Глава 40 Дурной запах

Лондонские запахи весьма стойки. По словам канадской писательницы конца XIX века Сары Джанетт Данкан, они «всегда более отчетливы в сердце Сити, нежели, скажем, в Кенсингтоне». Далее она говорит, что «это не было что‑то одно, обособленное, и это не была смесь частных запахов, поддающихся разграничению. Это был некий отвлеченный запах». Его сравнивали с запахом дождевой воды или металла. Возможно, это дух человеческой деятельности или жадности. Утверждалось, однако, что его происхождение никак не связано с людьми. Когда на город льет дождь, один из самых характерных запахов исходит от «намокшего камня», но от сырости якобы может также усиливаться «ослабевший телесный запах Лондона». Это дух старины – или, точнее, воспрянувшей старины.

В XIV веке в городе пахло весьма разнообразно и многосложно – запекалось мясо, варился клей, изготовлялись пиво и уксус; гнилые овощи конкурировали со свечным салом и конским пометом, и все вместе составляло «насыщенно‑приторное облако густого и тяжелого воздуха, которым люди принуждены были дышать». Этот «средневековый запах» ныне, по прошествии стольких лет, нелегко идентифицировать, хотя, возможно, он еще таится в некоторых дверных проемах и проходах, где случайный путник нет‑нет да и вдохнет тот же сложный состав. Есть, кроме того, места в других частях света – например, рынки Северной Африки – воздух которых отчасти родствен атмосфере средневекового Лондона.

Каждое столетие пахло по‑своему. В XV веке от собачьих конур в Мургейте исходили «великое зловоние и заразный дух»; другим источником недовольства были печи для обжига извести, горевшие в предместьях. С запахом города как такового особенно часто отождествляли запах каменноугольного дыма; по существу это был запах торговли, оказавшийся невыносимым. В XVI веке причиной многих жалоб были литейные, находившиеся в Лотбери. С севера шел запах обжигаемых кирпичей, а в самом Сити близ Патерностер‑роу «тошнотворно воняло свечным салом». От рынка Стокс‑маркет, расположенного в восточном конце Чипсайда, так сильно несло тухлыми овощами, что молящимся в соседней церкви Сент‑Стивен‑Уолбрук «делалось дурно». Прихожан лондонских церквей подстерегали, впрочем, и другие обонятельные опасности: так, например, в XVI веке трупные запахи с кладбища у собора Св. Павла не на шутку тревожили Хью Латимера. «Я истинно думаю, что многих церковный двор собора Св. Павла лишил жизни, – сказал он в одной из проповедей, – и основанием для этих слов служит мой собственный опыт, ибо я сам порой, приходя туда утром послушать проповедь, ощущал такой скверный и нездоровый запах, что долго потом не мог оправиться». Эта кладбищенская вонь была одним из самых стойких и трудноискоренимых городских запахов, и с XVI по XIX век жалобы на нее звучали постоянно.

Но пахнут не только мертвые, но и живые. В пьесах XVI и XVII веков – в частности, в шекспировском «Кориолане» – порой слышна реакция на отчетливо ощутимый запах лондонской черни с ее «вонючим дыханием». Юлия Цезаря валит с ног запах грязных тел, которые принадлежат скорее Лондону, нежели Риму. В XVIII веке Джорджа Чейна, автора «Английской болезни», приводят в ужас «облака вонючих выдохов и телесных испарений… которых с избытком хватает, чтобы отравить и заразить воздух на два десятка миль». В документах социальных служб XIX века говорится о дурных запахах в «неблагоустроенных» доходных домах и ночлежках, из‑за которых инспекторам становилось дурно.

В городе, живущем трудом и торговлей, один из главных запахов – запах пота от «замасленных кухарок за жаркой работой». Лондон – своего рода парник, где клубится «смешанный дух вонючего табака, потных ног, грязных рубах, выгребных ям, гнилого дыхания и смрадных скелетов». Без сомнения, чувствительный лондонец в безветренный день ощущал присутствие сограждан, даже не видя их. Часто возникает образ тесного, удушающего соприкосновения, напирающей со всех сторон массы нечистых тел с их несвежими выдохами. Здесь – одна из причин того, что приезжие моментально начинали чувствовать себя растворенными в лондонской толпе: вдруг им шибал в нос интимно‑тошнотворный запах людской жизни, частью которой становились они сами. В документе XVI века, где говорится, что больные и увечные лежат на улицах Лондона и «их невыносимые муки и горести… смрадом своим наполняют глаза и ноздри горожан», обонятельное начало соединяется со зрительным, создавая образ ужаса, разом одолевающего все наши органы чувств.

Запах этот не имеет возраста. Пройти по узкому, дурно пахнущему проулку, каких немало в нынешнем Лондоне, – значит вновь прогуляться по Фаул‑лейн или Стинкинг‑элли[79]. Миновать на близком расстоянии немытого бродягу – значит испытать то же ощущение, что и лондонец XVIII века при встрече с простым нищим или «авраамом» (нищим, симулирующим сумасшествие). В запахах своих город соединяет многие прошедшие времена.

Не следует думать, однако, что никто из жителей города не мылся. Мыло существовало уже в XV веке, как и освежающие дыхание леденцы и ароматические мази для тела. Проблема здесь, подобно многим другим проблемам городской жизни, была связана с присутствием «под боком» у зажиточных горожан бедноты, бывшей источником всяческой заразы. В XVII веке на фешенебельные площади новой застройки наплывал смрад близлежащих «вонючих переулков» и «затхлых дворов». Лондонские запахи были великими уравнителями. Подстилки из камыша, покрывавшие полы бедных домов, были пропитаны «слюной, рвотой, остатками пищи, мочой собак и других животных». В таких районах, как Бетнал‑грин и Степни, часть этих животных составляли свиньи; на Орчард‑стрит в приходе Марилебон было двадцать три дома, в которых обитало семьсот человек и сто свиней, источавших «сильнейшее зловоние». Вопрос о том, где будет запах, а где нет, решали в Лондоне опять‑таки деньги. Они, как известно, не пахнут. В финансовой столице мира смердит бедность. В середине XIX века один горожанин после посещения трущоб Эйгар‑тауна близ церкви Сент‑Панкрас, воздух которых не делали чище ни дождь, ни ветер, написал: «Дождливым утром здешняя вонь может свалить наземь быка».

В том же столетии некоторые другие районы обладали своими особыми запахами. Например, вокруг Тауэр‑стрит пахло вином и чаем (в XVIII веке – растительным маслом и сыром), в Шадуэлле – парами близлежащих сахароваренных заводов. От Бермондси несло пивом, дубящими веществами, соленьями и фруктовым запахом от варки джема, а у Темзы Томас Харди, живший в террасе Аделфи, заболевал от запаха ила во время отлива. В Излингтоне в XIX веке пахло конским пометом и жареной рыбой, а район вокруг Флит‑стрит и Темпл‑бара окутывали «испарения темного стаута». Приезжие отмечали, что «характерным запахом» Сити был запах конюшен, «предваряемый вонью от стоянок кебов». Прогулка от Монумента до Темзы была сопряжена, однако, и с другими обонятельными ощущениями – от «испорченных апельсинов» до «сельди».

Но не все запахи были неприятными. В XVII веке в полночь, когда лондонские пекари растапливали свои печи и когда кухни, где жгли каменный уголь, отдыхали от дневных трудов, «воздух начинает очищаться, и вместе с дымом пекарен, где в дело идут дрова, а не уголь, вокруг распространяется чрезвычайно сельский запах». Некоторые лондонские улицы славились приятностью воздуха; в XVI веке такими местами были Баклерсбери, когда там шла торговля лекарственными травами, и недавно застроенная Пэлл‑Мэлл. В 1897 году один приезжий японец сказал, что город пахнет едой, и в то же время неодобрительно отозвался о дыхании лондонских слуг. Французский поэт Малларме утверждал, что Лондону присущи запахи ростбифа и тумана, который «пахнет здесь по‑особенному, как ни в одном другом городе». Несколько позже Дж. Б. Пристли вспоминал «жирный дух маленьких харчевен» и запах «дымного осеннего утра… с вокзальным привкусом». Запах транспорта в многообразных формах был свойствен Лондону во все времена. Омнибусы, к примеру, весной пахли луком, зимой – «парафином или эвкалиптом»; летом их запах был попросту «неописуем». От тумана перехватывало горло, «как от хлора». Роуз Маколей вспоминала один проулок близ Хай‑стрит в Кенсингтоне, где «пахло вазелином». Лонг‑Эйкр источал запах лука, Саутгемптон‑роу – антисептики. Лондон XX века был полон всевозможных запахов – от шоколадного вдоль Хаммерсмит‑роуд до химического на Крисп‑стрит в Ист‑энде и близ моста, окрещенного «Вонючим».

Былые запахи остались живы – как, например, запахи реки и пабов, – и целые городские районы сохранили свою особую, отличимую атмосферу. В одном описании Ист‑энда, датируемом концом 1960‑х годов, отмечается «убийственный запах рыбы» и «вареной капусты» в сочетании с «затхлым застойным духом старого дерева и крошащихся кирпичей»; сходная характеристика этого же района была дана в 1883 году – почти столетием раньше – в книге «Горький плач обездоленных Лондона»: здесь царят «вонь тухлой рыбы и гнилых овощей», а также запах «сохнущих спичечных коробков», оставшийся в XIX веке.

В XX столетии, однако, главным и повсеместным стал запах бензиновой гари от автомобилей и автобусов. «Воздух заражен их дыханием – писал в 1905 году Уильям Дин Хоуэлле, – и для нынешней „цивилизации“ эта вонь стала одной из самых характерных». В числе других навязчивых запахов – те, что исходят от собачьего помета на тротуарах и от ресторанчиков с жирной «быстрой едой». Еще – приглушенно‑едкий запах метро, который также является запахом лондонской пыли и паленого лондонского волоса. Куда хуже, конечно, цепкий запах утреннего подземного часа пик, когда от полновесных выдохов толпы на задней стенке горла, кажется, осаждается что‑то металлическое. Это и человеческая, и нечеловеческая субстанция, как и сам лондонский запах.