Иноэтничное население и рабы

Проблема рабовладельческих отношений в хуннском обществе должна решаться в контексте более широкого вопроса – проблемы рабовладельческих отношений у кочевников в целом. Данные науки свидетельствуют, что рабовладельческие отношения всегда существовали у кочевников, однако ни в одном из скотоводческих обществ они не получили настолько значительного распространения, чтобы данное общество могло считаться рабовладельческим [Нибур 1907: 237-265; Семенюк 1958; 1959; Хазанов 1975: 139– 148; 1976; Кляшторный 1985; 1986; Крадин 1987: 75-84; 1992: 100–111]. Это обусловлено рядом причин.

Во-первых, в скотоводческом труде потребности в дополнительных рабочих руках ограничены, и они полностью удовлетворялись за счет внутренних ресурсов. Следовательно, приток рабов извне кочевникам был не нужен.

Во-вторых, использование рабского труда в выпасе скота экономически неэффективно, так как рентабельнее вдвоем-втроем

[167]

пасти стадо, чем приставлять к двум-трем рабам еще одного надсмотрщика.

В-третьих, при кочевом образе жизни были сравнительно легкие условия для бегства, и одновременно существовала опасность повышенной концентрации рабов в одном месте при весьма низкой демографической плотности свободного населения.

В-четвертых, скотоводческий труд требовал определенной квалификации, личной заинтересованности и в то же время во многих скотоводческих обществах считался престижным. По этим причинам рабы у номадов преимущественно использовались в домашнем хозяйстве (женский труд) или же поставлялись на внешние работорговые рынки. Только в крупных степных империях использовались большие количества ремесленников-рабов, которые концентрировались в специально построенных поселках или городах.

Нет особенных оснований предполагать, что все вышеизложенное несправедливо и в отношении хуннского общества, поскольку примерно такой же набор аргументов высказывался исследователями в 1960–1980-е гг., когда они рассматривали вопрос о существовании у хунну рабства [Гумилев 1960: 147; Руденко 1962: 70-71; Давыдова 1975: 145; Хазанов 1975: 143-144; 1976: 258– 259]⁹. Более того, нет оснований предполагать и существенного развития внешней работорговли в хуннском обществе, поскольку в Ханьской империи рабство питалось в основном за счет внутренних источников [Крюков и др. 1983: 34–36].

Сторонники существования рабовладельческих отношений у хунну считали, что рабами становилось население, угнанное из Китая [Толстов 1935; 1948:263; Бернштам 1951: 69–70; МаЧаншоу 1954; 1962: 52; 1962а: 5, 12; Рижский 1959, 1964; Доржсурэн 1961; Акишев К.А. 1977: 307-308; Ма Жэньнань 1983: 126-130; Тянь Гуанцзинь 1983: 20–23; и др.]. На основе количества пленников ряд исследователей полагают, что число рабов в хуннском обществе доходило до 180–760 тыс. человек [Ма Чаншоу 1954: 119; Ма Жэньнань 1983: 127].

Действительно, на протяжении истории Хуннской державы кочевники многократно уводили в полон земледельческое население: «взятых в плен делают рабынями и рабами» [Лидай 1958: 18; Бичурин 1950а: 50; de Groot 1921: 61; Материалы 1968: 41].

⁹ Справедливости ради необходимо отметить, что еще в довоенное время Г.П. Сосновский высказывал мнение о неразвитости рабовладельческих отношений в хуннском обществе [Архив ИИМК, ф. 42, д. 233: 115].

[168]

Можно выделить три волны в походах номадов за военнопленными в Китай. Первая волна – это период активной дистанционной политики первых трех правителей Хуннской кочевой империи (Модэ, Лаошана и Цзюньчэня), этап чередования набегов и вымогания «подарков» из Китая. В летописях упоминания об уводе населения в степь даются под 166–162(?) и 158 гг. до н.э., хотя, возможно, пленники угонялись на протяжении всей первой половины II в. до н.э. вплоть до установления в 157 г. до н.э. при императоре Сяо-вэне стабильной приграничной торговли. Вторая волна приходится на хунно-ханьскую войну, развязанную У-ди (увод пленных в 128–123, 121-120, 108-107(7), 102, 91, 73 гг. до н.э.). Третья волна связана с хуннско-китайскими войнами при Ван Мане. Известны уводы ханьцев в 11, 12, 25–27 и 45 гг. н.э., но вероятнее всего пленников угоняли в Халху на протяжении всей войны вплоть до распада Хуннской державы в 48 г. [Лидай 1958: 31, 33–34, 44–45, 48-50, 190, 205, 254-256; Бичурин 1950а: 59, 61, 63-66, 70-72, 74, 79, 106, 109, 116; Материалы 1968: 47, 49, 51-54, 58-60, 81-82, 89, 100-102; 1973: 20, 25, 57, 60; 1984: 70].

Кроме китайцев, хунну угоняли в плен и население других владений, а иногда они отнимали у подвластных народов детей и женщин за неуплату дани [Лидай 1958: 16, 207, 244–246; Бичурин 1950а: 48, 82, 103, 105,144; Материалы 1968: 39; 1973: 28, 54, 56-57; 1984:65,297–298]. Известны у хунну, правда, уже в постимперское время и покупные рабы [Лидай 1958: 702; Материалы 1973: 89]. Возможно, часть пленников из земледельческих стран использовалась на общественных работах [Материалы 1973: 126]. Иногда военнопленных и рабов могли убивать на похоронах. Об этом есть упоминания у Сыма Цяня [Лидай 1958: 17; Бичурин 1950а: 50; Материалы 1968:40]. Данные сведения подтверждаются и археологическими свидетельствами [Миняев 1992: 111].

Однако рабский статус поголовно всех военнопленных вызывает сомнение. Во-первых, зафиксированные Бань Гу настроения ханьских рабов позволяют усомниться в рабском положении хунн-ских иммигрантов и пленников. «Рабы и рабыни пограничных жителей печалятся о своей тяжелой жизни, среди них много желающих бежать, и они говорят:

«Ходят слухи, у сюнну спокойная жизнь, но, что поделаешь, если поставлены строгие караулы?». Несмотря на это, иногда они все же убегают за укрепленную линию» [Лидай 1958: 230; Бичурин 1950а: 95; Wylie 1875: 53; de Groot 1921: 243; Материалы 1973: 41].

[169]

Правда, в свое время А.Н. Бернштам [1935: 228–229] трактовал данную цитату как свидетельство того, что кочевники хунну выступали союзниками ханьских рабов против китайских эксплуататоров рабовладельцев, но сейчас такая интерпретация воспринимается только как историографический курьез.

Во-вторых, нельзя доверять и упоминаемым в источниках различным терминам, которые переводятся исследователями как «раб». Нередко они совсем не адекватны современному социально-экономическому и юридическому содержанию категории рабство, а отражают лишь неполноправный или несвободный юридический статус данных лиц.

В-третьих, имеется еще один серьезный аргумент против того, что угнанное кочевниками население использовалось в качестве рабов. Г.И. Семенюк систематизировал сведения из китайских хроник об угонах в степь земледельческого населения и сопоставил их с данными об угонах населения китайскими военачальниками из степи. В результате анализа оказалось, что китайцы в хуннскую эпоху угнали в полон примерно в два раза больше номадов, чем те оседлых жителей. Поэтому, полагает автор,

«гораздо больше оснований предполагать наличие у них острой необходимости пополнять пленными свои быстро редеющие семьи, включая пленных в состав родов и племен, т.е. говорить об отношениях патриархального рабства или о лишении завоеванных или побежденных ими племен определенной степени самостоятельности» [1958: 57].

Данные обстоятельства заставляют довольно осторожно подходить к выводам о рабовладении у номадов, сделанным на основе письменных источников.

Вероятно, более правы те исследователи, которые считают, что подавляющее число военнопленных занималось земледелием и ремеслом в специально созданных для этого поселениях [Гумилев 1960:147; Руденко 1962:29; Хазанов 1975:143–144; Давыдова 1995: 61]. Однако по социально-экономическому и юридическому положению большинство из этих лиц являлись не рабами. Их статус был близок к статусу данников, с той только разницей, что данничество – это форма внешней, но не внутренней

¹⁰ В этой связи имеет смысл указать на самые принципиальные отличия между понятиями «данничество» и «рабовладение». Во-первых, данничество – вид коллективной, а не индивидуальной зависимости; во-вторых, в отличие от рабов, данники не отстранены от средств производства и сохраняют свою социальную и экономическую структуру; в-третьих, данники и их эксплуататоры не интегрированы в рамках одного этносоциального организма; в-четвертых, положение данников, как правило, намного легче положения рабов [Першиц 1971; 1976; 1994:145 ел.; Хазанов 1975: 158–160]. Следовательно, данничество – это особый, отличный, во всяком случае, от рабства, способ эксплуатации.

[170]

эксплуатации. Каким термином можно назвать подобный способ зависимости? Возможно, имеет смысл более широко трактовать дефиницию данничества, понимая под ним не только вид внешней, но форму внутренней эксплуатации (характерную для сложных мультиполитий наподобие Хуннской державы или Киевской Руси) [Крадин 1991:295]. В то же время, может быть, имеет смысл ввести для характеристики подобных отношений особый термин.

Исследование Иволгинского могильника показывает, что погребальный обряд данных этносоциальных групп отличался от хуннского и был в целом более бедным [Давыдова 1982; 1985: 22, 35; Крадин 1999; Kradin, Danilov, Konovalov 2000]. Но в то же время и он не отличался однородностью, что может свидетельствовать о: (1) межэтнической стратификации населения городища, (2) социальных отличиях между иммигрантами (так называемыми циньца-ми) [Бичурин 1950а: 78; Материалы 1973: 24] и военнопленными или же (3) различиях между пленниками в первом поколении и потомками угнанного земледельческого населения. Анализ погребальных комплексов может быть дополнен изучением социальной топографии синхронного могильнику городища. Даже визуальный анализ показывает определенные различия в размерах жилищ, их конструктивных особенностях и в найденных в жилищах артефактах [Давыдова 1985: 20].