "Станционного смотрителя" видит даже момент, уравновешивающий жизненные противоречия, и знак (один из знаков) ренессансной гармоничности Пушкина, величайшего представителя особого русского Возрождения.

Кожинову плевать, например, на иронический эпиграф к "Станционному смотрителю":

Коллежский регистратор,

Почтовой станции диктатор...

проиллюстрированный в повести картинами униженности и бесправия нашего "диктатора" у себя на станции. А ведь в эпиграфе сжато выражается душа произведения, его сверхзадача. И она никак не приводится к кожиновскому "уравновешиванию противоречий"; и "ренессансной гармонии". Или другой пример - эти мыкания Вырина в Петербурге, отказ его от даже попытки жаловаться на гусара - разве тут не продолжение его "диктаторства", теперь уже - в столице, где, вообще говоря, есть кому повлиять на гусара во имя справедливости, если б она существовала.

Не знаю, над судьбой ли Дуни только плакали зрители, глядя фильм "Коллежский регистратор", но читая "Станционного смотрителя" жалеть есть кого - маленького человека, самого бесправного смотрителя в первую очередь. Да и его дочь, ставшая ухоженной содержанкой, не намного больше получила прав, чем их имел ее отец. Могла ли, например, она взять к себе отца, будь он жив? Нет, конечно. Он ведь не одобрил бы ее положения содержанки и не смирился бы с ним. И как бы себя чувствовал при отце ее любовник гусар. Потом: так ли уж замечательно для самой Дуни - быть содержанкой? Вон - даже детей своих не может привести на могилу к их дедушке. Наконец, смерть не кого-нибудь - отца, как-никак - особенно смерть, в которой она виновата,- не вызывает ли к ней жалость, к несчастной, вынужденной так расплачиваться за желание счастья и за достижение какой-то доли этого счастья...

И разве может служить хоть мало-мальски моральной компенсацией Дуне шестерка лошадей, служанка-кормилица, богатая одежда ее самой и ее детей и сама сытая ее жизнь. И даже как материальная компенсация - может ли это все быть надежным? Не развеется ли как дым, как только ее гусар сменит любовницу, или женится, или как только Дуня подурнеет с годами...

Помня, как бесцеремонно пользовался гусар преимуществами своего привилегированного положения, не могла ли Дуня на могиле отца оплакивать и свою, будущую, может, близкую, очень возможную жизненную катастрофу? И уж, во всяком случае, это - плач по жалкой судьбе маленького человека в тогдашней России.

Так почему бы,- осмелюсь заявить, не видев кино,- не проливать зрителю слезы не "мимо Пушкина";, а понимая Пушкина. Ведь благополучие Дуни служит не уравновешиванию (по Кожинову) противоречий в жизни, а усилению их, усилению ради развоплощения благополучия, ради (по Выготскому) противочувствия, которое приводит-таки к уравновешиванию, но не в жизни, а в душе читателя, приводит к катарсису, разрядке, что проявляется в плаче, в частности. И не сделай Пушкин Дуню хоть временно благополучной - меньше было бы нашего плача.

"Вот так-то!"- сказал бы я Виктору Борисовичу Шкловскому, если б он жил, если б я имел к нему доступ и если б я сам, такой как сейчас, жил бы 60 лет назад (потому 60, что моя цитата взята из статьи 1927-го года). Шкловский не хотел (так написано) исправлять ничего при переиздании - и вот недавно вышла в свет вот эта его давнишняя ошибка.

А безыскусные зрители "Коллежского регистратора" и читатели "Станционного смотрителя" правы в своем плаче, ибо верно сказано Глебом Горбовским: "Впечатление - вторая суть".

*

Я не рублю сук, на котором сижу. Впечатление - комплексно. Там и полуосознаваемое есть и неосознаваемое. А чтоб все, или побольше, осознать, нужно обдумывание или посредник, в данном случае - я. Получается,- если следовать за Горбовским, первая суть, усваиваемая во вторую очередь.

Если б не было впечатления у читателя и зрителя, было бы мне безнадежным занятием покушаться на его душу и сердце, оставалось бы уповать только на ум. А я, честно говоря, хоть и обращаюсь к уму моего читателя - себе на уме держу и попытку его взволновать. Взволновать смычкой злободневности и всяческой огромности с тем впечатлением, которое оставило художественное произведение.

А оно - при всей разнонаправленности его элементов, создающей противочувствие,- имеет все же некую доминанту, предпочтение направлений. Не будь у произведения этой доминанты, этого предпочтения, как бы искусство при своей (по Натеву) испытательной - на излом души - функции сохранило бы цель испытания: совершенствование человечества? И вот эта-то неосознаваемая подчас доминанта и воспринимается не рассуждающим, но чувствующим читателем. Так образуется впечатление, созвучное с тем, что вдохновило, - может, тоже недоосознанно, самого автора.

Г.

Меня мучает совесть. Недавно я вступил в "спор" с очень большими авторитетами насчет того, по Пушкину ли это - слезы отзывчивого читателя повести "Станционный смотритель"? Читаешь их - выходит, что слезы "мимо Пушкина";, обдумаешь - вроде, наоборот. Но в моих доказательствах не нашлось места для рассказчика, человека, перед глазами которого проходило вступление к истории Дуни и ее отца, Вырина. Ему Вырин рассказывал саму историю, и сынишка пивовара - ее финал. Зачем этот рассказчик?

Кроме того, когда я перечитывал повесть - у меня лично слез она не вызвала, хоть я довольно отзывчивый читатель.

Наконец, главное: я перечитал статьи Белинского о пафосе Творчества Пушкина и статью Полякова о "Полтаве" и - усомнился в собственном выводе относительно "Станционного смотрителя".

Однако, кому какое дело до моих сомнений насчет каких-то исчезающе малых мелочей давно написанной повести?

А вот дело.

Художественное произведение - идеологическое образование, в котором каждый кусочек на идею работает. А раз на идею, значит, касается важных сторон жизни. Важные же стороны жизни в любой ее момент (в том числе и сегодняшний) как-то связаны со всей историей: частью - по принципу антитезы, противоположности, частью - по принципу аналогии, похожести.

Так что в области искусства все - нас касается.

Итак, не натянул ли я жалостливости, не превалирующей в пушкинской повести на самом деле? Не прав ли все же Шкловский:

"Пушкину было не очень жалко станционного смотрителя. Вообще он не работал на жалость. Пушкину, вероятно, больше нравился гусар, чем коллежский регистратор.";

Не прав ли как бы вторящий Шкловскому Кожинов, мол, кончается-то повесть на бодром настроении рассказчика.

Действительно:

"И я дал мальчишке пятачок и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных.";

Такой конец, мол, вместе с благоустроенностью Дуни - не зряшный ход, а свидетельство уравновешивающей тенденции Пушкина, представителя своеобразного русского Возрождения (а Возрождение - это, в первую очередь, гармония, цельность видения мира).

И не в том же ль духе нужно понимать Белинского:

"Пушкин не дает судьбе победы над собою; он вырывает у ней хоть часть отнятой у него отрады."

Что из того, мол, что печальна участь Самсона Вырина; и что не Дуню, мол, первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса; и что не от будущих обещанных путевых наблюдений рассказчика, а вот от этой, мол, истории о Вырине "сердце наше исполнится искренним состраданием"; ко "всему сословию станционных смотрителей";. Что из того, мол, что грустные обобщения есть в повести. Они - не без иронии ("сословие"). И все-таки, мол, Дуня-то пока-то - счастлива, не брошена гусаром. Да и рассказчик, мол, при всем его сострадании удовлетворение нашел-твки - удовлетворение литературного свойства: получил оригинальную концовку рассказа и не жалеет "ни о поездке, ни о семи рублях".

Но!..

*

Эти семь рублей особенно занимательны - не стоит ли и больше заплатить за интересную развязку. Да и за литературно-красивый осенний тоскливый пейзаж:

"Это случилось осенью. Серенькие тучи покрывали небо; холодный ветер дул с пожатых полей, унося красные и желтые листья со встречных деревьев... Мы пришли на кладбище, голое место никем не огражденное, усеянное деревянными крестами, не осененными ни единым деревцом. Отроду не видал я такого печального кладбища.";

И всего за семь рублей!

*

А теперь взгляните на начало "Повестей покойного И. П. Белкина". Там есть примечание Пушкина:

"В самом деле, в рукописи г. Белкина над каждой повестию рукою автора надписано: слышано мною от ТАКОЙ-ТО ОСОБЫ (чин или звание и заглавные буквы имени и фамилии). Выписываем для любопытных изыскателей: Смотритель рассказан был ему титулярным советником А. Г. Н....";

То есть не только Пушкин, представившийся издателем рукописей некоего Белкина, но и сам Белкин, фигурально говоря, мог бы отмежеваться от прохладцы титулярного советника А. Г. Н. к коллежскому регистратору Самсону Вырину.

Шкловский заметил, что слова: “Авось,- думал смотритель,- приведу я домой заблудшую овечку мою";- даны Пушкиным в кавычках, когда остальной рассказ смотрителя дан рассказчиком А. Г. Н. без кавычек. То есть А. Г. Н. не соглашается,- надо понимать Шкловского, - относиться к Дуне как к блудной дочери, пострадавшей, как легендарный блудный сын. То есть,- рассуждаю далее,- А. Г. Н. относится к Дуне как к мелкой хищнице,- удачливой, как показал финал.

Что ж, можно согласиться со Шкловским, если он на это намекал. Больше того, замечу: А. Г. Н. не разделяет, по-видимому, и последних слов Вырина, взятых тоже в кавычки, может, не только для того, чтоб обозначить конец выринского рассказа (как обозначено начало):

" "Вот уж третий год,- заключил он,- как живу я без Дуни и как об ней ни слуху, ни духу. Жива ли, нет ли, бог ее ведает. Всяко случается. Не ее первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса, а там подержал да и бросил. Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да в бархате, а завтра, поглядишь, метут улицу вместе с голью кабацкою. Как подумаешь порою, что Дуня, может быть, тут же пропадает, так поневоле согрешишь да пожелаешь ей могилы..." ";

Так если это слова Вырина, то А. Г. Н. не обязан с ними соглашаться. Что дурой А. Г. Н. Дуню не считает можно заключить из таких его личных замечаний о ней: “Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня", "она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет";. А Шкловский еще определеннее концентрирует: "Дуня уже в четырнадцать лет была большой специалисткой по поцелуям";.

Так что А. Г. Н. был действительно особого мнения насчет бед смотрителя. Удачно заметил Шкловский, что самые слезы смотрителя (по пушкинскому тексту) "отчасти возбуждены были пуншем, коего вытянул он пять стаканов";. А я еще замечу, как безучастно в своем эстетизме наблюдателен А. Г. Н.:

"Таков был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ, неоднократно прерываемый слезами, которые ЖИВОПИСНО отирал он своею полою, КАК УСЕРДНЫЙ ТЕРЕНТЬИЧ В ПРЕКРАСНОЙ БАЛЛАДЕ ДМИТРИЕВА."; [Шрифтом выделено мною.]

Или этот счет - пять стаканов пунша!.. Как те семь рублей...

Себе на уме этот господин А. Г. Н. И довольно холоден, думаю, ко всему "сословию станционных смотрителей";, раз так прохладен к тому, память о котором ему "драгоценна";.Она драгоценна, видимо, как прототип рассказа в составе "путевых наблюдений";, которые надеялся издать А. Г. Н. И "искреннее сострадание";, пожалуй, господину А. Г. Н. нужно как новинка на фоне общего мнения дворян насчет станционных смотрителей как вредных людей.

Во всем прав Шкловский за исключением одного: читатели-то воспринимают Вырина и Дуню мимо титулярного советника А. Г. Н., а не "мимо Пушкина";, как написал Шкловский. И воспринимают-то так читатели не только советские, чувствительные к социальной несправедливости, но и как минимум, читатели, современники Пушкина.

Дело в том, что во времена Пушкина реализм был еще вновинку. В распространенных тогда романтических произведениях герой или рассказчик были рупорами автора. Лишь реализм стал отграничивать автора от рассказчика и героя. В издании "Евгения Онегина", например, перед первой главой был пушкинский рисунок, изображавший самого Пушкина рядом с Онегиным на набережной Невы. - Чтобы даже зрительно отделить себя, Пушкина, от героя. В общем, отделение автора от героя и рассказчика было свежим явлением и обращало на себя внимание.

В "Повестях Белкина" отличие не так резко бьет в глаза. Зато здесь рельефнее субъективированное повествование - точки зрения автора и рассказчика не совпадают. Например, можно ли заподозрить, что Пушкин разделяет такую вот философию:

"В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: ЧИН ЧИНА ПОЧИТАЙ, ввелось в употребление другое, например: УМ УМА ПОЧИТАЙ? Какие возникли бы споры! и слуги с кого бы начинали кушанье подавать?";

А теперь подумаем, мог ли такую философию исповедовать Белкин, поставленный Пушкиным между титулярным советником А. Г. Н. и собой? - А бог его знает. Но вот что Белкин не мог этак, по сути равнодушно, относиться к "сословию станционных смотрителей";, так это точно.

Вспомнить хоть эти насмешливые пять стаканов пунша и семь рублей - "автор" же, то есть Белкин - просто высмеял титулярного советника А. Г. Н. А заодно и задумки этой холодной души вызвать сострадание к смотрителям.

Что Белкин действительно жалостливее А. Г. Н. следует из внимательного прочтения письма "издателю", т.е. Пушкину, написанного "соседом" Белкина по поместьям. Этот "сосед" нарочно сделан Пушкиным ярым и жестоким крепостником, "по части хозяйства весьма смышленым";. И вот этот сосед, туповатый, к тому же, рисует такую подробную картину "неопытности и мягкосердия"; Белкина к крестьянам, что нам как дважды два - четыре должно быть ясно, что к смотрителям Иван Петрович Белкин относился посердечнее своего "рассказчика" - титулярного советника А. Г. Н. Иван Петрович, наверно, вообще к любому герою чуток (он - из села Горюхино). Эта мысль подтверждается от "соседства" Белкина с нечутким помещиком из села Ненарадова (тот все не нарадуется своему благополучию).

Но, в общем, ненавязчиво Пушкин наталкивает читателя на сострадание выриным - и Шкловский ошибся.

Или Шкловский в Белкине ошибся? А что там Пушкин думал за двойной оградой - не понять?

Или я совсем зря усложняю: притягиваю эту двойную ограду, а Пушкин так - без толку и смысла назвал повести повестями Белкина и уж по крайней мере зря ввел примечание, что Белкин их слышал от следующих лиц?

Что ж, проверим.

*

Возьмем "Гробовщика".

Есть ли там дистанция между Белкиным и приказчиком Б. В., якобы рассказавшим Белкину эту историю?

Отношение Белкина к третьему сословию, к набирающей силу мелкой буржуазии (фабула рассказа состоит в том, что было после переезда нажившегося гробовщика в новый дом), отношение - отрицательное. Судить хотя бы по эпиграфу:

Не зрим ли каждый день гробов,