ГЛАВА ВТОРАЯ. — Куда бы уехать? А? — тоскливо, не поворачивая головы, спросил Сослан

— Куда бы уехать? А? — тоскливо, не поворачивая головы, спросил Сослан. — Удрать бы далеко-далеко. Чтоб заново все начать. Одно желание у меня: все — заново! все — с нуля! — он посмотрел на Руслана, понимает ли он его. — Чтоб даже имя новое. Ничего из прошлого! Чтоб все только начиналось! И все лишь от самого себя зависело. А?! — Он разволновался: — Все строго. К одной цели. Напрямик. Чтоб ни одного дня не потерять!

С нуля... От прошлого не избавишься, даже поменяв имя-фамилию. Многие щеголяли бы новыми именами, если бы со старым уходило в небытие все то дурное, что случилось в их жизни...

— Так не бывает, — только и сказал Руслан.

— Знаю, что не бывает, — глаза Сослана потускнели, и он скорбно промолвил: — Но я не могу так жить... Не могу... — И опять спросил, но теперь уже больше самого себя: — Куда бы уехать? Куда? Где найти покой? Где-то притаилось мое счастье?! Указал бы кто — где! Пешком пойду. На все согласен, на все мученья! — он стал сверлить Руслана взглядом, признался: — Дядя Руслан, нехорошо мне. Муторно в душе. — И попросил: — Скажи мне что-нибудь.

Он взывал к Руслану. Надо же! Нашелся человек, который спрашивает у него, Руслана, где отыскать счастье. Счастье! Его ищут миллионы лет. Все поколения человечества. Каждый живший и живущий на земле человек. И не дается оно легко! Потому что так и должно быть. Поразмыслив, нетрудно прийти к этой мысли. Но не вздумайте ее высказывать вслух — не всякому дано убеждать других в правоте своих выводов.

Вот Тотырбек — тот умеет внушать, говорить так, что веришь ему. Когда он, седобородый, строгий, подымается над столом и с рогом в руках провозглашает тост: «Баркад! За изобилие материальных и духовных благ в этом доме! И не только в этом. За баркад в каждой семье, потому что, если в одном доме будет все, а у соседей — нужда, то какое это счастье? И не пахнет им. Пусть же будет баркад в каждом доме, в каждой семье! Тогда и у меня будет баркад!» — ловишь каждое его слово и замечаешь, что у людей на душе светлеет.

Руслан гордился своим дядей, но видел, что к нему самому, Руслану, так не прислушиваются. Не внушают доверия ни вид его, ни худая слава чудака. Поэтому лучше молчать. Каждый человек рано или поздно познает истину. Своим умом. И, придя к ней сквозь боль и страдания, путем долгих размышлений и колебаний, — не сомневается в ее верности и точности, ибо сам «допер», а это всегда важно. Пусть же и Сослан сам отыщет свою истину... Руслан шел к своей многие годы...

— Ты, Сослан, не знаешь, как началась моя самостоятельная жизнь. Узнав — поймешь ли?

Мне было четырнадцать, и я знал гораздо меньше, чем ты, Сослан, в эти годы. Я и не подозревал о многом из того, что тебе преподнесли на блюдечке в школе. Но я могу утверждать, что был мудрее тебя, ибо мудрость не в знаниях. Мудрость — в принятии жизни, в восприятии ее законов. Тех, что устраивают тебя, и тех, что не по душе тебе. Ты же, Сослан, создал свое представление о жизни и не желаешь принимать ее неправильности.

Сослан поднялся. Руслан наклонился над хурджином, протянул ему три кругляша осетинского сыра:

— Отдашь матери.

— Зачем? — резко запротестовал тот.

Сослан был уже у порога, когда дверь вдруг распахнулась и вошел Майрам. Увидев брата, он с укором бросил ему:

— Вот ты где! А я весь город объездил. Был и у нее.

— Напрасно! — гневно закричал Сослан.

— И она призналась, что вы поссорились, — Майрам обратился за подмогой: — Дядя Руслан, скажите же ему, что без ссор не бывает.

— Зачем меня успокаивать? — развел руками Сослан. — Зря стараешься. Я знаю то, что давно могло стать истиной для всех. Раскрыть эту тайну?

Майрам покосился на брата.

— Раскрою! — Сослана понесло точно в скачках. — Знайте же, что людям известна только одна любовь — несчастная! Хотите возразить? — он поочередно посмотрел на Руслана и Майрама. — Напрасно. Послушайте рассказы друзей, папаш, мамаш, бабулек, полистайте романы, вспомните фильмы — и убедитесь: везде любовь — страдание, любовь — разлука, любовь — отчаяние. А нет любви — счастья, нет! Ну? Возражайте. Приводите факты. Напоминайте. Доказывайте обратное... Молчите? Не ройтесь в памяти — ничего не отыщете. Любовь тогда становится любовью, когда человек теряет возможность соединиться с любимым. Любые причины годятся. Исчезнет причина — смоется и любовь! Когда люди рядом, когда им ничего не мешает быть друг с другом, — они порой и не задумываются над тем, что это за штука — любовь. Великое вечное чувство? Нет! Ему достаточно всего по нескольку минут в сутки обладать любимым, его душой, и — вся любовь!

Руслан поморщился. Ершистый ты, Сослан, и вечный путаник. Как ты внешне похож на Майрама, но какие вы... неродственные. И жизнь у вас по-разному складывается. Майрам ходит по земле, не задумываясь, куда и как поставить ногу, мол, везде я дома, везде меня примут. Радуется каждой минуте жизни. И друзей вокруг дего полный рой. Любо смотреть, как он ведет машину.

Сам Руслан когда-то был шофером, знает, как нелегок хлеб таксиста, — но по Майраму этого не скажешь. Упивается он скоростью, гонит «Волгу» на пределе. Руслан по себе знает, что многих шоферов больше всего раздражает черепашья скорость машин, им ближе вихрь опасных поворотов и частое мельканье встречных автобусов и самосвалов. Жалобный, предостерегающий визг тормозов для Майрама — сладкая мелодия, но легкое убаюкивающее покачивание на мягких сиденьях порой лишает его ощущения опасности. Он может, правда, ловко увернуться от, казалось бы, неизбежного удара лоб в лоб с грозным и неповоротливым, заполнившим всю трассу красавцем «Икарусом», а в деревенской глуши, на пустынной улице, где и набрать-то скорость невозможно, наткнется на телефонный столб. Да-да, и так с ним случалось. Майрам убежден, что все законы и правила дорожного движения, устанавливаемые государством, совершенно правильны и нужна еще большая строгость. Но сам он внутренне считает, что его они не касаются, и он не признает никаких ограничений скорости для своей «крошки». Это ему не мешает грозно прикрикивать на владельцев личных машин, осмелившихся на свободной трассе превысить положенную скорость. Обгоняя их, Майрам показывает им кулак, бросает в окошко обидные фразы и потом еще долго дает волю своему гневу и возмущению.

Если Майрам легкомыслен, то Сослан — человек других качеств. Все чего-то ищет. И с людьми не ладит. Характер у него дурной, вспыльчивый. Что же мучает его? Чтоб быть настолько несчастным, нужна веская причина...

— Надо забыть о любви и прочих глупостях. Жить стоит только большими делами, — убеждая самого себя, заявил Сослан. — Или уйти в себя, забыть обо всем.

Вот здесь ты, Сослан, совсем не прав. Замкнутость, уход в себя не принесут покоя. Человек не может гробить в себе то, что дано ему от рождения. Как ни старайся, а против натуры не попрешь. Рано или поздно выползешь из скорлупы, раскроешься, как это случается с самыми осторожными, — и пропустишь удар. Но если:в боксе этот удар несет боль и поражение, то удар жизни может погубить тебя. Руслан мог бы привести пример. Один-единственный из своей жизни. Но он не мог говорить о себе. Это была только его боль! И она должна была умереть с ним. Радостью человек может и должен делиться, а боль следует нести в себе. Делиться невзгодами — значит кому-то доставлять страдание. Но нужно ли это?

Руслан мысленно сочинял ответ, но слова казались бездушными и затасканными...

— Не отчаивайся, брат, потерпи, — услышал он голос Майрама. — Время все лечит.

— Нашел спасительное лекарство! — возмутился Сослан. — Время многое может, но не все!

В этом ты, Сослан, прав. Прав! Времени не все подвластно...

— Ему не предать забвению измену, — твердил Сослан. — Любовь не подвластна времени. Я прав, ученый чабан? — Так он иногда называл Руслана. — Отчего забывается многое? — наклонившись к Руслану, спросил Сослан. — Почему в мирной жизни порой не помнят, за что сражались отцы и деды?

— Помнят, — запротестовал Майрам. — Всегда об этом говорят.

— В будничной жизни, прости, иногда забывают, — заявил Сослан.

Повзрослел ты, Сослан. Смотришь в корень. Нащупал то, что уже не первый год волнует его, Руслана. Одни воскрешают в памяти все прошлое, и притом ежедневно, а другие еще позволяют себе забыть, чего они не желают помнить.

— Все оттого, наверное, что меньше стало калек на улицах, — стал рассуждать Руслан вслух. — Их почти не встретишь. Уходят туда, откуда возврата нет. Ты, Сослан, когда кого-то из калек встретишь, то сам себя спрашиваешь: «Интересно, как и где он потерял руку?» Как и где?! А три десятка лет назад люди таких вопросов себе не задавали.

«Нельзя судить о дереве по его коре», — вспомнилась Руслану вычитанная им где-то фраза. Он произнес ее вслух.

И вдруг с ужасом понял, что невольно заговорил о себе. Майрам это уловил: ишь как отвернулся от него — стыдится посмотреть в лицо. Вспомнилось Руслану, как однажды слышал слова матери, многозначительно ответившей на изумленный вопрос по поводу его перемены профессии: «Определился человек — и то хорошо. И чабанство — дело, не позволит ему погибнуть».

Как будто гнев вдруг вселился в Руслана. Он вызывающе бросил братьям:

— Все это было давно: и институт, и английский... — И невольно привел английскую поговорку: — Когда Адам был еще ребенком. А говоря по-русски, при царе Горохе. Чего усмехаетесь? Чабан с замашками интеллигента? А я не стыжусь. Так и знайте. Не стыжусь, потому что еще неизвестно, как бы вы на моем месте выглядели. Если бы с вами случилось то, что со мной. Может, и мне хочется в белой сорочке да при галстуке... Но судьба! Слышали, конечно, о моей чисто человеческой слабости. Но никто не может упрекнуть меня. Никто! Ни один человек на свете!

Сослан покраснел, так ему стало не по себе. Майрам хотел жестом остановить брата, но тот отмахнулся. — Может! — заявил он. — Может и даже должен!

— Может? — уставился Руслан на него.

— Да! — еще жестче подтвердил Сослан. — Каждый должен заниматься тем, в чем он силен, чтоб принести большую пользу обществу. Максимальное для его возможностей дело делать! А вы занимаетесь тем, с чем легко справится и необразованный человек. Хотите знать мое мнение? Вы дезертировали! Вы нашли себе легкое занятие.

— Легкое? — возмутился Руслан.

— Чабанить тяжко, — примирительно заметил Майрам. — Походи сутками по горам!..

— Брось, не о том речь, — оборвал брата Сослан. — Не о физических трудностях говорю я. Когда человек сторонится того, что ему по плечу, надо с него строго спрашивать.

— Кто может это сделать? Кто? — невольно перешел Руслан на шепот. — Ты?

— Могу и я. И даже хочу, — смело заявил Сослан.

Руслан метнулся к нему, сурово спросил:

— Судьей моим захотел быть? Общественным обвинителем? — и, окинув его презрительным взглядом, произнес еще одну английскую поговорку.

— Можете не переводить, — заявил Сослан. — Это вы меня считаете чистым, как новая булавка? То есть только-только оперившимся? Впрочем, надо отдать должное: память не отшибло у вас.

— Что верно, то верно, — с горечью признался Руслан. — Память не отшибло, к несчастью!

— При таком образе жизни, когда целые дни на воздухе да без городской нервотрепки, память всегда будет крепкой, — рассудительно сказал Сослан.

— Ну, начинай суд, — предложил Руслан и предупредил: — Но знай, что и я тебе кое-какие вопросики подкину.

— В позу вы стали. Это удобно — так легче жить, — произнес Сослан.

— Та-ак... — выдохнул Руслан тяжело.

— А что за великое горе у вас, которое вы сперва топили в вине, а потом стали по горам растаскивать? Калека вы? Без рук, без ног? Потеряли зрение? Или слух?

— Потерял больше. Гораздо больше! — с трудом прошептал Руслан.

Майрам опять отвернулся от него. Руслан словно обезумел от несправедливости обвинений, которые безжалостно бросал ему в лицо Сослан, — он был агрессивен. Руслан не выдержал и закричал:

— Я потерял главное — веру в себя!

Но до Сослана не дошли горечь и весомость его признания, и он иронически заявил:

— Тоже потеря. Это не глаза и не рука — можно возвратить. И чуда не надо требовать от бога. И вы возвратили бы, если бы поднатужились и недельку не брали в рот водки. Вера бы возвратилась, и не пришлось бы бежать сломя голову в горы.

Все. Сослан пал в глазах Руслана. Больше он никогда не станет думать о нем как о стоящем человеке.

Майрам потупил взор: ему стало не по себе от резкости брата. Руслан вдруг успокоился, пожалел, что дал втянуть себя в разговор, который для него значил гораздо больше, чем для Сослана.

— Силен, — сказал он. — Подкован на все четыре...

Они помолчали. Руслан ушел в свои мысли. Многое он мог бы рассказать им. Но поймет ли Сослан? Отчего и для чего он затеял спор? Что пытался доказать своими обвинениями? Руслан и раньше замечал, что Сослан относится к нему с затаенной враждебностью, хотя он ему не давал для этого поводов. Руслан не имел права так завершать спор. Он должен задать Сослану один свой вопрос. И, поколебавшись еще миг, он спросил:

— Ответишь прямо? — И поспешно попросил: — Только ты не спеши. Подумай, прежде чем сказать, — с негодованием отметил, что его голос задрожал, в нем появились какие-то заискивающие нотки: — Подумай, Сослан.

Тот обиделся, показал на свою голову:

— Мой колпачок всегда думает, прежде чем послать условный сигнал языку. Говорите же. Я отвечу Руслан решился и спросил:

— Что ценнее: одна жизнь... или пятьдесят две? — и с напряжением стал ожидать ответа.

Сослан усмехнулся, и Руслан видел, что тот хотел сострить.

— Всегда и везде — пятьдесят две, — серьезным тоном провозгласил Сослан. — Одна, конечно, тоже ценна, но пятьдесят две — это не одна.

— И ты бы этой одной пожертвовал ради пятидесяти двух? — торопливо спросил Руслан.

— Всегда следует жертвовать одной жизнью ради пятидесяти двух, — без тени сомнения сказал Сослан.

— А если этот один — твой друг? — закричал Руслан возбужденно. — Ты пожертвовал бы его жизнью?

— Друг? — удивился Сослан. — А зачем в него стрелять? Он трус? Предатель?

— Он воевал храбро, — отмахнулся Руслан.

— И зачем жертвовать его жизнью? — пожал плечами Сослан.

— ЭхI — отвернулся Руслан. — Все у тебя по полочкам разложено: это враг, а это наш; врага уничтожай, а нашего спасай. Верно ты сказал: колпачок у тебя — не голова!

— Зачем же такие странные загадки придумывать? — обиделся Сослан.

— Не я придумываю! — закричал Руслан. — Жизнь!

В комнате стало тихо. Руслан понял, что выдал себя.

И до Сослана дошло, что говорил Руслан о чем-то сокровенном.

— Молод ты, — сказал Руслан. — И не о чем мне с тобой толковать.

Добрая душа Майрам, он попытался развеять размолвку и принялся рассказывать бесконечные смешные истории. Рассказывая взахлеб о дорожных происшествиях, сам же первый заливался смехом. Собеседники слушали его вполуха. Руслан все еще продолжал внутренне спорить с Сосланом, сочинял фразы, которые должны были наповал сразить противника, мысленно рассказывал о мытарствах в войну, о тех днях, что перевернули его представление о мире, заставили задуматься о себе И жизни...

Но вот Сослан не выдержал напряжения, витавшего в комнате, поднялся, кивнул Руслану — по-прежнему непримиримо, будто предупреждая, что спор не окончен, вышел. Дом застонал от его тяжелых шагов. И неудивительно, здание ведь было вчетверо старше Сослана. И еще в ту пору, когда в нем только появился Руслан, оно постанывало.

Когда Сослан вышел, Майрам махнул ему вслед рукой и пояснил:

— Горести у него. С девушкой поссорился...

— Ну и причина! День-два, и все пройдет, наладится, — отвернулся Руслан.

— Нет, — отрицательно покачал головой Майрам. — Серьезнее тут. Отец у нее шишка, и он против Сослана. Ни отец ее, ни мать ни разу не видели Сослана, а уже против. Не пара, говорят, дочери. Отец так и сказал ей: «Рубанул Рубиев, что не бывать этому, — и баста!»

— Рубиев? — встрепенулся Руслан. — Ты сказал: он Рубиев?

— Да, это фамилия ее отца. У него присказка такая: «Раз рубанул Рубиев, — значит, баста, так тому и быть!»

Помнит Руслан эту любимую присказку Рубиева. Хорошо помнит. Руслан вздохнул. Вот и опять судьба столкнула нас с тобой, боевой друг. Ты был последним из отряда, не считая, конечно, Юры, кого я видел. Я больше никогда ни с кем не встречусь. Если повезет. Верю в это. Хочу верить! Нельзя, чтоб я встретился с кем-нибудь из вас. Умер я для вас, боевые соратники, погиб!.. Почему я опять услышал твою фамилию, Рубиев? Неужто судьба готовит мне новое испытание? Учти — ничто не заставит меня встретиться с тобой. Это и к лучшему, что ты разлучаешь дочь с Сосланом. Поженись они, смотришь, — и обмолвился бы как-нибудь Сослан обо мне. Обожжет твое ухо мое имя, и ты спохватишься — из любопытства! — а не тот ли это Руслан Гагаев, что бродил с тобой по белорусским лесам? И начнется для меня новая пытка. А с меня, ей-богу, достаточно!..

Теперь мне известно, откуда ждать беды. Буду остерегаться. Конечно, Рубиевых на свете много, возможно, это и не Андрей, но ведь это его любимая присказка! Выходит, что не стоит себя успокаивать! — это он! И если свадьба состоится, то мне придется покинуть этот дом, даже город и уйти, насовсем уйти в горы.

Мы не имеем права встретиться как бывшие партизаны. Эта встреча чревата опасностью, за нею непременно последуют многие другие. А я умер для них. Погиб тридцать лет назад. И я не должен воскресать. Это противоестественно, когда умерший вновь оказывается среди живых. Мне не выдержать еще раз всего того, что. было. Не выдержать! И не трогайте меня! Не заставляйте объясняться!

Столкнись я с кем-нибудь из них лоб в лоб — и мне не избежать свидания с Екатериной. А зачем? Чтоб сделать ее вконец несчастной? Ведь нам придется объясниться. А я не желаю этого. Я боюсь. Да, боюсь встречи с ней, боюсь ее первого взгляда, первого слова... Боюсь! Боюсь того, что надо будет сказать ей. Как ответить на вопрос, почему я не искал ее, почему никому из отряда не сообщил, что жив и здоров? Рассказать правду? Но какую? Как будет выглядеть в ее глазах то, что для меня сущая правда? Я сам еще не знаю, прав ли я был. Имел ли основание поступать так? Я все время упрекаю себя в том, что поспешил...

Он не был виновен. Ни в чем. Он не совершил ни предательства, ни измены. Он боялся пыток. Но кто не боится их? Суть в том, что другие молчали, не кричали о своей боязни, а он искренне мне признался в этом. Но неизвестно, как бы он повел себя, насколько сильным или слабым оказался. Я знаю случаи, когда человек бил себя в грудь, твердя, что никакие пытки не вырвут у него ни слова, но на поверку оказывался трусом. И помню человека молчаливого, не внушавшего нам доверия, который подвергался самым страшным пыткам, но гестаповцам не удалось сделать из него предателя. И вообще, с точки зрения здравого смысла, человек не должен нести наказание только за то, что не уверен в себе. И если даже ему кажется, что он не выдержит, то и тогда разве можно карать его за сомнение? Человек отвечает перед другими только за совершенные подлые поступки...

Я тоже прошел через это самое страшное испытание — пытку. Я жаждал смерти, а тело противилось ей. Я настаивал, умолял сердце остановиться, я пытался не дышать, но вопреки желанию жадно глотал воздух, я кричал от боли, когда в который раз под ногти загоняли иглы и мерзкий голос звучал где-то рядом: «Я тебе приказывает говорить! Где партизанеи? Ми их фее рафно поймать. А ти говорить, где они... Тогда тебе будет жить! Молчишь?! Почему?! Моя жизнь мне дороже гольд — золота! На другой наплевать! Потумай», — продолжал гитлеровец. И вновь боль, нестерпимая, и слова фашиста: «Ты не молчать! И ти не умирать! Ти будешь мучиться! Семь дней и еще семь дней, а потом еще и еще! И ти будешь говорить! Будешь!!!» — уверял он. Я не помню лица того фашиста, но голос узнаю из тысячи. «Человеку его жизнь дороже всего. Пусть много других убивать — моя жизнь не трогать! Так и ти думать! Так и твоя голова думать!» — твердил он. «Нет! Нет!!!» — кричал я. «Да! Да!» — уверял он. И тогда я кричал: что есть люди: «Разве пятьдесят две жизни не ценнее двух?! Разве не ценнее?!» Этот вопрос я задавал не палачам. Самому себе. Задавал, чтоб заставить себя отыскать внутренние силы, выдержать, не поддаться слабости, потому что я чувствовал ее предательскую успокоительную мысль: они уже ушли из Гнилой балки, они уже далеко, теперь можно сказать... Я даже явственно представлял себе, как отряд покидает укромное место, я даже слышал голос командира, его слова, обращенные ко мне: «Молодец, Гагаев, ты выдержал, спасибо. Теперь ты можешь сказать им про Гнилую балку, пусть перестанут тебя мучить»... И только несшийся из глубины души приказ: «Молчать! Молчать! Не говорить!» — заставлял волю напрячь последние силы, и я кричал себе: «Разве пятьдесят две жизни не ценнее двух?!»

...Сослан не прошел через это. Зачем мне с ним спорить? Через неделю я вновь возвращусь в горы, к своим овцам и буду принимать жизнь такой, как она есть. И опять в моей душе воцарятся мир и покой. Забудутся эти удивленные, косящие взгляды встреченных на улицах города коллег и знакомых, их недоуменные вопросы: «Как ты там?», «Чего это тебя занесло в горы?» — их упорное нежелание понять, что в этом уходе в чабаны нет ничего постыдного. Удрать от цивилизации? В природу? Меня уже не трогают эти вопросы и презрительно-жалостливые взгляды. Вот возвращусь в горы — и все забуду. Когда душа в смятении — они лучшее лекарство для нее. Горы-великаны, горы-спасители... Глядишь на них — и твои повседневные заботы и треволнения кажутся такими мизерными и никчемными. Там забудутся и Рубиев, и его дочь. Должны забыться. Я не допущу, чтобы прошлое возвратилось ко мне вновь...