СОВЕТСКАЯ ПОВСЕДНЕВНОСТЬ: ПРОБЛЕМЫ СЕМИОТИЧЕСКОЙ РЕКОНСТРУКЦИИ 5 страница

Фигура квартуполномоченного обрела особое значение после 1927 г., когда начался новый виток «жилищного передела» {см.) на основе права на «самоуплотнение» {см.). В 1929 г., когда властные структуры полностью закончили муниципализацию жилья и упразднили институт кварти­рохозяев, появилось «Положение об ответственных упол­номоченных». Они становились не только гарантами пра­вильной оплаты коммунальных услуг, но и информатора­ми властных инстанций о жизни соседей. Ведь правила внутреннего распорядка жизни в квартирах, принятые в 1929 г., предписывали жильцам обязанность «своевременно представлять ответственному по квартире уполномочен­ному сведения о своем положении и заработке, а равно и об изменениях в этом отношении» (Жилищное дело. 1929. № 1. С. 8). «Положение» 1929 г. в дальнейшем совершен­ствовалось, но основная дисциплинирующая функция квартуполномоченного не менялась — это был представи­тель советской власти на квартирном уровне. Парадоксаль­ным является лишь то обстоятельство, что эту выборную должность в конце 20-х гг. часто занимали бывшие квар­тирохозяева.

Лит.: Герасимова, 1998; Меерович, 2003; Меерович, 2004.

КЕПКА — головной убор, считавшийся в СССР в проти­вовес шляпе признаком демократизма в одежде. Стереотип этот возник под влиянием широко растиражированного образа вождя революции В. Ленина, носившего кепку. В 20-е гг. этот головной убор был отличительной деталью облика С. Кирова. По воспоминаниям очевидцев, прибыв­ший в конце 1925 г. в Ленинград Киров «был одет в осен­нем пальто, в теплой черной кепке и выглядел настолько заурядно и просто, что... многие рабочие [были] представи­тельнее его по внешности» (Музей С. М. Кирова, ф. V, Д. 148, л. 36). Но наряду с простецкими головными убора­ми вождей существовали в 20-е гг. и остромодные кепки. По данным опроса 1928 г., молодежь, ориентированная на западную, или как ее тогда называли — «нэпманскую», моду, стремилась приобрести в ряду других вещей и «клет-

 

КЕПКА—КЕРОСИНКА

КЕРОСИНКА—КЛОП

 

чатую английскую кепи с огромным прямоугольным ко­зырьком» (Зудин и др., 1929. С. 39). В первые послевоен­ные годы кепки были широко распространены в криминаль­ной среде. «Шпана» 40—начала 50-х гг. предпочитала го­ловной убор под названием «лондонка». Позднее, в 60-х гг., плоская, очень широкая кепка — «аэродром» — преврати­лась в отличительную деталь жителей республик Закав­казья, торговавших на рынках крупных городов. С начала 80-х гг. в кепки оделись и мужчины и женщины. Возврат этому головному убору имиджа демократизма связан с по­сткоммунистическим периодом и личностью мэра Москвы Ю. Лужкова.

Лит.: Балдано, 2002; Рейн, 1997.

КЕРОСИНКА — начиная с середины 20-х и до конца 50-х гг. самый популярный кухонный агрегат для приго­товления пищи. Керосинка заменила обычные дровяные плиты, на которых традиционно готовили в городских квартирах. Это было не только последствием технического прогресса, но и результатом превращения коммуналки в основной вид жилья. Керосинку мог иметь каждый жилец, что позволяло ему не зависеть от других хотя бы во време­ни приготовления пищи. Яркое описание на кухне непре­менного атрибута всех советских кухонь дала актриса Е. Юнгер: «Два широких, плоских фитиля, опущенные в резервуар с керосином, зажигались и закрывались чем-то вроде сплющенного металлического цилиндра со слюдя­ным окошечком. Сверху помещалась чугунная решетка, на которую и ставились чайник или кастрюля. Глядя через слюду, можно было регулировать огонь специальным вин­тиком, чтобы не коптило» (Юнгер, 1985. С. 105). Писатель Д. Гранин вспоминал, что керосинка в отличие от примуса, который мог взорваться и сильно шумел, «только виновато коптила и пахла керосином» (Гранин, 1986. С. 100). До конца 50-х гг., пока не завершилась газификация жилого фонда, даже в Москве и Ленинграде работали керосиновые

лавки. В них стояли большие чаны с керосином, который разливали в специальные бидоны. Такая тара была в каж­дом доме. С начала 60-х гг. керосинки стали непременным атрибутом дачной жизни советских людей.

КИТОВАЯ КОЛБАСА — ускоренное строительство электростанций в 50—60-х гг. привело к резкому сокраще­нию размеров добычи, а затем и количества речной рыбы. Уже к концу 50-х гг. опустели традиционные аквариумы в рыбных магазинах больших городов. Сначала их заполня­ли водорослями, а к концу 60-х гг. перестали даже зали­вать водой. Так пустыми они и стояли как своеобразный укор в адрес Министерства рыбной промышленности. Одно­временно в газетах стали активно рекламировать достоин­ства мороженой морской рыбы и изделий из нее. В их ряду особое место заняла колбаса, приготовленная из мяса ки­тов. Впервые она появилась в Приморском крае, а затем переместилась и в центральные районы СССР. В газетах многих городов Поволжья, в свое время славившихся рыб­ным промыслом, в начале 60-х гг. стали часто писать о пользе йода для организма, которым полны морская ка­пуста и мясо кита. Появившуюся в продаже китовую кол­басу остряки быстро окрестили «никитовой колбасой» (по имени Никиты Хрущева). Бывшие студенты Ярославского пединститута вспоминали, что в общежитии постоянно стояла «вонь» от этого экзотического продукта, который они вынуждены были потреблять в жареном виде за неиме­нием ничего лучшего.

Лит.: Аксютин, 2004; Нетрадиционная продукция, 2004.

 

КОЖАНКА — так в годы гражданской войны стали» именовать кожаные куртки. Эта форменная одежда летчи­ков и шоферов времен Первой мировой войны преврати-

 

лась в символ революционной эпохи. Этот социальный смысл обыкновенной вещи хорошо улавливали обычные люди. Кожанка подчеркивала причастность человека к со­циальным переменам, произошедшим в России в 1917 г., служила пропуском в любое советское учреждение, демон­стрировала принадлежность к высшим слоям советского общества. Достать кожанку — предмет вожделения мно­гих — было нелегко. И в годы гражданской войны, и в на­чале НЭПа этот вид одежды считался ходовым товаром на толкучках. В первую очередь кожаные куртки стремились приобрести начинающие партийные работники и комсо­мольские активисты. Тянулись к внешней революционной атрибутике и желающие таким образом приобщиться к «пролетарской культуре» представители средних город­ских слоев и — в первую очередь — молодежь. Надеть ко­жанку для многих из них означало зафиксировать факт из­менения своей социальной ориентации. Писательница В. Панова отмечала, что в самом начале 20-х гг. ее муж, юноша из ростовской интеллигентной семьи, «ковал» из себя железного большевика: говорил гулким басом, выра­батывал размашистую походку, а главное, любыми путями стремился приобрести кожанку. Любопытное свидетель­ство восприятия кожаной куртки как некоего мандата на привилегии в новом обществе встречается в весьма интимном дневнике молодой москвички, дочери мелких служащих. В 1924 г. она писала: «Я видела одну девушку, стриженую, в кожаной куртке, от нее веяло молодостью, верой, она готова к борьбе и лишениям. Таким, как она, принадлежит жизнь. А нам ничего» (Рубинштейн, 1928. С 234).

Но во второй половине 20-х гг. ситуация поменялась. Кожанка перестала считаться модным и престижным ви­дом одежды. Она превратилась в символ неустроенности быта, вынужденного аскетизма, уместных лишь в условиях военного времени. Падение престижа кожаной куртки как модного атрибута явилось признаком демилитаризации

КОЖАНКА—КОЗЕЛ

КОЗЕЛ—КОКА-КОЛА

 

жизни. Отказ от ношения военизированных атрибутов оде­жды демонстрировал не только усталость от психологиче­ского напряжения «военного коммунизма», но и повыше­ние уровня жизни рядовых горожан. В 1926 — 1927 гг. кожанка заметно утратила популярность даже в среде мо­лодежи. На страницах комсомольской печати в это время часто можно было видеть письма-жалобы следующего со­держания: «Теперь, если ходить в кожаной куртке, девча­та фыркают» или «Что иногда говорит комсомолец? Если ты в кожанке, какой к тебе интерес!» (КП. 1927. 12 янв.). В конце 30—начале 40-х гг. кожаную одежду вновь можно было видеть на улицах советских городов, но носи­ли ее лишь военные. Как признак принадлежности к вер­хам советского общества изделия из кожи выступили в конце Великой Отечественной войны. Работников нарко­матов в это время стали узнавать на улицах по светло-ко­ричневым кожаным пальто, которые в качестве шоферской спецодежды прилагались к автомашинам, присылаемым по ленд-лизу американцами. Кожаные пальто оседали в Москве, а машины отправляли на фронт. Обывательская мода на кожу вернулась в СССР лишь в 70-е гг.

Лит.: Левина, 1993; Осокина, 1998; Панова, 1980.

 

КОКА-КОЛА — авторы словаря-справочника, состав­ленного по материалам прессы и литературы 60-х гг., вы­делили название безалкогольного газированного напитка с добавлением экстракта из листьев какао и орехов кола как новое слово, появившееся в лексиконе советских людей по­сле 1965 г. Примеры же, приведенные в словаре, свиде­тельствуют о том, что слово «кока-кола» в указанное время использовалось журналистами и литераторами, писавши ми о жизни за рубежом. На самом деле и обычный совет­ский человек к этому времени уже знал о существовании знаменитого американского напитка. А некоторые попро­бовали его еще в конце 50-х гг. Произошло это летом 1959 г., а точнее — 24 июля. В этот день в Москве, в Со­кольниках открылась выставка промышленных и культур­ных достижений США. Она вызвала огромный ажиотаж не только в высших эшелонах власти, но и в среде рядовых граждан. Около двух миллионов москвичей и гостей столи­цы в длинных очередях добывали билеты на выставку. Там можно было не только увидеть, например, цветной телеви­зор или длинные, напоминавшие миноносцы в миниатюре, автомашины цвета «брызги бургундского», но и выпить из автомата идеологически вредного напитка кока-колы. Поэт Е. Рейн писал:

...В Сокольниках среди осин Стоял американский купол, Набитый всем, от шин до кукол. Я там бывал, бродил и щупал, И пил шипучий керосин.

Кока-кола после 1959 г. не стала постоянным явлением повседневной жизни в СССР. Утолять жажду советские люди еще долго продолжали лимонадами «Грушевый»,

 

С.

КОММУНА — в первое десятилетие своего существова- Рис. ния советская власть не имела возможности построить спе 36 циальные дома-коммуны (см. Дом-коммуна). Идеи комму­нального быта реализовывались на уровне молодежных бытовых коммун. Впервые они появились в центральном промышленном районе России. В Москве, например, уже в 1923 г. в них проживало более 40% молодых рабочих. В большинстве случаев молодые люди по собственной ини­циативе организовывали общее жилье в старых фабричных казармах, объединяясь для преодоления материальных трудностей. Именно так поступили в 1923 г. 10 девушек-текстильщиц из Иваново-Вознесенска. Они образовали в одной из комнат фабричного барака коммуну «Ленинский закал». Посуды у коммунарок практически не было: ели из общей миски. Одежду обобществили — одни туфли носили по очереди. Коммунистическим в этом нищенском сущест­вовании был лишь портрет Л. Троцкого — в то время страстного борца за новый быт.

В небольшие коммуны объединялись студенты и рабфа­ковцы, вынужденные жить в общежитиях при высших учебных заведениях. Но иногда маленькие стихийные ком­муны возникали и на идейной основе. А. Косарев, будущий генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ, в начале 20-х гг. ре­шительно отказался жить с матерью. Он поселился с тремя товарищами в небольшой комнатушке. В этой коммуне, по

выражению тех лет, общими были «жилье, барахло и ша­мовка». Еще более курьезной выглядела коммуна в Росто­ве. Ее члены, вспоминала известная писательница В. Па­нова, «поселились в ванной комнате какой-то коммуналь­ной квартиры, один спал на подоконнике, двое на полу, лучшим ложем, занимаемым по очереди, была ванна» (Па­нова, 1980. С. 88). Одна из молодежных газет провозгла­шала в начале 1924 г.: «Молодежь скорее, чем кто-либо, должна и может покончить с традициями отмирающего общества... Общая коммунальная столовая, общность усло­вий жизни — вот то, что необходимо прежде всего для вос­питания нового человека» (Северный комсомолец. 1924. 2 марта).

Общий быт должен был нанести удар и по патриархаль­ной семье. Таких взглядов нередко придерживались и сами начинающие коммунары. Член молодежной коммуны при московском заводе «Серп и молот» так характеризовал свою повседневность: «Половой вопрос просто разрешить в коммунах молодежи. О женитьбе мы не думаем, потому что слишком заняты и к тому же совместная жизнь с на­шими девушками ослабляет наши половые желания. Мы не чувствуем половых различий. В коммуне девушка, всту­пающая в половую связь, не отвлекается от общественной жизни. Если вы не хотите жить, как ваши отцы, если хо­тите найти удовлетворительное решение вопроса о взаимо­отношении полов — стройте коммуну рабочей молодежи» (Смена. 1926. № 16. С. 18).

В конце 20-х гг. в условиях жилищного кризиса коли­чество бытовых коммун, или, как их называли в докумен­тах, бытовых коллективов, стало увеличиваться. В 1930 г. в СССР насчитывалось не менее 50 тыс. участников этих объединений. Во многих случаях коммунарам предлага­лось обобществлять сначала 40, затем 60, а впоследствии 100% заработка. Журнал «Смена» писал о жизни в подоб­ных коммунах: «Всем распоряжается безликий и многоли-

кий товарищ — коллектив. Он выдает деньги на обеды (до­ма только чай и ужин)... закупает трамвайные билеты, та­бак, выписывает газеты, отчисляет суммы на баню и кино» (1929. № 19. С. 2—3). В некоторых бытовых коллективах из общей казны даже оплачивались алименты за состояв­ших ранее в браке коммунаров. Как и в начале 20-х гг., в большинстве коммун доминировали аскетические прин­ципы быта. Запрещалось, например, по собственному же­ланию на дополнительно заработанные деньги покупать себе вещи без санкции коллектива. Деятельность коммун носила политизированный характер. При приеме новых членов спрашивали, хочет ли вступающий строить жизнь на коммунистических началах, или он просто заинтересо­ван в жилой площади. Покинуть бытовой коллектив мож­но было, только положив на стол комсомольский билет, что влекло за собой разного рода неприятности.

У членов бытовых коммун, наивно желавших «переско­чить к коммунистическим отношениям», не было ни мате­риальных условий, ни элементарных знаний психологии. Не случайно сами коммунары вспоминали: «Позднее, ко­гда мы лучше познакомились друг с другом, пожили буд­нями, мы увидели, какие мы разные люди и как калечи­лась инициатива ребят из-за скороспелого желания быть стопроцентными коммунарами» (Люди Сталинградского, 1934. С. 144). Официально коммуны существовали до 1934 г., а точнее, до XVII съезда ВКП(б), охарактеризовав­шего движение по их созданию «как уравниловско-маль-чишеские упражнения „левых головотяпов"» (Стенографи­ческий отчет, 1934. С. 30).

Лит.: Беззубцев-Кондаков, 2001; Галкова, 1985; Гнатовская, Зезина, 1998.

КОММУНАЛКА — в дореволюционной России сущест- Рис. вовали квартиры, в которых проживали на основе найма 37 люди, не связанные друг с другом родственными узами.