ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. – Там должны быть холмы и долины, плодородная земля, чистые, прозрачные ручьи, хорошие проезжие дороги и не очень далеко – железная дорога; много солнца и

 

– Там должны быть холмы и долины, плодородная земля, чистые, прозрачные ручьи, хорошие проезжие дороги и не очень далеко – железная дорога; много солнца и настолько прохладные ночи, чтобы нужно было накрываться одеялом; не только сосны, но и другие деревья; широкие луга для скота и табунов Билла; олени и зайцы, чтобы он мог охотиться, и целые рощи секвой, и… и… там не должно быть туманов, – закончила Саксон описание фермы, которую она и Билл искали.

Марк Холл весело рассмеялся.

– И соловей на каждом дереве, – воскликнул он. – Цветы, которые не вянут и не опадают, нежалящие пчелы, по утрам медвяная роса, иногда дожди из манны, источники молодости и залежи философского камня. Что ж, я знаю такое место. Я сейчас его покажу вам.

Саксон ждала, пока он рылся в дорожных картах штата. Не найдя того, что он искал. Холл извлек большой атлас, но, хотя в нем были все страны света, нужного ему места и там не оказалось.

– Не беда, – заявил он. – Зайдите сегодня вечерком, и я покажу вам вашу ферму.

Вечером он пригласил Саксон на веранду, подвел к телескопу и показал в нем полную луну.

– Вот, где‑нибудь наверху, в одной из лунных долин, вы найдете то, что ищете, – поддразнил он ее.

Миссис Холл вопросительно посмотрела на них, когда они вернулись в комнату.

– Я показал Саксон долину на луне, где она предполагает обосноваться, – рассмеялся Холл.

– Когда мы двинулись в путь, мы готовы были пройти любое расстояние, – сказала Саксон. – И если даже нам придется добираться до луны, мы, вероятно, и тут не отступим.

– Но, дорогое дитя, вы же не можете рассчитывать, что найдете такой рай на земле, – продолжал Холл. – Вы, например, не встретите секвойю в местности, где не бывает тумана. Они неразлучны. Такие деревья растут только в полосе туманов.

Саксон задумалась.

– Что ж, небольшой туман – куда ни шло, – сказала она со вздохом,

– лишь бы там росли эти деревья. Я не знаю, что такое залежи философского камня, но если они похожи на мрамор мистера Хэфлера да поблизости есть железная дорога, то мы уж как‑нибудь приладимся. И незачем отправляться за медвяной росой на луну. Такая роса бывает на кустарниках в Неваде. Это факт, отец рассказывал об этом матери, а она рассказала мне.

Обсуждение будущей фермы продолжалось и вечером. Холл разразился громовой речью против «рая игроков», как он называл Соединенные Штаты.

– Какие великие возможности были у этой страны, – говорил он. – Новая земля, окруженная океанами, прекрасные климатические условия, плодороднейшая почва, богатейшие источники сырья – им нет равных на всем земном шаре! И эта страна населена людьми, которые отбросили все предрассудки Старого Света и готовы установить у себя демократию. Только одно могло им помешать сделать ее еще более совершенной, это их жадность.

Они, как стадо свиней, пожирали все, что видели; а пока они жрали, демократия погибла. Это были игроки и обжоры. Если одна ставка была потеряна, тогдашнему фермеру стоило только перейти границу на несколько миль к западу и расположиться на новом месте. Они шли по стране, как саранча, они уничтожали все на своем пути – индейцев, почву, леса, так же как они уничтожали бизонов и голубей. Их мораль и в коммерции и в политике была моралью игроков. Их законы были законами игроков: лишь бы выиграть игру. Играли все. Итак, да здравствует игра! Никто не возражал, потому что игра была общедоступна. Как я уже говорил, проигравшие двигались на запад за новыми участками. Победивший сегодня – завтра терял все, а через день опять ходил с козырей.

Они только и делали, что жрали и предавались игре, от Атлантического океана и до Тихого, пока не загадили весь континент. Покончив с землей, лесами и ископаемыми богатствами, они повернули обратно, чтобы играть на те крохи, которые были упущены ими впопыхах, а также на привилегиях и монополиях; при этом они пользовались политикой как прикрытием для своих грязных сделок и плутней. А от демократии не осталось и следа.

Затем наступило самое забавное. Проигравшим уже не на что было ставить, и победители продолжали игру между собой. Остальные лишь толпились вокруг и, засунув руки в карманы, наблюдали за игрой. Когда у них подводило живот, они со шляпой в руке обходили удачливых игроков и выклянчивали себе местечко. Так побежденные стали работать на победителей и продолжают работать до сих пор, а демократия сдана в архив. Вам, Билл Роберте, ни разу не приходилось участвовать в игре. И это потому, что весь ваш род вышел из игры.

– А как обстоит дело с вами? – осведомился Билл. – Я что‑то не замечал, чтобы вы играли!

– Да мне и не нужно было. Но я не в счет. Я же паразит.

– Это что такое?

– Блоха, древесный клещ – всякое существо, которое живет за счет других. Я присосался к облезлой шкуре рабочих. Мне не надо играть. Мне не надо работать. Мой отец оставил мне достаточно своих выигрышей. О‑о!.. Не задирайте нос, мой мальчик! Ваши родичи стоили не больше моих! Но ваши проиграли, а мои выиграли, и вот теперь вы обрабатываете мое картофельное поле.

– Не понимаю, – упрямо заспорил Билл. – Если у человека есть смекалка, он и сегодня может выиграть…

– Это на казенной‑то земле? – быстро спросил Холл.

Билл осекся, – удар попал в цель.

– И все‑таки выиграть можно, – не сдавался он.

– Конечно, всегда можно отбить работу у другого. Молодой парень, да такой смышленый, как вы, всегда и везде раздобудет себе работу. Но подумайте о тех, кто не может с вами соперничать. Много вы встретили бродяг на дорогах, которые могли бы получить работу в кармелских конюшнях и править четверкой лошадей? А среди них, наверное, попадались и такие, которые были в молодые годы не хуже вас. Да и чему тут радоваться! Разве мы не низко пали? Когда‑то у нас ставкой был весь континент, а теперь – жалкая работенка.

– Все равно… – начал Билл.

– Это у вас сидит в крови, – бесцеремонно прервал его Холл, – Да иначе и быть не может! В этой стране играло несколько поколений. Когда вы родились, зараза носилась в воздухе, вы всю жизнь ею дышали. Сами вы в этой игре не участвовали ни одной фишкой, а все‑таки готовы драть горло во славу нее и стоите за нее горой.

– Но что же делать нам, проигравшим? – спросила Саксон.

– Зовите полицию и прекратите игру, – отозвался Холл. – Это игра нечестная.

Саксон нахмурилась.

– Сделайте то, чего не сделали ваши предки, – пояснил он. – Действуйте смело и добивайтесь подлинной демократии.

Она вспомнила слова Мерседес.

– Моя приятельница говорила, что демократия – это одна морока.

– Да, амулет в игорном притоне. В наших школах вы найдете миллионы мальчиков, которые готовы принять на веру дурацкую басню о мальчишке‑рассыльном, который стал президентом; и миллионы достойных граждан безмятежно спят по ночам, воображая, что их голос тоже кое‑что значит при управлении страной.

– Вы говорите совсем, как мой брат Том, – заметила Саксон, не уловившая хода его мыслей. – Если мы все займемся политикой и начнем бороться за лучшее будущее, может быть, мы его и добьемся так лет через тысячу. А я хочу быть счастливой сейчас… – Она пылко стиснула руки. – Я не могу ждать! Я хочу быть счастливой сейчас!

– Именно это я и имел в виду, дорогая моя. В том‑то и беда всех проигравших: они не могут ждать! Им сейчас же подавай и место за игорным столом и кучу фишек. А этого они сейчас не получат. Так же обстоит дело и с вами, – вам подавай долину на луне. Так же обстоит дело и с Биллом – ему сейчас вот не терпится выиграть у меня десять центов в педро, и он, наверно, втихомолку проклинает наше с вами переливание из пустого в порожнее.

– Здорово! А из вас вышел бы хороший оратор на митингах, – заметил Билл.

– Я и стал бы оратором на митингах, если бы мне не надо было тратить грязные деньги, добытые моим отцом. Меня это не касается. И пусть побежденные гибнут. Будь они наверху, они оказались бы ничуть не лучше. Все они друг друга стоят – слепые совы, голодные свиньи, хищные коршуны…

Но тут вмешалась миссис Холл:

– Довольно, Марк, а то опять захандришь.

Он отбросил назад волосы и невесело засмеялся.

– Нет, хандрить я не буду. Лучше я выиграю у Билла десять центов в педро. Он и опомниться не успеет, как я его обставлю.

Саксон и Билл словно расцвели в живительной, сердечной атмосфере Кармела. Они выросли в собственных глазах. Саксон чувствовала, что она не просто бывшая гладильщица и жена возчика, ее уже не сковывали тесные рамки рабочего быта на Пайн‑стрит. Жизнь обоих была теперь богата впечатлениями. Им стало легче и физически, и духовно, и материально; это отражалось и на их лицах и на их манере держаться. Саксон говорила себе, что Билл никогда не – был так красив, здоров и крепок. А он клялся, что у него гарем и что она – его вторая жена, вдвое красивее, чем была первая. Саксон застенчиво призналась ему, что миссис Холл и другие женщины любовались ее сложением, когда они все вместе купались в реке Кармел. Они окружили ее, сравнивали с Венерой, заставляли садиться на корточки и принимать позы других античных статуй.

Относительно Венеры Билл все понял, – он видел мраморную статую богини с отбитыми руками в комнате Холла, и поэт говорил ему, что мир поклонялся ей, как изображению совершенной женской красоты.

– Я всегда говорил, что Анетте Келлерман до тебя далеко, – сказал Билл; и при этом у него был такой гордый вид, что Саксон покраснела, затрепетала и спрятала вспыхнувшее лицо у него на груди.

Мужчины из их компании откровенно восхищались ею. Но она не сделала обычных в таких случаях ошибок, и это не вскружило ей голову. Да и понятно: ведь она с каждым днем все сильнее любила мужа. Она не переоценивала его. Она знала, каков он, и любила таким, как он есть. Он неотесан и малоразвит, не то что эти мужчины; он говорит неправильно и вряд ли когда‑нибудь будет говорить правильнее. И все‑таки она не променяла бы его ни на кого, даже на честного и великодушного Марка Холла, которого любила такой же любовью, как и его жену.

В Билле она видела то здоровье, цельность и прямоту характера, ту непосредственность, которые были ей дороже всякой книжной премудрости и чековых книжек. Именно благодаря своему здоровью, прямоте и непосредственности он вышел победителем, когда они в тот вечер спорили с Холлом, на которого опять нашла безысходная хандра. Билл взял верх не благодаря своей учености, а потому, что остался верен себе и высказал ту правду, которая в нем жила. И лучше всего было то, что он даже не подозревал о своей победе и принял аплодисменты за добродушную насмешку… Но Саксон поняла, хотя едва ли могла бы объяснить, почему он победил. И она никогда не забудет, как жена «Шелли» шепнула ей потом, и глаза ее сияли: «О Саксон, какая вы счастливица!»

Если бы Саксон вынуждена была определить, чем для нее так дорог Билл, она сказала бы просто: он настоящий мужчина. И таким он всегда был в ее глазах. Она всегда видела его в ореоле мужской силы и доблести и временами готова была расплакаться от счастья, вспоминая манеру Билла заявлять какому‑нибудь взбешенному парню: «Что ты стоишь? Иди, я тебя не держу!» В этом был весь Билл. Ее великолепный Билл! И он любит ее. Она знала это. Она знала это по биению его сердца, которое только женщина умеет расслышать. Правда, он любил ее не так страстно, как раньше, но его любовь стала более глубокой, более зрелой. Это прочная любовь, она выдержит любые испытания, если только они не вернутся в город, где все прекрасные черты человека гибнут, а таящийся в нем дикий зверь оскаливает клыки.

Ранней весной Марк Холл и его жена уехали в Нью‑Йорк, двое слуг японцев были отпущены, и дом остался на попечении Саксон и Билла. Джим Хэзард тоже уехал в Париж, он ездил туда ежегодно; и хотя Биллу очень не хватало его, но он и один продолжал подолгу плавать в высокой волне. Две верховые лошади Холла были оставлены на его попечение, и Саксон сшила себе элегантный костюм для верховой езды из золотисто‑коричневого вельвета, который так шел к ее волосам. Билл перестал брать поденную работу. Как сверхштатный кучер он зарабатывал больше, чем они проживали, и в свободное время предпочитал учить Саксон верховой езде и скакать с нею целыми днями по окрестностям Кармела. Больше всего они любили ездить вдоль побережья в Монтери, где он учил Саксон плавать в большом бассейне Дель‑Монте. А вечером они возвращались через холмы. Она тоже ходила с ним ранним утром на охоту, и жизнь казалась им непрерывным праздником.

– Знаешь что, – обратился он однажды к Саксон, когда они, остановив лошадей, любовались сверху долиной Кармел. – Я ни за что больше не соглашусь постоянно работать за плату на других людей.

– Да, работа это еще не все, – согласилась она.

– Конечно. Представь себе, Саксон, что я бы работал в Окленде миллион лет, получал бы по миллиону долларов в день, но вынужден был бы безвыездно торчать там и жить так, как мы с тобой жили раньше, – три четверти дня работай, а для развлечения ходи в кинематограф! Кинематограф! Подумаешь! Да наша жизнь сейчас все равно что кинематограф! Я предпочел бы прожить один год, как мы живем здесь, в Кармеле, а затем умереть, чем жить тысячу миллионов лет, как на Пайн‑стрит.

Саксон написала Холлам, что с наступлением лета они с Биллом собираются в путь – искать лунную долину. К счастью, это не нарушало планов Холла, потому что Бидо. Железный Человек с глазами василиска, перестал мечтать о сане священника и решил сделаться актером. Он вернулся из католического колледжа в Кармел и взялся присматривать за домом Холла.

Саксон была очень растрогана тем, что колония никак не хотела отпускать их. Владелец кармелских конюшен предлагал Биллу девяносто долларов в месяц, лишь бы тот остался у него. Такое же предложение было сделано Биллу в соседнем приморском городке.

– Как, снова в путь? – окликнул их неистовый ирландский драматург на станции Монтери. Он возвращался из Нью‑Йорка.

– А как же! Искать лунную долину! – весело отозвалась Саксон.

Он посмотрел на их дорожные тюки.

– Черт побери! – воскликнул он. – Я тоже хочу! Черт! Возьмите и меня с собой. – Затем лицо его омрачилось. – А я‑то подписал контракт,

– простонал он. – Целых три акта!.. Вы счастливцы… Да еще в это время года…