ПРАЗДНИК НОВОРОЖДЕННЫХ—ПРОДОВОЛЬСТВЕННАЯ ПРОГРАММА

специальный Дворец малютки. Затем эта практика распро­странилась повсеместно. В некоторых регионах СССР, как, например, в Краснодаре, при торжественной записи малы­шей их родителям вручалось письмо-наказ будущему гражданину, а также красный галстук и комсомольский значок как символ будущей политической ориентации но­ворожденного. Эти приемы напоминали стилистику «звез-дин» и «октябрин» (см.) начала 20-х гг. Лит.: Рабочий класс, 1969.

ПРИМУС — так назывался прибор для приготовления пищи, распространенный в 20-е гг. Делали примусы из ла­туни, и, когда их начищали, они ярко блестели. Не слу­чайно О. Мандельштам в одном из детских стихотворений 30-х гг. называл шумный и вонючий кухонный агрегат зо­лотым. Кроме керосина — основного горючего — для рабо­ты примуса требовался еще и спирт-денатурат. Он обеспе­чивал быстрое зажигание. Примус давал довольно мощный огонь, значительно более сильный, чем керосинка. Но у прибора были существенные недостатки — он сильно шу­мел, постоянного ухода требовал насос, которым подкачи­вали керосин в рассеиватель горелки, саму горелку надо было чистить специальной иглой. Людям, читавшим ро­ман И. Ильфа и В. Петрова «Золотой теленок», будет понятна реплика Остапа Бендера о ненужности вечной иглы для примуса человеку, который не собирается жить вечно.

Лит.: Гранин, 1986. С. 100.

ИРОЗОДКЖДА—ПРОИЗВОДСТВЕННАЯ ГИМНАСТИКА

ПРОИЗВОДСТВЕННАЯ ГИМНАСТИКА—ПРОСТИТУЦИЯ

 

Рис. ПРОЗОДЕЖДА — формально слово расшифровывается

106 как сокращение от словосочетания «производственная оде­жда». Так в 20-х гг. называлось то, что ныне привычно именуют «спецодеждой». Ее разработкой занимались известные советские модельеры и художники: Н. Ламано-ва, А. Родченко, В. Степанова. Однако у обывателя в эпоху гражданской войны слово «прозодежда» ассоциировалось вовсе не с продуманной во всех деталях, удобной спецов­кой. Под «прозодеждой» понималась часть натуроплаты (см.), выдаваемая не продуктами, а вещами. Удовлетво­рить потребности в обуви и одежде всех желающих было невозможно, и это вызывало резкие конфликты. В Петро­граде, например, в конце зимы — начале весны 1921 г. на многих фабриках и заводах из списков претендентов на прозодежду исключили не только служащих, но и лиц, не достигших 18 лет. Во многом на этой почве начались «во­лынки» — особая форма забастовок, — предшествовавшие Кронштадтскому мятежу. Для урегулирования конфликта нуждающимся выдали по одной простыне, одному поло­тенцу и одной паре ботинок (последние — на троих). Наде­ление «прозодеждой» велось по принципам «классового пайка»: в привилегированном положении находились ра­бочие и партийно-советская номенклатура. В дневниках современники с горечью записывали: «О новой паре [боти­нок] и думать нашему брату нельзя. Обувь раздается только коммунистам и матросам» (Отечественная история. 1997. № 3. С. 95). На одной из челябинских шахт в 1922 г. адми­нистрация отобрала ранее выданные забойщикам сапоги, обменяв их на лапти, — в сапоги же приоделись сами ра­ботники администрации. Выдачи вещей продолжались до осени 1922 г. Лишь с 1923 г. слово «прозодежда» приоб­рело свой истинный смысл.

Лит.: Балдано, 2002; Левина, 1982; Левина, 1983.

Рис.

ПРОИЗВОДСТВЕННАЯ ГИМНАСТИКА — форма доб­ровольно-принудительного оздоровления горожан прямо

на рабочем месте. Первые попытки проведения производ­ственной гимнастики относятся к началу 30-х гг. Тогда инициатива шла от сторонников системы НОТ (научной организации труда). В середине 50-х гг. внедрять физкуль­туру в цехах начали профсоюзы. В июне 1956 г. Президи­ум ВЦСПС принял постановление об организации произ­водственной гимнастики на предприятиях и в учреждениях. В 1960 г. «пятиминутками бодрости» (так часто называли производственную гимнастику) было охвачено 7 млн чело­век, а в 1966 г. — более 11 млн. Профсоюзы занимались и подготовкой общественных инструкторов, способных про­водить эти «пятиминутки». С начала 60-х гг. на Всесоюз­ном радио появилась специальная передача. Она передава­лась в эфир в 11 часов дня. Диктор бодрым тоном призы­вал работающих потянуться, поставить ноги на ширине плеч и т. д. В целом полезное начинание не привилось на российско-советской почве. Производственной гимнасти­кой, даже в пик ее популярности — в конце 60-х гг., было охвачено не более 15% трудящихся. В 70—начале 80-х гг. вместо совместных приседаний и наклонов в обеденный перерыв многие стали играть в настольный теннис. Это явление запечатлел и советский кинематограф, о чем сви­детельствует фраза социолога Сусанны (актриса Т. Василь­ева) из фильма «Самая обаятельная и привлекательная» (1985): «Молодой человек, с вами все ясно. Играйте в пинг-понг, Гена» (Кожевников, 2001. С. 707).

Лит.: Рабочий класс, 1969; Рабочий класс, 1979.

ПРОСТИТУЦИЯ — к 1917 г. в России сложилось не­сколько уровней суждений о проституции. Правительство считало возможным существование и легального институ­та продажной любви, и профессии публичной женщины, ограниченной в гражданских правах. Либеральная общест­венность придерживалась мнения об аморальности системы государственной регламентации сексуальной коммерции.

 

ПРОСТИТУЦИЯ

ПРОСТИТУЦИЯ

 

Обыватель презирал проституток, негативно относился к деятельности регламентирующей организации — Врачеб-но-полицейского комитета (ВПК) и время от времени поль­зовался услугами института торговли любовью. В феврале 1917 г. ВПК был ликвидирован. Прекратила свое сущест­вование легальная проституция, формально исчезла и про­фессия проститутки. Но остались женщины, вступавшие в безличные половые связи за вознаграждение, потребители их услуг, а также венерические болезни.

Придя к власти, большевики попытались найти свой путь разрешения этих проблем. В период гражданской вой­ны и «военного коммунизма» голод снизил сексуальную активность, закрылось большинство увеселительных заве­дений — привычных мест скопления особ, предлагавших интимные услуги. Деньги, позволявшие осуществлять акт купли-продажи женского тела — важнейший признак проституции, — не имели должной значимости. Новая го­сударственность объявила торговлю любовью социальным злом, порожденным предыдущим строем. Всероссийское совещание работниц в ноябре 1918 г. призвало бороться с этим явлением «революционным искоренением всех остат­ков капиталистического общества... введением обеспечения материнства, осуществлением государственного воспита­ния детей и заменой буржуазной семьи свободным браком» (Известия ВЦИК. 1918. 22 ноября). Это была некая соци­альная абстракция. В реальности властные структуры должны были что-то делать со значительным континген­том женщин, подозреваемых в проституировании. Попытки медиков возродить нечто подобное ВПК в новых условиях были отвергнуты. Вместо него в 1919 г. в Советской России появилась межведомственная комиссия по борьбе с прости­туцией при Наркомате социального обеспечения. Но преоб­ладающей в практической сфере была политика прогиби-ционизма, осуждающая как явление проституции, так и самих проституток. В августе 1918 г. В. Ленин вообще со-

ветовал в связи с нарастающей угрозой контрреволюцион­ного заговора «навести тотчас же массовый террор, рас­стрелять и вывести сотни проституток» {Ленин, 50. С. 142). До массовых расстрелов все же дело не дошло, но женщи­ны, заподозренные в проституировании, должны были являться в органы власти для получения работы. За укло­нение от явки они подлежали аресту и отправке в трудовые лагеря строгого режима. В конце 1919 г. под Петроградом была создана женская трудовая колония, которую даже в официальных документах называли учреждением «для злостных проституток». Проститутка в первые послерево­люционные годы рассматривалась как «дезертир труда». Моральный и филантропический аспекты носили подчи­ненный характер. С точки зрения идей солидарности тру­дового коллектива и его интересов расценивалось и поведе­ние потребителя проституции: «Мужчина, купивший лас­ки женщины, уже перестает в ней видеть равноправного товарища» (Коллонтай, 1921. С. 22).

С переходом к НЭПу началась своеобразная «эра мило­сердия» по отношению к женщинам, занимавшимся сексу­альной коммерцией. В принятом в 1922 г. Уголовном ко­дексе РСФСР появились статьи, определяющие наказание за притоносодержательство, за принуждение к занятиям проституцией, а также за вовлечение в торговлю телом не­совершеннолетних. С самих же проституток снималась не только уголовная, но и морально-нравственная ответствен­ность за их поступки. Известный врач-венеролог В. Брон-нер заявлял: «Проститутки — это только жертвы или опре­деленных условий, или тех мерзавцев, которые их в это дело втягивают» (Рабочая газета. 1924. 9 янв.).

В 1922 г. в Москве был создан Центральный совет по борьбе с проституцией. Его члены являлись сторонниками гуманного отношения к проституткам. Реальную помощь им оказали венерические диспансеры, появившиеся в СССР в 1923—1925 гг. Советы по борьбе с проституцией за-

ПРОСТИТУЦИЯ

ПРОСТИТУЦИЯ—ПУХОВКА

 

нимались и трудоустройством женщин, вынужденных тор­говать собой из-за отсутствия работы. Наиболее эффектив­ным способом социальной реабилитации лиц, вовлеченных в сексуальную коммерцию, стали лечебно-профилактиче­ские диспансеры. Первое учреждение такого рода появи­лось в Москве в конце 1924 г. Женщины сюда приходили добровольно. Их обеспечивали бесплатным жильем, пита­нием, предоставляли возможность вылечиться от венери­ческих заболеваний. Решившая порвать со своим ремеслом проститутка могла находиться в профилактории полгода, затем ее трудоустраивали, в основном на фабрики и заводы. В 1926 г. после окончания срока пребывания в профилак­ториях Москвы к прежнему ремеслу проститутки верну­лось 35% женщин. В дореволюционной России эта цифра была вдвое больше. С 1927 г. лечебно-трудовые профилак­тории стали возникать повсеместно. К 1929 г. они имелись уже в 15 городах страны. В 20-е гг. власти резко осуждали сторону «спроса» на услуги проституток, предпринима­лись даже попытки рассматривать мужчин как преступни­ков, якобы побуждающих женщин торговать собой. Но так как основными потребителями проституции оказались ра­бочие, наиболее распространенным способом их наказания стало общественное осуждение. Летом 1929 г., после при­нятия постановления ВЦИК и СНК РСФСР «О мерах по борьбе с проституцией», начался явный переход к насиль­ственному уничтожению института продажной любви. Ле­чебно-профилактические диспансеры превратили в трудо­вые колонии и передали в общую систему лагерей НКВД. Судьбы загнанных туда женщин были трагичны и безыс­ходны.

Эпоха 20—30-х гг. породила нормативно-правовой хаос, который ощущается и сегодня. Советская государствен­ность отказывалась воспринимать торговлю любовью как своеобразный вид ремесла. Одновременно при отсутствии системы регламентации становилось совершенно неясным,

ЙЙ

кого и за что необходимо называть проституткой и что та­кое проституция, если акт купли-продажи — важнейший признак сексуальной коммерции — нигде не регистриро­вался. В законодательстве отсутствовали нормы, объявляв­шие торгующую собой женщину уголовной преступницей, но было много способов привлечь ее к ответственности за другие проступки. Как правило, действия женщины-пре­ступницы — воровки, хулиганки, мошенницы — квалифи­цировали и как занятия проституцией. Создавалась свое­образная иллюзия, что в советском обществе сексуальной коммерцией занимаются лишь криминальные элементы или по принуждению. Путаница проникла и в уголовную и гражданскую статистку. Проводимый органами внутрен­них дел учет женщин, торговавших собой, реального пред­ставления о размахе проституции не давал. На самом деле государство лишалось возможности контролировать разви­тие проституции и, главное, оказывать посильную помощь женщинам, желающим порвать с прошлым.

Лит.: Левина, Шкаровский, 1994; Проституция и преступность, 1991.

 

РАЗВОД — до прихода большевиков к власти развод в России осуществлялся только по разрешению Священного Синода. Эта ситуация явно не соответствовала уровню раз­вития городской сексуальной морали в начале XX в. Пер­вые декреты советского правительства формально разре­шили многие проблемы частной жизни россиян. Уже 16 де-

кабря 1917 г. был принят декрет СНК «О расторжении брака». Развод в новом государстве изымался из ведения церкви, проводился через суд по заявлению одного из суп­ругов или через специально созданные органы записи актов гражданского состояния (см. ЗАГС) — по обоюдной просьбе. Это прогрессивное положение, имевшее буржуаз­но-демократический характер, внесло сумбур в брачное по­ведение части горожан. Число разводов стало стремитель­но расти. С 1920 по 1925 г. в Ленинграде, например, их количество увеличилось в четыре раза. В первую очередь правом свободного расторжения брака пользовались моло­дые люди. Треть молодоженов не проживали вместе и трех месяцев. Около 70% разводов совершалось по инициативе мужчин, немногим более 20% — по требованию родителей, 7,5% — по обоюдному желанию супругов и лишь 2% — по настоянию женщины (Кетлинская, Слепков, 1929. С. 101). После принятия в 1926 г. нового Кодекса о браке и семье, который приравнивал зарегистрированные браки к незаре­гистрированным, фактическим, процедура развода вообще приобрела курьезный характер. Расторгнуть брак в 20— 30-х гг. в СССР было не только просто, но и очень дешево. За просроченный паспорт в начале 30-х гг. платили штраф 50 р., а за процедуру развода — всего 6 р. Это породило практику фиктивных расторжений брака. Женщины раз­водились, например, для того, чтобы меньше платить за ребенка в детском саду и школе.

Однако не следует считать, что полная свобода сексуаль­ных связей и стремление к расторжению брачных союзов стали нормами для всей массы горожан СССР. Повседнев­ная жизнь довольно инертна, а интимные отношения и се­мейная жизнь менялись не так стремительно, как хотелось первым большевистским реформаторам. Тем не менее в 1936 г. сталинское руководство повело решительную борь­бу с «сумбуром» в брачно-семейном законодательстве.

Постановление ЦИК и СНК СССР от 27 июля 1936 г. «О запрещении абортов, увеличении материальной помо-

РАЗВОД—РАЗМЕННИК

щи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, дет­ских садов, усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и некоторых изменениях в законодательстве о браке и семье» коснулось и процедуры разводов. Для их осуществления требовался уже вызов в ЗАГС обоих разво­дящихся, чего не было в конце 20—начале 30-х гг. В пас­портах делалась отметка о разводе. Людей, слишком часто расторгающих семейные узы, власти решили дисциплини­ровать и «рублем». За первый развод необходимо было за­платить 50 р., за второй — 150, а за третий — уже 300 р. «До сих пор брак у нас расторгался крайне легко... — утверждал в 1936 г. помощник генерального прокурора СССР по судебно-бытовому сектору А. Сольц, — теперь на­стала пора затруднить развод» (Максимова, 2004. С. 87). Существенно усложнил процедуру развода и Указ Прези­диума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 г. С этого времени устанавливалась обязательность судебного растор­жения брака. Делам о разводах придавалась широкая глас­ность, объявления о них печатались в газетах, в судопроиз­водстве обязательно участвовали свидетели. Такая практи­ка продолжалась до начала 60-х гг.

Лит.: Вишневский, 1998; Голод, 1996; Харчев, 1976.
Рис.

 

 

 

 

 

Рис. РЕКЛАМА — впечатление о том, что реклама в Рос-

63 сии — явление принципиально новое, возникшее только в годы «перестройки», глубоко ошибочно. К моменту Октябрьского переворота 1917 г. она была устойчивым эле­ментом повседневной жизни горожан. Первые законода­тельные акты советской власти, в частности декрет «О го­сударственной монополии на печатные объявления», изданный в ноябре 1917 г., свидетельствуют о том, что большевики высоко оценивали роль рекламы в управлении настроениями масс. Они конфисковали частные рекламные предприятия и запретили помещение платных объявле­ний, направленных на извлечение коммерческой выгоды. Однако условия гражданской войны и «военного комму­низма» свели к минимуму рекламирование услуг и товаров и одновременно довели до апогея политическую рекламу, направленную прежде всего на мифологизацию достоинств новой власти. Эту функцию успешно выполнил политиче­ский плакат. Его специфической формой явились «Окна сатиры РОСТА».

На годы НЭПа приходится расцвет советской торговой рекламы. Тогдашние теоретики рассматривали ее как «планомерное воздействие на человеческую психику с це­лью создать возможно более интенсивную волевую подго­товленность к покупке рекламируемого» (Тарабукин, 1925. С. 3—4). Государство старалось укрепить доверие к това­рам, выпускаемым советскими предприятиями, и подор­вать частный сектор в экономике. Наиболее интересна дея­тельность объединения «Агитреклама» под руководством В. Маяковского. Он в яркой вербальной форме — стихов, лозунгов, подтекстовок — конструировал мифологемы по­вседневности:

 

Трудящиеся! Не страшны дороговизна и нэп. Покупайте дешевый хлеб. Во всех магазинах и киосках Моссельпрома В двух шагах от любого дома

{Корнилов, Фильчикова, 1978. С. 45). 306

Запрограммированная мифологичность торговой рекла­мы 20-х гг. подтверждается высказыванием самого В. Мая­ковского. В статье «Агитация и реклама» 1923 г. он писал: «Мы [поначалу] забросили рекламу, относясь пренебрежи­тельно к этой буржуазной штучке... При нэпе надо пользо­ваться популяризацией государственных, пролетарских организаций, контор, продуктов всеми оружиями, исполь­зуемыми врагами, в том числе рекламой... Мы не должны оставить это оружие, эту агитацию торговли в руках нэп­мана, в руках буржуа-иностранца. В СССР все должно ра­ботать на пролетарское благо. Думайте о рекламе» {Мая­ковский, 1956. С. 531). Творцы советской рекламы 20-х гг. называли себя «рекламоконструкторами». Один из них, А. Родченко писал о рекламной экспансии: «Вся Москва украсилась нашей продукцией. Вывески Моссельпрома. Все киоски наши. Вывески Госиздата. Черное, красное, зо­лотое. Резинотрест, ГУМ, „Огонек", Чаеуправление. Было сделано до 50 плакатов, до сотни вывесок, оберток, свето­вых реклам в газетах и журналах» (Искусство. 1966. № 11. С. 57). Мифологический характер рекламы усиливался ху­дожественными приемами конструктивистского характе­ра, в частности использованием коллажа и фотомонтажа и намеренной политизацией. Один из теоретиков рекламного дела того времени И. Соловьев отмечал в 1924 г.: «Необхо­димо чутко и постоянно реагировать на всякие моменты, подчеркивать через оконную витрину те или иные поли­тические события, оповещать публику о крупных момен­тах общественной жизни... К таким политическим момен­там строить в витрине из товаров звезду, серп и молот, Кремль и т. д.» (Время. 1924. № 10—11. С. 36). Способом пропаганды преимуществ социализма становились назва­ния различных товаров: папирос — «Смычка», «Совет», «Пролетарий», «Клад», конфет — «Фабричные», «Наша индустрия». На обертке карамели «Пролетарская» были

 

изображены председатель ВЦИК М. Калинин, нарком ино­странных дел СССР Г. Чичерин и другие государственные деятели, а на обертках конфет «Наша индустрия» — трак­тор или паровоз, тиски, трактор или автоплуг.

После свертывания НЭПа и ликвидации конкуренции со стороны частника властные структуры не стремились придать рекламе ярко выраженный политический смысл. В условиях постоянного дефицита не было нужды в пропа­ганде тех или иных товаров или продуктов питания. Исключение составляли лишь некие экзотические вещи типа крабов, которыми с конца 30-х гг. буквально завали­ли прилавки магазинов. В связи с этим повсеместно в СССР можно было увидеть рекламу следующего содержа­ния: «Всем попробовать пора бы, как нежны и вкусны крабы». Не менее навязчивыми были и строки «Пейте со­ветское шампанское», «Храните деньги в сберегательных кассах» и более поздние «Летайте самолетами Аэрофлота». Все они носили абсурдный характер, так как в стране не существовало ни французского шампанского, ни альтерна­тивных банков, ни иных авиакомпаний.

С «перестройкой» началось возрождение российской рекламы. С конца 80-х гг. она появилась на телевидении, повергнув в шок обывателя. Бойкие фразы рекламных ро­ликов уже тогда вошли в бытовой лексикон. Особую попу­лярность имела фраза «все в одном флаконе», касавшаяся знаменитого шампуня «Wash and go» с кондиционером.

Лит.: Ляхов, 1971; Сынова, 1996; Хан-Магомедов, 1995.

РЕЛИГИОЗНЫЕ ПРАЗДНИКИ — к 1917 г. в город­ском досуге большое место занимали религиозные празд­ники. В дни Рождества, Пасхи и других церковных тор­жеств большинство горожан посещало церкви и ходило в гости. На улицах устраивались массовые гулянья. Бытовая и религиозная атрибутики праздников не противоречили друг другу. Большевики, придя к власти, не рискнули по-

сягнуть на привычную для большинства населения форму досуга. В декрете о восьмичасовом рабочем дне — в одном из первых законодательных актов советской власти — фи­гурировали как выходные двенадцать наиболее крупных религиозных праздников. Но общегосударственных тор­жеств по этому поводу не проводилось. В годы граждан­ской войны помпезные торжества по поводу годовщин Октября и 1 Мая оттеснили церковные праздники в част­ную сферу.

НЭП принес надежды на возрождение привычного вре­мяпрепровождения горожан в дни Рождества, Пасхи и т. д. Уголовный кодекс 1922 г. подтвердил положение первых декретов советской власти, объявляющих религию част­ным делом граждан. Препятствование исполнению религи­озных обрядов, не мешающих общественному спокойст­вию, каралось законом. Свое отрицательное отношение к религиозным праздникам в начале 20-х гг. властные и идеологические структуры выражали посредством моло­дежных кампаний — комсомольских «рождества» и «пас­хи» (еж.).

Крупные церковные праздники, считавшиеся по совет­скому календарю нерабочими днями, с 1923 г. стали отме­чаться публично. Многие современники вспоминали шум­ное веселье, бушевавшее на улицах и площадях городов в рождественские и пасхальные дни в годы НЭПа: «Идешь прямо по улице... и слышишь букет звуков: веселый гул толпы, тонкое пиу-пиу свистулек, вставленных в разно­цветные шарики... Пройдешь по бульвару — глаза разбе­гаются: мешки с орехами, пряники, „американская" са­харная вата, конфеты, изделия кустарей: деревянные игрушки и предметы домашнего обихода... Все это на про­дажу» (Вондаренко, 1993. С. 111).

Горожане легализовали и привычные походы в храмы на торжественные службы. Опрос рабочих, традиционно посещавших церкви в Пасху, выявил в 1924 г. следующую

мотивировку присутствия на пасхальных и рождествен­ских службах: «Настроение такое, что хочется куда-ни­будь пойти, идти некуда, рабочие и идут в храм просто по­тому, что... хор хорошо поет» (Комсомольское рождество, 1925. С. 9). К середине 20-х гг. возродилась и традиция обильного застолья в дни религиозных праздников. По данным журнала «Антирелигиозник» за 1927 г., в рабочих семьях с большим удовольствием потребляли «яйца, кули­чи, пасху и другие культовые продукты» (№ 6. С. 27). Но в целом государство постепенно сокращало количество официально признаваемых церковных праздников. В 1924 г. в советском календаре уже не было Воздвижения, а в 1925-м — Крещения и Благовещения.

Идеологическое наступление на обыденную религиоз­ность горожан приобрело более жесткие формы с 1929 г. (см. Елка). Введение «непрерывки» (см.) вообще поставило под вопрос проведение публичных торжеств по поводу Пас­хи, которая традиционно приходилась на воскресенье. А в 1930 г. все церковные праздники были исключены из советского календаря. Возврат к карточной системе рас­пределения продуктов не давал возможности приготовить к празднику определенные блюда, составлявшие важную часть общей пасхальной атрибутики. В стране на рубеже 20—30-х гг. шел процесс закрытия церквей, всегда являв­шихся центрами праздничных торжеств. В оставшихся же храмах порядок проведения богослужений строго контро­лировался властями. С 1929 г. крестные ходы можно было проводить всего дважды в год — на Рождество и на Пасху, а с 1933 г. — только вокруг храмов, причем «останавли­ваться на паперти или внутри ограды запрещалось» (Шка-ровский, 1996. С. 157). В результате традиционные формы досуга переместились из публичной в приватную сферу.

После принятия Конституции 1936 г., предоставившей духовенству избирательные права наравне с остальным на­селением, люди стали вновь публично исполнять религиоз-

ные обряды и посещать церкви в дни крупных православ­ных праздников. Представители властных и идеологиче­ских структур, конечно, не принимали участия в их прове­дении. Не разрешалось также устраивать всенародные гулянья по поводу Рождества и Пасхи. Но особых гонений, направленных на искоренение традиций церковных тор­жеств, до конца 50-х гг. не было.

На рубеже 50—60-х гг. началось новое наступление на религию. С целью отвлечения людей от походов в церковь в дни пасхальных и рождественских служб решено было проводить «массовые бесплатные мероприятия, демонстра­ции лучших фильмов и просмотр спектаклей». Торговые организации по требованию властей должны были прини­мать «меры по ликвидации продажи в дни церковных праздников куличей, пасхальной массы, мацы и др. това­ров» (Невский архив, П. С. 145). В 70-х гг. в пасхальную ночь телепередачи шли до 4—5 часов утра, хотя в обычные дни телевидение заканчивало свою работу к полуночи. По­казывали обычно лучшие советские и зарубежные киноко­медии. В их числе, например, был чешский пародийный вестерн «Лимонадный Джо».

Религиозные торжества, таким образом, всегда присут­ствовали в стилистике повседневной жизни горожан, но как публичное, одобряемое государством действо они су­ществовали лишь в годы НЭПа.

Лит.: Шкаровский, 1996; Husband, 2000.

 

 

САМОУБИЙСТВО — суицид — постоянно существую­щая причина смерти населения. В дореволюционной Рос­сии под воздействием православной церкви складывались и властные суждения, явно порицающие самоубийство. Предсмертные распоряжения самоубийц не имели юриди­ческой силы, а покушавшиеся на собственную жизнь могли подвергнуться тюремному заключению. Все эти положения были зафиксированы официальным законо­дательством Российской Империи, и тем не менее факты самоубийства не были редкостью. В 1917 г. в Петрограде, например, на 100 тыс. человек было зарегистрировано 10,5 случая суицида. Статистика самоубийств позволяет утверждать, что в России, несмотря на смену политическо­го строя, число фактов добровольного ухода из жизни не опускается ниже и не поднимается выше определенного предела. Оно колеблется где-то между 10 и 40 случаями на 100 тыс. человек. Это доказывает, что суицид — явление, свойственное человеческому обществу в целом. У россий­ских суицидентов и до революции, и после нее были общие характерные черты. Большинство самоубийц составляют молодые мужчины. Довольно стабильным является и та­кой показатель, как сезон и время совершения суицида. Это связано с эмоциональным складом суицидентов, с их соматическими и психическими заболеваниями, имеющи­ми внесоциальный характер.

Свойственная первым мероприятиям большевистского правительства антифеодальная направленность отразилась

и на отношении к самоубийствам. С юридической точки зрения советские властные структуры на первых порах проявляли к людям, добровольно ушедшим из жизни, известную терпимость. Однако она носила прежде всего антиклерикальный характер. В начале 20-х гг. большеви­ки пытались серьезно изучать проблему суицида. Для этих целей при Центральном статистическом бюро был создан отдел моральной статистики. Его сотрудники зафиксирова­ли в 1923—1924 гг. рост числа самоубийств среди членов РКП(б). Как любая система, прочно сросшаяся с институ­тами идеологического воздействия, будь то церковь или ее аналоги в виде партийных органов, социалистическое го­сударство не могло остаться равнодушным к причинам, толкавшим людей на добровольный уход из жизни. Во второй половине 20-х гг. самоубийство стали рассматри­вать как инцидент, характерный для «интеллигентов-ны­тиков», склонных к самобичеванию. Главной причиной добровольного ухода из жизни считался «отрыв от коллек­тива». С социально-политической точки зрения была истолкована вспышка суицида, связанная с трагической гибелью С. Есенина (см. Есенинщина).

В газетах 20—начала 30-х гг. сведения о добровольном уходе человека из жизни публиковались в разделе «Проис­шествия» с нетактичными комментариями. Суицид в обще­ственном сознании все больше приобретал черты позорного явления. Примеры такого отношения подавали власть имущие, и прежде всего сам И. Сталин. На попытку само­убийства сына Якова весной 1928 г. он, судя по письму к жене Н. Аллилуевой, отреагировал следующим образом: «Передай Яше от меня, что он поступил как хулиган и шантажист, с которым у меня нет и не может быть больше ничего общего» (Иосиф Сталин, 1993. С. 22).

С начала 30-х гг. прекратил свою работу существовав­ший при Центральном статистическом управлении СССР сектор социальных аномалий, где в 20-е гг. изучались при-

 

чины добровольной смерти людей. Теперь власти скрытно следили за динамикой суицидов. Так, например, в 1933 г. они требовали от органов милиции подробных сведений «о числе зарегистрированных случаев самоубийств и поку­шений на самоубийства, произошедших в связи с проводи­мой паспортизацией» (ЦГА СПб., ф. 2, оп. 2с, д. 25, л. 12). С особой тщательностью изучались факты самоубийств коммунистов. Суицид члена ВКП(б) в обстановке полити­ческого психоза, раздуваемого в стране в 30-х гг., рассмат­ривался как дезертирство и даже как косвенное доказа­тельство вины перед партией, что в дальнейшем могло сказаться на судьбах родных и близких человека, добро­вольно ушедшего из жизни.

Под влиянием идеологии многие были склонны рас­сматривать самоубийство как предательство дела социа­лизма, как малодушие, почти как преступление. Этому отчасти способствовала «культурологическая подсказка» — наличие в сознании населения религиозного представле­ния о греховности акта самостоятельного и добровольного ухода из жизни. Подобное отношение к суициду и на ментальном, и на государственно-идеологическом уровне уничтожало всякую возможность создания гибких, нефор­мализованных и, главное, неполитизированных форм со­циальной помощи людям, склонным к самоубийствам. Эта тенденция не была полностью преодолена в течение всей последующей истории Советского государства.

Лит.: Гилинский, Афанасьев, 1993; Дюркгейм, 1994; Кузнецов, 1981; Левина, 1994; Левина, 19966; Самоубийства, 1929; Тяжельникова, 1998.

САМОУПЛОТНЕНИЕ — это понятие, связанное с про­блемами жилья в советской действительности 20-х гг., трак­товалось по-разному. Первоначально оно противопоставля­лось «уплотнению», осуществляемому официальными органами в ходе «жилищного передела» (см.). В 1924 г., например, научным работникам было предоставлено право

самостоятельно занимать освободившиеся комнаты в квар­тирах, где они проживали наряду с другими жильцами. И в данном случае «самоуплотнение», то есть осуществ­ление уплотнения (заселения) без участия властных инстанций, рассматривалось как некая социальная приви­легия.

В преддверии десятилетия Октябрьской революции, ле­том 1927 г., горожане в СССР получили подарок — их гражданские права расширились. По постановлению ВЦИК и СНК РСФСР с 1 августа 1927 г. право «самоуплотнения» распространилось на все социальные слои. Но толковалось оно совсем иначе. Согласно этому праву, владельцы или съемщики квартиры или комнаты могли вселять к себе на излишки площади любого человека, даже не родственни­ка. Излишком считалось все, что превышало санитарную норму, к тому времени составлявшую 8 кв. м на человека. Вселенный жилец обретал право на площадь в данном жи­лище. Многие квартировладельцы, предвидя возвращение практик 1918—1920 гг., старались как можно быстрее «са­моуплотниться». Они подселяли к себе родственников или приличных знакомых. Однако это удавалось далеко не все­гда. Право на «самоуплотнение» необходимо было реализо­вать в течение трех недель. За исполнением этих сроков ревностно следили представители домоуправлений (см.). Как только истекал указанный срок, вопрос о вселении на излишки площади решали не ее съемщик или владелец, а домоуправление. В стране начался второй этап «жилищ­ного передела». Постановление от 1 августа 1927 г. яви­лось юридическим основанием существования и успешного развития коммунальных квартир.

Лит.: Герасимова, 1998; Левина, 1997.

 

СЕКС

СЕКС — в бытовую лексику советских людей слово «секс» вошло в 60-е гг. почти одновременно с «сексуальной

революцией», развернувшейся на Западе. Тогда же совет­ский человек узнал, что существуют наука «сексология» и специалисты, ею занимающиеся, — сексологи. Самый яркий из них, И. Кон, именно в 60-е гг. писал: «В обыден­ном сознании, да и в науке, разграничивают элементарное половое влечение (секс) и индивидуальную половую лю­бовь (иначе ее называют романтической любовью)» (Кон, 1967. С. 154). Однако отсутствие слова «секс» в советском бытовом пространстве отнюдь не означало, что у граждан СССР нет «элементарного полового влечения». Уже на рубеже XIX—XX вв. в Россию, по выражению поэта Саши Черного, «пришла проблема пола». Эта была не сексуаль­ная мини-революция эпохи «великих реформ» 60—80-х гг. XIX в., а массовое стремление к свободе интимных отноше­ний. В городском менталитете накануне революционных событий 1917 г. возникали новые нормы, оправдывающие вне- и добрачные половые связи.

После прихода большевиков к власти проблемы взаимо­отношения полов на целое десятилетие стали предметом бурных публичных дискуссий. Тон задавали крупные фи­гуры большевистского политического бомонда. А. Коллон-тай, например, настойчиво пропагандировала идею «Эроса крылатого» и заявляла, что «для классовых задач проле­тариата совершенно безразлично, принимает ли любовь формы длительного оформленного союза или выражается в виде преходящей связи. Идеология рабочего класса не ста­вит никаких формальных границ любви» (Молодая гвар­дия. 1923. № 3. С. 122). Для части городского населения публичные выступления партийных лидеров явились оправданием реально существовавших свободных половых отношений. В 1922 г. социологический опрос студенчества показал, что 80,8% мужчин и более 50% женщин имели кратковременные половые связи; при этом ли