ДОРОГА НА ФРОНТ 3 страница

внимания и всё хи-хи-хи да ха-ха-ха-а!.. Во жизнь! Во служба...

Игренька проник к ней! Туда, наверх, в кабину проник. Уединился. И чего

он там с нею, с царицей зернотока, делал, знать рядовым не дано, однако по

лестнице скатывался, свистя патриотический мотив, золотая цепочка с

распахнутой его груди исчезла. Рывком развернув и подпятив машину под

капсюль бомбы, Игренька махнул рукой - бомба скрипнула и взорвалась зерном.

- Чего хавалы раззявили?! - гаркнул на своих учеников наставник.

Ребята запрыгнули под холодный поток зерна, разгоняя и ровняя его по

кузову. Потом машина мчалась быстрее аэроплана в город. Коляша с Пеклеваном

брюхами лежали на брезенте поверх зерна, и так их подбрасывало, что

удивляться остаётся, как они не вывалились из кузова на землю.

Паря радиатором, машина въехала в основательно строенный на окраине

города двор, спятилась под навес. Курсанты по приказу наставника расстелили

брезент и ссыпали на него зерно, остатки выкидали лопатами. Запалились. И,

как по щучьему веленью, по ихнему хотенью, вышла из избы молодая женщина в

нарядном платке, щурясь от зимнего яркого солнца, подала ребятам резной

туесок - они думали, квас, но в туеске оказалось своедельного варева пиво.

Работники пили, передавая друг другу туес, остужались. Тем временем Пал

Андреич выпустил горячую воду из радиатора, налил холодной и, стукнув машину

по капоту, воззвал:

- Н-ну, родимый Игренька! Не подведи! - и рванул за город во всю

машинную прыть.

Примчались, успели пристроиться, даже влезть в середину колонны. Царица

послала наставнику воздушный поцелуй и всем троим показала большой палец.

Ребята принялись орудовать лопатами. На этот раз лопату в руки взял и сам

Пал Андреич, работал не работал, но суетился на виду у всех. Пеклеван в

работе силён и неустанен, на сообразиловку же туг, однако и он спустя время

сказал:

- Коляша! А ведь мы украли машину хлеба. Дело подсудное.

- Молчи знай, нас не спрашивали. Не е.., не сплясывай. Слыхал такое?

- Слыхал, да всё же у меня семья, жана, дети.

- Где она, жена, дети? А фронт уж недалече.

- Оно, конешно,- вздохнул Пеклеван.

И на этом всякие разговоры про всякое постороннее закончились, зато с

питанием ребята горя не знали, так и норовили "на практику" попасть, потому

как в машине у Пал Андреича для них припасена булка пшеничного хлеба, когда

и печенюшки-шанежки, когда и пироги с осердием и всенепременно - туес с

молоком! Ох и наставник у Коляши с Пеклеваном, умеет за добро платить

добром, да и в беде боевого товарища не кинет.

На вторую ночь Пеклеван с дежурным по двору казармы заволокли под своды

кладовки деревянный щит, бросили на него два стеженых капота с машины,

бушлат с плеча наставника. Пеклеван вынул из-под бушлата два каравая хлеба -один арестанту, другой дежурному - и выдохнул на ухо Коляше:

- Игренька наш, Пал-то Андреич, пропасть тебе не даст. Шшыт и всё

другое до подъёма дежурному сдай, ночью снова приташшым.

Прошёл день, другой, третий. На четвёртый, вернувшись с оправки, Коляша

увидел на полу кладовки обломок кирпича и брызги стёкол. Поднял голову:

окошечко-полумесяц выбито. Старшина Олимпий Христофорович Растаскуев вставил

зубы, вернулся в роту и вступил в негласный смертельный бой со своим врагом.

"Однако, пропадать мне всё же",- заныло, заскулило в oдиночестве

истомившееся, волосьём от холода обросшее сердце солдатика, и тут же красно,

как на городском светофоре, вспыхнуло в голове: сбежать из уборной,

подняться в казарму и пронзить-таки эту падлу боевым штыком! - но вместе с

капотами, бушлатом и хлебом он получил в посылке паклю для затычки окошка и

записку: "Держись, парень! Мы тут действуем".

Ну, раз Игренька действует, значит, всё в порядке, обрадовался Коляша,

и вера его в силу и находчивость наставника не пропала даром. Через неделю,

когда синяки почти сошли с лица курсанта, его вернули в роту, где

обнаружился другой старшина, из хохлов, вздорный, крикливый, но грамотеев

почитающий. Поначалу сдержанно относившийся к ротному бунтарю и как бы между

делом заметивший: "Е у нас отдельные личности, устав не почитають, у

прэрэканья вступають, даже руку на старших командиров поднимають - так и на

их знайдэться мощна сила та, армэйска дисциплина,- вона усему голова".

В роте все курсанты уже втянулись в учёбу и в армейскую жизнь. Толковые

ребята, к технике склонные, на "гражданке поработавшие с техникой, уже

водили машины самостоятельно. Наставник у них ездил в машине вместо мебели.

Им было не до Коляши и не до старшины. Та же "бестолочь, что пошла в осадок

роты, с которой маялись командиры, старшина, наставники, терпеливо

дожидалась весны и отправки на фронт. Там уж чего Бог даст - дела и славы

иль бесславья и смерти. Курсанты в роте смягчились к Коляше, за его героизм

зауважали его, но от усталости, не иначе, советовали не лезть больше на

рожон, не вступать в бой с беспощадной военной силой, она и не таких героев

в бараний рог гнула, хотя, конечно, гниду эту, Растаскуева-то, следовало бы

припороть к стене штыком, но лучше гвоздями прибить к доскам...

От греха подальше битого вояку-старшину перевели не только в другую

роту, но и в другую казарму. Долго, старательно придумывавший, чего бы

сделать Растаскуеву при встрече: плюнуть в глаза, сказать "мудило гороховое"

или толкнуть его локтем?.. "Ну, чё, живой ещё? Воняешь?!" - спросить,- один

раз столкнулся Коляша со своим бывшим старшиной. Да вместо всего этого

опустились глаза, само собой торопливое "Здрасьте, товарищ старшина!"

вылетело, и бочком, бочком проскочил Коляша мимо победительно шагающего

старшины.

Что-то сломалось, наджабилось, истлело в Коляше и не скоро

восстановится. И только природная активность натуры, склонность к

легкомыслию, вранью и веселью помогут ему перемочь армейскую надсаду.

Игренька, подкармливая и матерясь, настропалил-таки Коляшу и Пеклевана

крутить баранку. Ротный старшина, привлёкший Коляшу делать стенгазету,

которую юное дарование писало от корки до корки, передовицу - так и в

стихах, махнул на этого курсанта рукой: "Який з его спрос, вин поэт!.."

Перед отправкой на фронт, на прощанье в роту нанёс визит Олимпий

Христофорович Растаскуев, руку пожимал курсантам. Коляшу рукой обнёс. Вечный

настырник, неслух, никчёмный человечишка громко, со значением произнёс:

- Как жаль, что вы с нами на фронт не едете!

Все курсанты, да и сам Олимпий Христофорович, поняли намёк - до фронта

не доехав, под колёсами поезда оказался бы товарищ старшина.

- Родина и партия знают, кого на какой участок определить, чтоб была

большая польза от человека и бойца,- веско, с чувством глубокого достоинства

ответил старшина Растаскуев и из казармы величественно удалился.

На фронт ехали, как ехали тогда тысячи и миллионы боевых единиц, не без

приключений, не без происшествий в пути. Но об этом всё уже

рассказано-пересказано, писано-переписано.

Поезд остановился ночью на какой-то многопутевой станции, состав долго

волочили, толкали по этим путям, пока, наконец, не засунули в тупик,

обложенный чёрным снегом. Из-за угольной золы, пыли и шлака сугробы оседали,

сплющивались, медленно изгорали внутри, во все стороны из них сочились

маслянистые, мазутные ручьи, бурьян по обочинам был сух, переломан и загажен

- не первый людской эшелон заталкивали сюда и, конечно, не последний.

Откуда-то сверху раздавались команды, перекликались свистки маневрушек,

пыхтело, ухало паром, брякало и звякало железо, но из людей к составу никто

не приближался. Когда утренний, сумеречный туман, изморозь ли, может, и

паровозные пары смешались с серым, неподвижным светом, взору явился и пошёл

вдоль эшелона, предлагая купить папиросы, мальчик цвета лесной медуницы, и,

когда его спросили, что за станция, он уныло молвил: "Станция Пелово - жить

хелово".

Так курсанты сибирского автополка узнали, что они уже почти в Москве,

днём в самуё столицу попали. Их погрузили в старые, разъезженные "ЗИСы" и

отвезли к автозаводу имени товарища Сталина, перед которым на площади и

вокруг которого стояли тысячи иностранных машин, только что переправленных

через океан, собранных на заводе, приготовленных для боевой работы.

"По машинам!" - раздался клич, и курсанты охотно полезли в накрытые

брезентом кузова, где были удобные скамейки и кожаные откидные сиденья сзади

кабин. "Наз-за-ад!" - раздалась новая команда. И когда курсанты сгрудились

на площади, какие-то люди в чистых иностранных комбинезонах криком кричали о

том, что курсанты должны сесть в кабины и немедленно, немед-лён-но увезти

технику от завода, потому как надвигается вечер, с темнотою могут навестить

город дальние немецкие бомбардировщики, и - уж будьте уверены! - автозавод

они не облетят, и получится большой костёр из этих замечательных машин,

морским путём, с риском и боями доставленных из союзной Америки.

Командиры, какие были при курсантах, а было их полторы калеки и все

какие-то не горластые, смиренные не такие, как в автополку, они были, на

своём рабочем месте, пытались объяснить и объяснили наконец, что их

курсанты, или боевые шофёро-единицы, "газушку"-то едва научились водить, что

такую громадину, да ещё под названием "студебеккер", они и во сне-то не

видели, не то что наяву. И притихли заводские громилы, один из них высокого

звания, видать, человек, скрытого под комбинезоном, ударил иностранной

кожаной перчаткой по колену, выматерился многоэтажно:

- Ну каждый почти день одно и то же. Нам же сообщили, что прибывает

эшелон высококлассных шофёров, прошедших специальную подготовку на

иностранной технике...

- Высококлассных! Какая ерунда! - простонал кто-то из командиров,

сопровождавших курсантов.

- Вам ведь под Калугу надлежит следовать,- горестно произнёс военпред.-

Здесь и представитель артиллерийской бригады - на приёмку приехал,

сопровождать вас вознамерился... Товарищ майор! - кликнул заводской чин.

К нему приблизился совершенно подавленный и растерянный майор, махнул

рукой возле шапки:

- Слушаю вас.

Они разговаривали долго, и разговор их закончился тем, что курсантов

усадили по двое в кабину, ра-аскошную, чистую, крашеную кабину со множеством

кнопок, рычажков и указателей, с совершенно великолепными, до пружин не

продавленными, упругими сиденьями, на которых ребята охотно качались,

балуясь, что дети. В кабины машин не вошли, не влезли, кинули себя мужики,

тоже в иностранных комбинезонах, сказали всем и во всех машинах одно и то

же:

- Перед вами, рылы немытые, на щитке изображена схема передач

скоростей, смотрите на неё и на меня, учитесь переключаться, пока я вас

довезу, и запомните, у "студебеккера" не четыре, пять скоростей, одна -

вспомогательная, для передачи на дополнительную пару колёс.

Господи, Господи! Они с четырьмя-то скоростями не всё знали и умели

управляться, а тут пять! И что за изучение за пятнадцать минут? А именно

столько времени потратили заводские шофёра на них и бросили где-то, на

какой-то заставе колонну машин. И тогда, сняв с себя шинель, пошёл вдоль

колонны майор со своим шофёром и в каждой кабине, взявши за руку курсанта,

положив его ладонь на кругляшок рычага, учили переключать скорость.

- Нам бы хоть отсюда, из Москвы выехать.- взывал майор уже не к людям,

к небесам взывал,- на шоссе бы, на Калужское попасть...

Вечером уже поздним, когда над Москвой красиво всплыли аэростаты, майор

посчитал, что достаточно хорошо натаскали они с шофёром курсантов, и сипло

крикнул:

- По-о-о машина-а-ам! - шофёр его уж ни кричать, ни говорить не мог -

изошёл матом.

- Сели! Моторы завели. Поехали! - махнул белым флажком один сибирский

курсант.

Флажки те, белый и красный, привёз с собою из Калуги майор, чтобы

руководить движением колонны. Колонна нешуточная, более сотни машин, и не

одни тут "студебеккеры" были, но и "джипы", и "виллисы", и чего только не

было.

Уже на первом спуске непослушные машины ударились и рассыпали стекло

нескольких фар, иные машины жеребцами выскочили на тротуар, иные лбами

упёрлись в столбы. Пеклеван, вцепившись в руль, погнался на машине за

регулировщицей, стоявшей на перекрёстке с флажками. Задавил бы он девушку,

но она стояла на посту невдали от завода, бывала в переделках, оказалась

резва на ногу и прыгуча - сиганула через чугунную ограду заброшенной церкви.

Пеклеван ограду проломил, и Бог, пусть и незримо, но присутствующий средь

скорбных святых развалин, мотор грозной машины заглушил.

- Спасибо тебе, милостивец! - перекрестился Пеклеван,- и матери твоей,

милости на нас щедро исторгающей, спасибо.

Колонна "студебеккеров" смешалась на улицах и перекрёстках столицы,

затормозила, запрудила движение. Чернявый офицерик, похожий на тех, что

служили при дворе свергнутого царя - показывали таких в кино,- матом не

выражался, но грозился отдать под суд всех участников "диверсии" этой, в

первую же голову артиллерийского майора.

Объявили, наконец, что колонна арестована самим комендантом Москвы,

оцеплена спецвойсками, и как только комендант управится с неотложными,

срочными делами, прибудет сюда сам разбираться во всём.

Он и прибыл, комендант-то, за полночь, но не стал ни в чём разбираться.

Он привёз с собой два кузова шофёров и, крикнув напоследок властно: "Чтоб

духу не было!" - упал в чёрную "эмку" и умчался. Колонна "студебеккеров",

прошив насквозь всю Москву, оказалась в двадцати километрах от столицы, на

Калужском шоссе, нацеленная радиаторами вперёд, на запад. Тут её и бросили

сопровождающие.

Все курсанты мирно спали в машинах до тех пор, пока не загудело, не

застреляло над ними. Выскочив наружу, курсанты увидели вдаль мчащихся,

красиво на крыло сваливающихся пару "мессершмиттов", которые обстреляли

колонну, но ни одной машины, слава Богу, не подожгли, однако брезентовые

тенты кое-где продырявили, кузов одной машины повредили, и ощепиной,

отскочившей от борта, ранило в щёку курсанта. Парня перевязали, дали ему

маленько спирта - для обезвреживания, и все поняли, что долго стоять тут

нельзя, опасно - если не днём, то ночью колонну подожгут. А машины-то

бесценные, им предназначено возить по фронту гаубицы, гаубицам же - стрелять

по врагу.

В общем-то всё разрешилось благополучно. В гаубичной бригаде была целая

рота шофёров, умеющих делать всё и иностранные машины водить натасканных.

Если б майора Фефелова не обманули какие-то высокие, в дело не желающие

вникать чины, он бы взял из бригады своих шофёров и спокойно пригнал машины,

полученные по военной разнарядке.

Но как же без обмана, без жульничества, без надуваловки жить? Это ж не

Страна Советов получится, совсем какое-то другое государство получится, с

отсталыми идеологиями, прогнившей системой и дикой эксплуатацией человека

человеком. У нас вон как весело всё делается! Каждый день и час что-нибудь

да новое, неслыханное, невиданное. У нас уж если человеки человека не

обидят, так хоть насмешат.

Мёртво спали курсанты в кузовах до самой Калуги. По-за Калугой, в

сосновом бору, где ещё местами лежал рыхлый снег, возле вздувшейся, мутной

речки умылись, прибрались и стали ждать, когда их позовут завтракать или

хотя бы обедать. Но никто никуда их не звал, никто на них внимания не

обращал. Тогда пошли они делегацией искать майора, пока бродили по бору,

много узнали и увидели интересного.

Часть, точнее гаубичная артиллерийская бригада, в которую они прибыли,

была снята с Дальнего Востока, из какой-то совсем уж отдалённой бухты. Вояки

в ней были ещё кадровые, задержавшиеся с демобилизацией по причине

дальневосточных военных конфликтов и японских происков - от этого

постоянного врага всё время ждали нападения и держали на стороже военную

силу. Однако, вослабление ли на Востоке произошло после разгрома немцев под

Москвой, дипломатия ли обманула косоглазых, дела ли на фронте требовали

вливания всё новых и новых сил, пришлось через всю страну гнать и везти

бригаду с гаубицами устарелого образца, ходовая часть которых, однако, была

модернизирована, и с тракторной тяги орудия перешли на тягу автомобильную.

- Красноармейцы и офицеры в бригаде, давно не видевшие гражданских

людей, о женщинах и вообще забывать стали, прибыв под Калугу, как с цепи

сорвались,- говорил усталый майор, ездивший в Москву за курсантами и

указавший им резервную, новенькую кухню в лесу, в которой приготовленное для

пополнения варево уже прокисало.

Пока ели, пока пили тёплый чай, узнали, что, несмотря на запрет и

чирьи, осыпавшие боевую артиллерийскую силу от перемены климата, кинув всё

на произвол судьбы, утянулись дальневосточники в шибко порушенный город,

скрылись в его руинах. Куцые гаубицы, замаскированные, смазанные, и всякое

оружие были в полном порядке. Всё остальное отдано на волю весенних стихий.

В бригаде отчего-то решили, иль опять кто-то надул военных, что вся ходовая

часть, изрядно на Востоке изношенная, будет сменена, и на фронт бригада

поедет сплошь на новеньких американских машинах, когда как на самом деле

выдали "студебеккеры", "джипы" вместо устарелых тягачей, десяток юрких

"виллисов" - для командования бригады, политотдела и других военных служб,

всё же остальное воинство отправится на фронт в прежнем подвижном составе.

Презретый, в утиль заранее списанный, этот "подвижной состав" стоял на

спущенных колёсах, где лежал на боку в рытвинах, наполненных талым снегом,

где и полуразобран был, две машины из третьего дивизиона, куда зачислили

Коляшу Хахалина и его напарника Пеклевана Тихонова,- вовсе куда-то исчезли.

Гадать особо не надо было - продали их мирному населению и пропили

дальневосточные вояки. Пеклевану машины не досталось, Коляшу наделили

"газушкой" с открытым, покоробленным капотом. Сирота-"газушка" уткнулась в

глубокую бомбовую воронку, талая вода уже доставала кабину.

Майор Фефелов - человек, переваливший за средние лета, скуластый,

изветренный, умеющий сдерживать нервы, отвечающий в бригаде за транспорт и в

конце концов уже сформировавший подразделение под названием "автопарк" и

возглавлявший его до конца войны, собрал новичков, сказал по секрету, что

долго они здесь не простоят, скоро в поход и надо вытаскивать машины

артельно. Для начала он выделит два "студера", чтобы вытащить, собрать

машины в одно место, и в дальнейшем поможет, чем может. Тех курсантов, что

любят и понимают технику, прикрепит к водителям новых тягачей. С теми же,

кто слабо подготовлены и годятся в землекопы, писаря, но не в шофёра, он

устроит практические курсы и, может быть, успеет хоть немного натаскать их.

- Впрочем, лучшие курсы для всех парней впереди,- добавил майор

Фефелов,- в боях они быстро всему научатся, кому, конечно, хочется и суждено

жить.

Сибирские курсанты объединёнными усилиями как-то восстановили,

подремонтировали брошенную технику, маленько и поездили вокруг Калуги, дрова

подвозили, воду, картошку, и всё время запоминали, как ночью ориентироваться

в незнакомой местности, на незнакомых дорогах, главное, запомни, водитель

или рулевой, как звал Коляшу Игренька,- не потерять из виду идущую впереди

машину, не выпускать из зрения белое пятно, стало быть, лист бумаги,

наклеенный на задний борт передней машины. Ехать по особому, военному

приказу - это значило: сосредоточиваться будут ночами, секретно, фар не

зажигать, сигналов не подавать, никуда никому не отлучаться, не курить, если

кому невтерпёж - смолить в рукав, прикуривать от кресала, но не от спичек и

зажигалок, остановки колонны - по команде, заправка в таком-то месте,

оправка там же. За ночь колонна должна проходить от пятнадцати до двадцати

километров, любое нарушение правил движения колонны, любое отклонение от

инструкций, разгильдяйство всякое - будут сурово пресекаться и караться.

В первую ночь по-старинному, накатанному, мало повреждённому шоссе

колонна прошла назначенный отрезок играючи и даже раньше срока явилась к

назначенному пункту. Но вот начались дороги русские, сельские, развороченные

танками, тракторами, машинами иль конной тягой, хуже того - дороги

задичавшие, поросшие травой, которые на военных-то картах прочерчены чётко,

наяву же слепые, местами совсем не видные, и достало тут военных горемык

первым мытарством, надсадой и проклятьем войны.

Несмотря на то, что выставлялись по дорогам живые указатели - бойцы с

флажками и, в нарушение военной тайны, командирам дивизионов, затем батарей,

взводов управления выдавались нарисованные на листах схемы движения на

данном отрезке пути и пункты сосредоточения, машины разбредались по

российской путанице дорог. Засидевшиеся в тихой бухте, к тракторной тяге

привыкшие водители дурели от скорости и возможностей американской техники,

мчались вперёд, бросив на произвол судьбы собратьев по боевому походу,

спокойно дрыхали в уютных кабинах, пока остальное войско корячилось, волоча

по весенней грязи почти на себе отечественные "ЗИСы" и прочий транспорт,

которым отечество так гордилось.

Артдивизия, растянувшаяся километров на сто, за ночь сжигала по два

бака горючего, к утру не поспевала к месту назначения, и посыльные на

машинах-тягачах начинали шастать по дорогам, лесам и оврагам, вытаскивая из

грязи издохшую отечественную технику, рыскали в поисках тех, кто заблудился.

В небе появлялись и кружились немецкие самолёты - снова не удавалось

сохранить военную тайну, снова она, клятая, ускользала из бдительных рядов

родной армии.

В гаубичной бригаде имели прекрасные показатели по стрельбе, да и как

их не иметь, когда некоторые расчёты прослужили возле своих лайб по шесть

лет, знали и любили их больше своих жён,- тут и свинья безмозглая научится

стрелять, в движении, однако, дальневосточные сидельцы были слабаки и

неумёхи. Среди всех подразделений совсем уж ахово обстояло дело там, где за

баранкой маялись и маяли машины недавние сибирские курсанты.

Коляша Хахалин из наставлений Игреньки запомнил, что карбюратор

засоряется и надо его продувать, зазор и контакты трамлера - чистить следует

серебрушкой-денежкой, не давать перегреваться радиатору и двигателю;

научивший его накачивать колёса, крутить баранку, кое-как, с грехом пополам

переключать скорости Игренька резонно считал, что того вполне достаточно для

рулевого. Водителем же, пусть и не классным, умелым ему никогда не стать -

для иного поприща человек рождён.

В пути на фронт Коляша Хахалин превратился во что-то затурканное,

запуганное, сон и всякие чувства потерявшее существо. Продувая беспрерывно

карбюратор, шланги и трубки подачи бензина, он до того этим бензином опился,

что уже не чувствовал вкуса хлеба и каши, серебрушку истёр о зазоры трамлера

до того, что на ней ни серпа, ни молота, ни колосьев, ни даже цифры не

виднелось. Плохо чувствуя дорогу колесом, рулевой Хахалин беспрестанно

буксовал, и взвод управления дивизиона тащил машину на плечах. Прокляли

своего шофёра солдаты, толкали его, когда и били. Людей надо и можно понять,

в каких условиях они ехали. Однажды ночью разверзлись хляби небесные,

запрыгивая в кузов ползущей машины, выпрыгивая, чтобы подтолкнуть её,

солдаты натаскали полный кузов грязи - перегруз. Вовсе стала машина.

Лопатами, ладонями, пустыми котелками, касками вычерпывали грязь солдаты,

чтобы сдвинуться с места.

А то ещё случай получился: толкали, толкали машину солдаты, качали её,

раскачивали, выкрикивали чего-то и постепенно умолкли, не сдвинув с места

транспорт свой. "Ну я им счас!" - заругался командир взвода управления и,

увязая в грязи, пошёл в обход машины. Коляша за ним. И зрят они картину:

почти по пояс в грязи, упёршись плечами в кузов, солдаты спят. Не высыпались

в пути бойцы, так чего уж говорить о рулевом Хахалине, который по прибытии в

"точку днёвки" должен был ещё выкопать аппарель, по-русски это просто яма

для машины. Уже через несколько ночей пути устав и инструкции нарушались,

аппарели копались лишь под "студебеккеры".

Коляше хватало хлопот с машиной. Дела его с каждой ночью, с каждым

километром шли хуже и хуже, он быстро задичал, оброс волосьём,

обмундирование на нём измазалось грязью и мазутом, вся его требуха

пропиталась бензином, исхудал рулевой Хахалин, затощал, глаза его покраснели

и слезились. Просил он, лично просил майора подменить его, снять с машины -

уснёт за рулём иль аварию сделает, что тогда? Заменять его, кроме Пеклевана,

было некем. Пеклеван-хитрован куда-то делся, говорят, во взвод управления

одной из батарей перешёл, там комбат любил и собирал к своим орудиям

здоровенных, надёжных мужиков. Коляше грозили расстрелом, судом, чем только

не грозили, а он тупел и опускался всё более и более. Машина заводилась

долго и капризно. Коляша боялся, страшно боялся, чтоб она совсем не

остановилась. Как-то он крутил, крутил заводную ручку и со злости хватанул

машину по радиатору зтой заводной ручкой, после чего крутанул - и сразу

машина завелась, так ребята после того случая несли ему оглобли, дрыны: "бей

её, заразу!" говорили. Коляша бил, но больше не помогало.

Между прочим, заметил рулевой Хахалин, вместе с артбригадой и

артдивизией двигалась к фронту какая-то боевая часть со множеством машин,

бронетранспортёров, миномётов, орудий, и потихоньку вызнал - то движется

гвардейская сталинградская армия, и всю-то ноченьку братцы-сталинградцы

спокойно спят по лесам, полям и уцелевшим сёлам, на утре, на самом рассвете,

когда весенним туманчиком окутает землю и особенно звонко насвистывают

соловьи, армейская техника возникает на дорогах и за час-два делает без ора,

паники, потерь техники и пережога бензина рывок на положенное расстояние -

несчастные те пятнадцать или двадцать километров.

Это и был один из явственных признаков военного опыта. Дальневосточная

же бригада растеряла изрядно техники, людей, рыскала в их поисках при свете

дня и получала разгоны и разносы высокого командования. Ну, само собой,

бригадное начальство подвергало разносу командиров дивизионов, те разносили

командиров батарей, комбаты разносили взводных, взводные - отделённых,

отделённые уж не разносили солдат, отделённые матерились и пинались. Сержант

Ястребов угодил Коляше пинком по копчику, и теперь Хахалин, сидя бочком,

рулит и время от времени ёрзает на сиденье - болью в копчике отгоняет сон.

Замелькало так и сяк написанное на указателях: "Мценск", "Мценск",-

Коляша заторможенно отметил: старинный русский город Мценск они должны были

миновать чуть ли не неделю назад. "Мчимся семь вёрст в декаду, и только

кустики мелькают! - усмехнулся он. Проехали и Мценск - старинный русский

город. Коляша у Тургенева, у Лескова и ещё у кого-то про него читал. Шибко

разбит город - только это и заметил рулевой, работа ж эта проклятая - надо

за передней машиной следить, чтобы не оторваться, не свернуть куда не туда,

не отстать от колонны. Так ничего и не запомнил Коляша про Мценск. Вот

потом, после войны, и рассказывай пионерам о своём боевом пути: где был,

чего видел, какими подвигами родину прославил. Всем подвиги подавай! А тут

вот главное - не потеряться бы, да чтоб мотор не заглох...

За Мценском вместо деревень таблички пошли и трубы. Где и труб нету.

Проехал Коляша одну табличку - Ельцовка иль Ерцовка деревня называлась, в