Глава 19. Готова поклясться, Рейган ждала звука отпираемой двери, как верный пес, потому что в ту же секунду, когда в пятницу я вхожу в комнату

Выбор.

 

Готова поклясться, Рейган ждала звука отпираемой двери, как верный пес, потому что в ту же секунду, когда в пятницу я вхожу в комнату, она налетает на меня.

— Я так по тебе скучала!

— Прошло лишь две недели, Рейган, — хихикнув, произношу я и бросаю сумку на стол. В конце концов, я решила вернуться в Принстон. Не потому, что чувствую, будто принадлежу именно этому месту, а потому, что знаю: я хочу получить хорошее образование, и могу и тут поучиться, пока меня не вышвырнут отсюда, либо я сама не переведусь в Майами, колледжи в котором изучала, пока была дома.

Заправив волосы за уши, я ненароком спрашиваю:

— Как тут дела?

Она морщит нос.

— Да все также. Не знаю. Эштон сейчас живет у моих родителей, а я из папы ничего вытянуть не могу. Грант часто остается здесь, потому что в доме сейчас веселого мало. Коннор обижен. Но с ним все будет нормально, Ливи. Правда. Ему просто надо перепихнуться. — Она падает на кровать в типичной для себя манере — драматично. — О, и Тай растянул лодыжку. Дятел.

Я хихикаю, но напряжение от этого не спадает.

— Какие планы на выходные? — Она мешкает. — Собираешься с ним увидеться?

Я понимаю, кто такой этот «с ним», и это точно не Коннор, поэтому качаю головой. Нет… Нам надо больше двух недель, чтобы во всем разобраться. Все слишком в новинку. Слишком свежо. Слишком болезненно, чтобы с этим справиться.

— Попытаюсь нагнать пропущенное, если на это есть надежда. — Я пропустила целую неделю пар, в том числе и тест. Медленно взбираясь по лестнице, я отталкиваю все воспоминания. — И съезжу к мальчишкам в больницу. — Нужно попрощаться с ними должным образом, ради собственного спокойствия.

 

* * *

 

Садясь на поезд до больницы, я получаю сообщение от доктора Штейнера. Там указан адрес, помимо следующих слов:

 

«Еще одно задание, раз ты мне должна за невыполнение предыдущего. Будь там в два часа дня».

Я ему даже вопросов больше не задаю. Он — выдающийся человек. Так что, просто отвечаю:

 

«Ладно».

 

* * *

 

— Привет, Ливи.

На ресепшене меня встречает широкая улыбка Гейл. Когда Кейси сказала доктору Штейнеру, что я в Майами, он созвонился с больницей и в общих чертах объяснил, что происходит. Когда я окончательно определилась, что не буду продолжать работать волонтером, он сидел со мной, пока я звонила им и говорила об этом. Они невероятно чутко к этому отнеслись.

— Мальчики будут так рады с тобой увидеться.

— Как они?

— Сама увидишь, — подмигивает она.

Я замечаю, что иду по коридорам, и мне не становится так тошно, как раньше. Знаю, дело не в том, что я как-то с этим свыклась. Просто я отпустила идею о том, что это — мое будущее.

Близнецы подбегают ко мне с такой прытью, которой я у них некоторое время не видела, и обхватывают меня за ноги, заставив смеяться.

— Пойдем! — Каждый из них хватает меня за руку и тянет к столу. Если они и расстроились, что две недели назад я так внезапно ушла, вида не показывают.

— Сестра Гейл сказала, что ты ушла, занимаешься… Я не понял, что она говорила. Что-то про…душу? Ты ее потеряла? И надо было ее найти? — Эрик договаривает, в недоумении нахмурившись.

«Поиск души». Я смеюсь.

— Ага. Надо было.

— Вот. — Дерек подталкивает ко мне стопку рисунков. — Она сказала помочь тебе придумать, кем бы ты могла стать, когда вырастешь.

— Я говорил ей, что ты хочешь стать врачом, — перебивает Эрик, закатывая глаза. — Но она подумала, что неплохо было бы подобрать и запасные варианты.

По очереди на них посмотрев, на их оживленные личики, я начинаю перелистывать рисунки, оценивая свои возможности.

И смеюсь сильнее, чем когда-либо.

 

* * *

 

Точно в два часа дня я вылезаю из такси в Ньюарке перед огромным белым зданием в викторианском стиле. Судя по вывеске, это какой-то дом престарелых. Причем довольно неплохой, как я замечаю, когда через центральный вход прохожу в скромное, но приятное на вид фойе с полами из красного дерева, пастельного цвета полосатыми обоями и цветочной композицией на столе. Напротив меня располагается необслуживаемая регистратура с табличкой, направляющей всех посетителей к регистрационному журналу. Я вздыхаю, оглядываясь в поисках намека на то, что мне дальше делать. Доктор Штейнер сказал лишь прийти по этому адресу и ничего больше. Обычно он подробнее растолковывает свои требования.

Я вытаскиваю телефон из кармана, собираясь написать ему по поводу дальнейших указаний, когда мимо проходит молодая блондинка в голубом медицинском костюме.

— Вы, видимо, Ливи, — говорит она, приветливо улыбнувшись.

Я киваю.

— Он ждет Вас в комнате 305. Лестница за углом, слева от Вас. Третий этаж, а там следуйте по указателям.

— Благодарю. — Значит, доктор Штейнер здесь. И почему меня это не удивляет? Я только открываю рот, чтобы спросить у медсестры, что она знает о комнате 305, но она уже исчезла, не дав мне ни слова проронить.

Следуя ее инструкциям, я поднимаюсь на третий этаж, всю дорогу чувствуя запах технического моющего средства. И я не могу не заметить зловещую тишину, которая лишь усиливается с каждым скрипом ступенек. Кроме раздающегося время от времени покашливания, я ничего больше не слышу. Ничего не вижу. Словно в этом месте пусто. Но подсознание подсказывает, что это далеко не так.

Просматривая номера на дверях, я слежу за их последовательностью, пока не дохожу до нужной мне комнаты. Дверь туда приоткрыта. «Ладно, доктор Штейнер. Что у Вас там для меня на этот раз?» Глубоко вздохнув, я нерешительно поворачиваю за угол, ожидая увидеть своего седеющего психиатра.

Короткий, узкий коридор заканчивается комнатой, которую из дверного прохода видно не полностью. Мне видны лишь угол и темноволосый, смуглый, красивый мужчина, сгорбившийся на стуле: локти стоят на коленях, руки прижаты ко рту, словно он чего-то с тревогой ждет.

Дыхание у меня сбивается.

Эштон моментально оказывается на ногах. Он пристально глядит на меня, и его губы приоткрываются, словно он хочет заговорить, но не знает с чего начать.

— Ливи, — наконец, выдавливает он, а потом откашливается. Прежде он ни разу не называл меня Ливи. Ни разу. Даже не знаю, что по этому поводу чувствовать.

Я слишком удивлена для ответа. Сегодня его увидеть я не ожидала. И не подготовилась к этому.

Широко распахнутыми глазами я наблюдаю, как Эштон пятью большими шагами приближается ко мне и берет за руку. Он не отводит от меня своих обеспокоенных карих глаз, а его руки немного дрожат.

— Пожалуйста, не убегай, — шепчет он и тише, более хрипло добавляет: — И, пожалуйста, не испытывай ко мне ненависти.

Эти слова выдергивают меня из одного шока, но отправляют в другой. Он на полном серьезе думает, что я сбегу от него в ту же секунду, как увижу? И как вообще Эштон мог подумать, что я его возненавижу?

Что бы ни происходило, Эштон совершенно точно не осознает всю силу моих чувств к нему. Да, две недели назад я уехала. Мне нужно было это сделать. Ради самой себя. Но теперь я здесь, и больше не хочу ни убегать, ни уходить, ни как-то иначе оставлять Эштона.

Я лишь молю Бога о том, чтобы мне не пришлось.

Что этот мой дурацкий психиатр опять удумал?

Отступив, Эштон проводит меня глубже в комнату, пока передо мной не открывается все помещение. Оно старомодно, но просто и изящно: стены украшены бледно-желтыми обоями, потолок — лепниной, а у большого окна стоят несколько вьющихся растений, впитывающих свет полуденного солнца. Но все эти детали испаряются, когда мой взгляд опускается на лежащую на больничной койке женщину.

Женщину с посеребренными волосами и немного морщинистым лицом, которое когда-то точно можно было назвать красивым, особенно, из-за ее полных губ. Губ, таких же полных, как у Эштона.

И все просто…встает на свои места.

— Это твоя мама, — шепчу я. Это не вопрос, потому что я уверена в ответе. Просто не осознаю размеров горы вопросов, которые за этим стоят.

Рука Эштона так и не отпускает мою, а его хватка не ослабевает.

— Да.

— Она не мертва.

— Нет, не мертва. — Возникает длинная пауза. — Но ее нет.

Мгновение я оцениваю серьезное выражение лица Эштона, а потом снова поворачиваюсь к женщине. Мне не хочется пялиться, но именно это я и делаю.

Ее взгляд мечется от меня к Эштону.

— Кто… — начинает она, и я вижу, что женщина с трудом пытается сформировать слова: губы изгибаются, но ни звука не доносится. А ее глаза…В них я вижу лишь смятение.

— Это Эштон, мам. А это Ливи. Я тебе о ней рассказывал. Мы называем ее Айриш.

Взгляд женщины блуждает по лицу Эштона, а потом опускается, словно она копается в памяти.

— Кто… — снова пытается произнести она. Я приближаюсь на пару шагов, так далеко, насколько мне позволяет мертвая хватка Эштона. Этого хватает, чтобы почувствовать слабый запах мочи, знакомый мне по домам престарелых, пациенты которых больше не в состоянии контролировать свои мочевые пузыри.

И словно бросив попытки узнать нас, женщина поворачивает голову набок и просто смотрит в окно.

— Давай, выйдем на воздух, — шепчет Эштон, потянув меня за собой, и подходит к маленькому радиоприемнику, стоящему на тумбочке.

Он включает диск с музыкой Этты Джеймс и немного прибавляет громкость. Я молчу, когда он выводит меня из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Мы идем по коридору и в тишине спускаемся по другой лестнице, которая выходит на задний двор здания: давным-давно подготовленный к зиме огромный участок с голыми дубами и узкими дорожками, петляющими между цветочными клумбами. Мне кажется, что в теплую погоду это место прекрасно подходит для отдыха пациентов. Но сейчас, из-за слабого ноябрьского солнца и колючего воздуха, я вздрагиваю.

Присев на скамейку, Эштон без промедлений усаживает меня к себе на колени и обнимает, будто бы закрывая от холода. И я, не колеблясь, позволяю ему, потому что жажду тепла его тела не по одной лишь причине. Даже, если и нельзя.

Именно этого я и боялась.

Больше я не знаю, что верно. Мне лишь известно, что мама Эштона жива, а сюда доктор Штейнер меня направил, не сомневаюсь, чтобы узнать правду. Откуда узнал сам доктор Штейнер… Позже я в этом разберусь.

Я закрываю глаза и вдыхаю божественный аромат Эштона. Быть рядом с ним после той ночи даже сложнее, чем мне представлялось. Такое ощущение, словно я стою на краю обрыва, а буря эмоций угрожает сбросить меня вниз: боль, смятение, любовь, желание. Я чувствую это притяжение, это желание прижаться к его телу, скользнуть рукой по его груди, поцеловать его, заставить себя поверить, что он — мой. Но он мне не принадлежит. Пока он даже себе не принадлежит.

— Зачем, Эштон? Зачем нужно лгать о ее смерти? — Зачем… все это надо?

— Я не лгал. Просто не поправил тебя, когда ты предположила, что она мертва.

Слово «зачем» вертится на языке, но Эштон заговаривает раньше меня.

— Легче было поступить так, чем признать, что меня не помнит собственная мама. Что, просыпаясь изо дня в день, я надеюсь, что именно сегодня она умрет, и я освобожусь от своей гребаной жизни. Что смогу успокоиться.

Я сжимаю веки, сдерживая слезы. Успокоиться. Теперь я понимаю смысл странного выражения лица Эштона в тот вечер, когда он узнал о смерти моих родителей. Он хотел того же для себя. Тяжело вздохнув, я шепчу:

— Тебе стоит мне рассказать. Обо всем рассказать.

— Что я и собираюсь сделать, Айриш. Обо всем.

Эштон запрокидывает голову, собираясь с мыслями. Его грудь упирается в мою от глубокого дыхания. Я практически вижу, как гора падает с его плеч, когда он впервые разрешает себе говорить свободно.

— Моя мама страдает от болезни Альцгеймера, последней ее стадии. Она обнаружилась у нее очень рано — раньше, чем у большинства людей.

У меня в горле тут же встает комок.

— Она родила меня в сорок с небольшим. Беременность не планировалась и была совершенно неожиданной. И нежеланной со стороны моего отца. Он…не любитель делиться. Видимо, это касается и чувств моей матери. — Он замолкает и грустно мне улыбается. — Прежде, чем познакомиться с отцом и переехать в Америку, много лет мама работала моделью в Европе. У меня есть несколько журнальных обложек с ее фотографиями. Как-нибудь тебе их покажу. Она была ошеломительной. В смысле, потрясающе красивой.

Рукой я прикасаюсь к его подбородку.

— И почему меня это не удивляет?

Прикрыв глаза, он тут же ластится к моим пальцам, а потом продолжает.

— Когда она познакомилась с моим отцом, то, как и он, не была заинтересована в рождении детей, так что, все складывалось хорошо. До моего рождения они были женаты уже пятнадцать лет. Пятнадцать лет счастья, а потом я все разрушил, по словам отца. — Последнюю фразу он произнес, равнодушно пожав плечами. Но я понимаю, что его состояние далеко от равнодушного. В его карих глазах я вижу тонкую завесу боли.

И даже понимая, что нельзя этого делать, я все равно прижимаю ладонь к его груди.

Рука Эштона ложится на нее сверху, и он крепко сжимает веки.

— Думал, больше никогда этого не почувствую, — шепчет он.

Я даю ему момент, а потом осторожно подталкиваю к продолжению.

— Говори дальше.

Но руку я оставляю на месте: против его колотящегося сердца.

Губы Эштона изгибаются в слабой гримасе. Открыв глаза, он смаргивает блестящую поволоку. Все у меня внутри выворачивается от одной только мысли о том, что Эштон плачет. С трудом я пытаюсь оставаться невозмутимой.

— Я до сих пор помню тот день, когда мы с мамой сидели за кухонным столом с печеньем, которое я помог ей испечь. Мне было семь. Она ущипнула меня за щеки и сказала, что не было бы счастья, да несчастье помогло. Что она даже не представляла, что теряет, пока не узнала, что скоро у нее буду я. Она сказала, что, наконец, внутри нее что-то щелкнуло. Какой-то материнский инстинкт, который заставил ее желать меня больше всего на свете. Она сказала, что я так осчастливил ее и моего отца. — Наконец, одна единственная слеза сбегает по его щеке. — Она понятия не имела, Айриш. Понятия не имела о том, что он со мной делает, — шепчет он и снова закрывает глаза, глубоко вздыхая и успокаивая себя.

Я смахиваю слезу с его лица, но она успевает вызвать дюжину моих собственных. Я быстро стираю их, не испытывая желания менять тему разговора.

— Когда все началось?

Откашлявшись, Эштон продолжает, широко распахивая дверь в свое сердце и безоговорочно показывая мне все свои скелеты. Наконец-то.

— Мне было почти шесть, когда он впервые запер меня в чулане. До этого я мало его видел. Он работал целыми днями, а в остальное время меня избегал. Тогда это было неважно. Мама души во мне не чаяла. Она была эмоциональной женщиной. Постоянно обнимала и целовала всех. Помню, ее друзья подшучивали, что своей любовью она меня до смерти задушит. — Он хмурится. — Оглядываясь назад, я понимаю, что это, видимо, раздражало отца. Сильно раздражало. Раньше ее внимание всецело принадлежало ему, а теперь… — Голос Эштона становится горьким. — Однажды все изменилось. Он начал оставаться дома, когда у мамы были планы — детские праздники, встречи с друзьями. В такие дни он заталкивал меня в кладовку, залепив рот скотчем. Оставлял там часами, голодного и плачущего. Говорил, что не хочет меня ни слышать, ни видеть. Что я вообще не должен жить. Что я разрушил их жизни.

Не понимаю, как Эштон может так спокойно об этом говорить, а его сердце ровно биться, потому что я, несмотря на все свои старания не терять самообладание, при ярко запылавшем в мыслях образе маленького, не больше Эрика или Дерека, темноглазого мальчика, свернувшегося калачиком в кладовке, превратилась в ревущее безобразие. Преодолевая вставший в горле ком, я с трудом произношу:

— И ты молчал?

Ладонью Эштон стирает мои слезы.

— За пару месяцев до этого я случайно выпустил из дома нашего померанского шпица. Он выбежал на проезжую часть… Мама несколько недель плакала по этому псу. Отец сказал, что ей скажет, что я специально его выпустил, что я — избалованный маленький мальчик, который обижает животных. Я боялся, что она ему поверит… — Он пожимает плечами. — Какого черта я тогда знал? Мне было всего лишь шесть. — Повисает пауза. — Примерно за месяц до моего восьмилетия мама начала забывать даты, имена, записи на прием. Время от времени это и раньше происходило, но теперь все стало совсем плохо. — Его кадык дергается, когда Эштон сглатывает. — Через год ей поставили диагноз. В тот день… — Глубоко вздохнув носом, он теребит ремешок на запястье. Тот, что все еще болтается на запястье, все еще сковывает его. Его постоянное напоминание. — До этого он никогда не бил меня ремнем. Не думаю, что он понимал, как сильно бьет, пока не разорвал кожу. Он злился. Так злился на меня. Обвинял во всем. Говорил, что в случившемся с ней виновата беременность, что гормоны начали разрушать ее разум в день моего рождения. — Эштон рассеянно почесывает запястье в том месте, где скрыт шрам. — Он сказал, не говорить ей, что случилось, а то из-за стресса ей еще быстрее станет хуже. Так что, я соврал. Сказал, что поранился, когда катался на велике. А потом врал ей обо всем. О синяках на ребрах, когда он меня бил, рубцах, когда он снова взялся за ремень, шишке на лбу, когда как-то вечером он втолкнул меня в дверной проем. Я так привык врать, а мамино здоровье ухудшалось так быстро, что все его отношение ко мне стало…пустяком. Я к этому привык.

— Он перестал меня бить, когда мы определили маму в высококлассное исследовательское лечебное учреждение. Мне было четырнадцать. Тогда я все еще надеялся, что ей станет лучше, что лечение остановит или замедлит развитие болезни. Она все еще смеялась над моими шутками и пела ту песню на испанском…Она все еще была здесь, где-то здесь. Мне приходилось надеяться, что мы оттянем время, пока не найдут лекарство. — Эштон понурил голову. — В тот день мама впервые спросила, кто я. И когда он пристал ко мне в тот вечер… Я опрокинул его на спину. Я был крупным подростком. Сказал ему, пусть попробует ударить меня со всей силы. Мне было плевать. Но он не ударил. Больше он ко мне и пальцем не притронулся.

Смиренно вздохнув, Эштон поднимает глаза к моему лицу и пальцами стирает непрекращающийся поток слез с моих щек.

— Он придумал, как получше наказать меня за то, что дышу. Тогда я просто не понимал точно, что же будет. Он продал наш дом, и мы переехали на другой конец города затем лишь, чтобы оторвать меня от привычной жизни, заставить поменять школу и оставить своих друзей. Он мог бы отправить меня в закрытый пансионат и умыть руки, но не поступил так. Вместо этого, он начал диктовать, с кем мне разговаривать, с кем встречаться, каким видом спорта заниматься. — Фыркнув, Эштон бормочет: — Именно он потребовал, чтобы я присоединился к команде по гребле. В этом вся ирония, учитывая, что гребля — единственное, чем я заниматься люблю… Так или иначе, мне было пятнадцать, когда вечером он неожиданно заявился домой и увидел, как я со своей не получившей одобрения девушкой трах… — Взгляд его темных глаз перекидывается на мое лицо, когда у меня напрягается спина. — Прости…развлекался. Он назвал ее шлюхой и вышвырнул из дома. Я сорвался. Поднял его от пола, готов был все дерьмо из него выбить. — Эштон крепче стискивает меня и прижимает ближе к себе. — Тогда он и начал использовать маму против меня.

Я чувствую, что хмурюсь в смятении.

— Он швырялся цифрами: ценой содержания ее в дорогом учреждении, сколько это будет стоить, если она проживет еще десять лет. Сказал, что задумывается, есть ли смысл там ее содержать. Лучше ей не станет, зачем тогда тратить деньги впустую. — Эштон проводит языком по зубам. — Пустая трата денег. Вот чем стала для него любовь всей жизни. Он ни разу не навестил ее с тех пор, как туда поместил. С пальца давно исчезло обручальное кольцо.

— Мне не хотелось в это верить. Я не мог просто бросить ее. У меня была только она, и он об этом знал. Так что, он сделал принятие решения для меня очень простым: я мог либо жить дозволенной им жизнью, либо свои последние годы она проведет в какой-нибудь дыре, ожидая смерти. Он даже нашел газетные подборки с примерами ужасов из таких мест — запущенность, нападения…В тот день я осознал, насколько отец ненавидит меня за то, что я родился. И я понимал, что он сдержит свои угрозы.

Я выдыхаю. Вот, значит, чем он все это время угрожал Эштону.

Его мамой.

— Так что, я сдался. Много лет я молча принимал все требования. — Фыркнув, Эштон бормочет: — Что хуже всего? Я особо не мог жаловаться. Посмотри на мою жизнь! Я учусь в Принстоне, у меня есть деньги, машина, гарантированное место в одной из самых известных юридических фирм страны. Не то чтобы он меня мучает. Он просто… — Эштон тяжело вздыхает. — Он просто отобрал у меня свободу выбора в том, как мне жить.

— Ну, когда тебя заставляют на ком-то жениться, можно и возмутиться, — едко бормочу я.

Эштон опускает голову, а его голос становится резким.

— Этот день был худшим в моей жизни. Мне так жаль, что тебе пришлось через все это пройти. Прости, что не сказал тебе о помолвке.

— Посмотри на меня, — требую я и за подбородок поднимаю голову Эштона. Мне сейчас так хочется его поцеловать, но нельзя пересекать эту черту. Пока не узнаю наверняка… — Что случилось с Даной? Как сейчас все обстоит?

«Свадьба все еще в силе? То, что мы сейчас делаем, сидим тут вместе, — это неправильно?»

Мгновение он вглядывается в черты моего лица своими прекрасными карими глазами, а потом продолжает.

— Три года назад я оказался на устроенных фирмой соревнованиях по гольфу, играл там с отцом. Тогда и представился новый клиент и познакомил меня со своей дочерью. Она играла там с ним. Так мы с Даной встретились. Мне кажется, отец Даны сказал что-то вроде того, как рад был бы, если бы его дочь встречалась с таким парнем, как я… — Эштон напряг шею. — Отец увидел возможность. Отец Даны вверил фирме лишь часть своего бизнеса, а остальное представляли три других юридических агентства. Для фирмы сближение с отцом Даны стало бы огромной финансовой победой. Стоило бы десятков миллионов, а, может, и больше. Так что, мне было сказано влюбить в себя Дану. — Эштон перемещает руки и прижимает меня ближе к своей груди, пряча лицо у моей шеи. От этого мой пульс учащается. Но он продолжает говорить. — Блондинка, симпатичная и очень милая. Я никогда не испытывал к ней никаких настоящих чувств, но и жаловаться на такую девушку не мог. Плюс ко всему, большую часть года она жила на другом конце страны, училась там, так что не стесняла мой образ жизни. Пока не появилась ты. — Я сдерживаю порыв наклониться к нему. Сделать это так легко…небольшое движение, и мои губы прижмутся к его.

— Три недели назад отец позвонил и сказал мне сделать ей предложение. Мои отношения с Даной обеспечили ему значительную часть бизнеса ее отца. Он считал, что свадьба обеспечит оставшуюся. Я отказался. На следующий день мне позвонили из лечебницы с вопросом насчет предстоящего перевода моей матери в дом престарелых в Филадельфии. Я едва успел повесить трубку, когда получил электронное сообщение от отца, как минимум, с дюжиной статей о случаях пренебрежительного отношения в этом месте. Даже о случае сексуальных домогательств, который был снят с рассмотрения в суде по техническим причинам. Больной ублюдок выжидал и был ко всему готов. — Эштон смиренно вздыхает, и его грудь вздымается и опадает. — У меня не было выбора. Когда две недели назад, сразу после гонки, он дал мне кольцо, я сделал Дане предложение. Сказал, что она любовь всей моей жизни. Не мог рисковать и услышать от нее отказ. Я собирался убедить ее, что стоит оттянуть помолвку до окончания мной юридического. Мне нужно было продержаться, пока мама бы не умерла, а потом я смог бы с ней порвать.

В его голосе безошибочно угадывается ненависть к самому себе. За это он себе ненавистен.

Я пытаюсь осознать всю ситуацию, но у меня не выходит. Не выходит понять весь смысл. Как человек может так сильно ненавидеть собственного ребенка? Как он может получать удовлетворение от тотального контроля над жизнью другого человека? Отец Эштона больной. У меня внутренности сжимаются от одной лишь мысли о том, что такая жестокость может быть упакована в костюм с иголочки и успешную карьеру. Мне наплевать, какие демоны из прошлого отца Эштона заставляют его творить такое. Такой человек, как я, никогда не найдет приемлемых оправданий всему сотворенному этим мужчиной.

Я осторожно отталкиваюсь от плеча Эштона, чтобы видеть его лицо и несколько слез на его щеках. Изучаю черты его лица, пока его взгляд покоится на моих губах.

— Когда тем вечером ты пришла ко мне в комнату и… — Он сглатывает, а на его лбу пролегают морщины. — Я хотел тебе рассказать. Должен был тебе рассказать до того, как мы… — Выражение лица Эштона искажается от боли. — Прости меня. Я знал, что в итоге раню тебя, и все равно позволил этому случиться.

Ни секунды больше я не позволю ему наказывать себя за ту ночь.

— Я не жалею об этом, Эштон, — честно отвечаю я и быстро, ободряюще ему улыбаюсь. Если и есть одна ошибка, о которой я никогда в своей жизни не пожалею, то это Эштон Хенли. — Так, что теперь? — Я колеблюсь, прежде чем спросить. — Что произошло с Даной?

— Она много кричала и плакала. А потом сказала, что если я пообещаю, что больше такого не произойдет, она меня простит.

Внутренности связываются узлом. Эштон до сих пор помолвлен. Его отец до сих пор его контролирует. И меня здесь быть не должно, я не должна с ним сближаться. Закрыв глаза перед лицом жестокой реальности, я вздыхаю и шепчу:

— Понятно.

Хмуро, едва сдерживая эмоции, Эштон шепчет:

— Посмотри на меня, Айриш.

Сквозь поток слез я вижу его крошечную улыбку и хмурюсь в недоумении. Эштон берет меня за подбородок и притягивает для нежного поцелуя. Его губы сомкнуты, и поцелуй недолго длится, но все равно мне становится нечем дышать. И я лишь больше запутываюсь.

— Я сказал «нет», — шепчет он.

— Но… — Я оборачиваюсь и смотрю на здание. — Он переместит ее отсюда в то ужасное место…

— Это новое место, Айриш. Неделю назад я перевел маму сюда. — Странная ухмылка меняет лицо Эштона: оно выражает смесь восторга, облегчения и радости. И лишь подчеркивает его внезапно заслезившиеся глаза.

— Я не… Не понимаю. — Сердце мое перестало крошиться на куски и теперь в предвкушении скачет и сбивается с ритма. Я знаю, что он намекает на что-то важное, но не знаю на что, а мне нужно знать. — Скажи, что происходит, Эштон.

Он мрачнеет.

— Я порвал с Даной. Понял, что теперь рушится не только моя жизнь. — От воспоминаний в его взгляде мелькает боль. — Я видел твой пустой взгляд, когда ты спустилась по лестнице и вышла за дверь в тот день. Он уничтожил меня. После случившегося я сделал только то, что мог. Пошел к тренеру. Он… Я всегда завидовал, что у Рейган такой отец. Так что, тренер открыл бутылку Хеннесси, и я все выложил. — Его слова возвращают меня в ночь признаний с Кейси и текилой. Даже забавно, что в одно и то же время мы занимались одним и тем же… — Тренер настоял, чтобы я остался у них на несколько дней, пока мы во всем бы не разобрались. И конечно, с самого утра в понедельник телефон у меня начал разрываться. Отец говорил помириться с Даной или придумать что-нибудь. Я выторговал немного времени, сказав, что пытаюсь. В тот же момент мы с тренером начали обзванивать его друзей — юристов, врачей, выпускников Принстона — в поисках способа, которым можно обойти законный контроль отца над моей мамой и переместить ее в безопасное место. Казалось, что мы ничего не добьемся. Я был уверен, что попал в ловушку. — Его губы изгибаются в кривой улыбке. — А четыре дня спустя у тренера на пороге появился доктор Штейнер.

От удивления у меня округляются глаза.

— Что? Как? — Четыре дня спустя…Значит, он в буквальном смысле оставил меня в Майами и улетел в Нью-Джерси.

— Видимо, он отследил тренера, сообразив, что так найдет и меня.

«Разумеется».

— Я… — Я тяжело вздыхаю, чувствуя себя виноватой за то, что раскрыла так много подробностей из личной жизни Эштона. — Прости. Я рассказала ему о тебе, пока была в Майами. Мне нужно было высказаться. У меня и мысли не возникло, что он сюда заявится. — «И почему я не подумала, что он так и сделает?»

Эштон заставляет меня замолчать, приложив палец к моим губам.

— Все нормально. Правда. Все…больше, чем нормально. По правде говоря, теперь абсолютно все нормально. — Эштон качает головой, смеясь. — Вот это человек. Так вытягивает информацию: ты понимаешь, что тебя допрашивают, но совершенно дружелюбно. Никогда не видел, чтобы тренер прислушивался к кому-либо так, как к Штейнеру.

Закатив глаза, я хихикаю.

— Прекрасно понимаю, о чем ты.

— Через четыре часа — не вру, Айриш, через четыре часа — у него была вся информация о моем прошлом и сложившейся ситуации. Он позвонил нескольким коллегам. — Кивнув головой в сторону здания, Эштон объясняет: — Директор этого места — его очень хороший друг. Он подобрал комнату. — Эштон грустно улыбается. — Они думают, что ей недолго осталось. Может, еще год или два. Прошлое место было лучше, но толку там находиться не было, ей уже не помогут дорогие лечение и процедуры. Ничто ее не вернет. Я смирился с этим. Ей просто нужно место, где она будет находиться в безопасности и удобстве. Теперь ей нужно спокойствие.

Сказать, что я ошеломлена, значит не в полной мере выразить то, как я в данный момент себя чувствую. Меня разрывают эмоции: бурная смесь счастья, печали и обожания — обожания моего ненормального доктора, который, каким-то образом, вернул мне любимого человека. Я хмурюсь и не трачу время на то, чтобы стереть свежие слезы, все еще пытаясь осознать сказанное.

— Но как ты переместил ее сюда? Как твой отец…

Меня прерывает взрыв смеха.

— Ох, Айриш. Это самая лучшая часть. — Он стирает бегущую по носу слезу, и на мгновение его взгляд становится задумчивым, пока Эштон смотрит в никуда. — Удивляет, что некоторые люди готовы сделать, когда знают, что ничего им за это не будет. Еще больше удивляет, на что они способны, когда понимают, что у них ничего не получится. Мой отец шестнадцать лет уходил от наказания за жесткое обращение со мной. И в тот день, когда приехал Штейнер, он и мы с тренером отправились прямо к отцу в офис, чтобы со всем закончить. Ни разу в жизни мне не было так страшно. Но тот факт, что больше я не один… — Голос Эштона срывается, а вместе с ним разбивается и мое сердце.

Я притягиваю его к себе, как можно крепче сжимая его своими руками. Мне хочется услышать продолжение. Нужно услышать. Но мгновение мне нужно сильно прижимать к себе Эштона, примиряясь со сказанным. Может, много лет назад я и потеряла родителей, но против этой потери у меня есть воспоминания о счастливом детстве. У Эштона же нет ничего, кроме тьмы и ненависти. И бремени заботы о женщине, которая даже не помнит мальчика, которого когда-то душила любовью.

— Мой отец — властный человек. Он не привык, когда кто-то говорит ему, что делать. Так что, когда Штейнер завалился к нему в офис, да еще и без приглашения, и уселся в отцовское кресло… — Эштон тихо смеется. — Все было как в кино. Штейнер спокойно выложил факты: жестокое обращение, манипулирование, совершенно скандальный шантаж. Он не останавливался на этом подробно, не ругался, не кричал, ничего подобного. Он лишь убедился, что отец прекрасно понимал, что Штейнеру известно, что известно тренеру. А потом Штейнер положил листок с адресом на стол и проинформировал отца, что комната подготовлена, что мы переместим туда маму, что он будет оплачивать счета, что она не покинет эту лечебницу до того дня, пока ее дух не покинет тело.

Пока я пытаюсь представить эту картину, челюсть у меня падает.

— И что случилось? Что он сказал?

Губы Эштона слегка изгибаются.

— Он пытался припугнуть Штейнера какой-то правовой фигней, угрожал судом и тем, что лишит его лицензии. Штейнер ему улыбался. Улыбался и рисовал очень ясную картину того, что случится, если отец Даны узнает, почему у его дочери разбито сердце, и насколько хуже это будет, чем просто потерять его как важного клиента. Вдобавок к этому, у меня сохранились сообщения о доме престарелых — доказательство его злого умысла по отношению к жене, а этого бы хватило, чтобы навредить чистой репутации, которую он так усиленно поддерживал. Возможно, этого бы хватило, чтобы на много лет занять хорошего друга-юриста Штейнера. Друга со склонностью браться на общественных началах за сложные дела, выигрышами в которых он очень известен. Штейнер проронил имя, и мой отец побледнел. Видимо, в Нью-Йорке есть более пугающие юристы, чем Дэвид Хенли.

Он замолкает.

— После этого мы ушли. Я повернулся к отцу спиной и вышел. Больше его не видел.

— Значит… — Я показываю на здание в изумлении. — Он сделал, что Штейнер ему сказал? Просто так?

Эштон немного хмурится.

— Не совсем… Перевод произошел. Через два дня маму забрали и переместили сюда. А четыре дня спустя курьер привез пачку документов с письмом о намерениях. Отец передавал мне право представлять интересы матери. Я буду контролировать благополучие своей матери и ее состояние. К этому были приложены все документы о ее финансовой отчетности. Помнишь, я говорил тебе, что она была моделью?

Я киваю, и он продолжает.

— У нее было много собственных денег. Когда она узнала о болезни, то удостоверилась, чтобы они были подготовлены и могли покрыть расходы на лечение. Она удостоверилась с самого начала, что хватит денег на покрытие всех расходов. Он из своего кармана даже ничего не выкладывал.

— Значит, он просто…тебя отпускает?

Медленно кивнув, Эштон говорит:

— Единственное условие состоит в том, что я подпишу соглашение о неразглашении по поводу…своих взаимоотношений с ним. О нашей истории, о Дане. Обо всем. Я подписываю его, и он гарантирует, что я больше его не увижу и не услышу.

Наверное, мое лицо выражает вопрос, потому что Эштон подтверждает:

— Я подпишу его. Мне плевать. Все в прошлом. Меня волнует лишь то, что сейчас передо мной сидит. — Рука Эштона соскальзывает на мое бедро, и он крепче притягивает меня к себе. Его голос переполняют эмоции. — Я никогда не смогу исправить те ошибки, которые совершил по отношению к тебе, забрать назад всю ту ложь, которую тебе говорил, всю ту боль, что причинил. Но…можем ли мы просто… — он стискивает зубы, — как-то забыть обо всем этом и начать заново?

Это правда происходит. Я правда здесь, сижу с Эштоном — единственным, чего я точно хочу, — и все, в конце концов, может быть правильным.

Почти.

— Нет, — соскальзывает с моего языка.

Я вижу, как Эштон вздрагивает, услышав одно-единственное слово, и борется с навернувшимися на глаза слезами.

— Я все, что угодно, сделаю, Айриш. Что угодно.

Пальцами я провожу по его запястью к отвратительной штуковине, которая все еще здесь.

Мне не приходится произносить ни слова, он и так понимает. Эштон закатывает рукав пальто и открывает острое напоминание о жестоком с ним обращении. Продолжительное время он пристально на него смотрит.

— Отец выбросил ремень после того вечера. Мне кажется, хотел избавиться от кровавой улики, — тихо произнес он. — Но я нашел его в мусоре и годами прятал у себя в комнате. Тот день, когда я скрыл татуировками шрамы, стал днем, когда я сделал этот наручник из куска ремня. Постоянное напоминание о том, что маме нужно, чтобы я держался. — Глядя на окно на третьем этаже — комнаты его матери, не сомневаюсь, — он тоскливо улыбается. Мое сердце тает, когда я наблюдаю, как его пальцы проворно расстегивают застежку. Сняв меня со своих колен, он встает и делает несколько шагов, а потом изо всех сил швыряет в деревья последний обломок отцовского контроля над ним.

Он поворачивается к деревьям спиной. В его красивых карих глазах застывает умоляющее выражение, смешанное с желанием, которое заставляет мои колени подогнуться.

Шагнув в нему, я прижимаю ладонь против его колотящегося сердца и закрываю глаза, запоминая ощущения от этого мгновения.

Мгновения, когда я принимаю решение для себя и только ради себя.

Решения, которое прави