ДОРОГА НА ФРОНТ 8 страница

висков, с чугунно из-под глаза к носу и к уху растекающимся синяком, с тремя

рядами развешанных орденов и медалей, среди которых золотоцветом горел

гвардейский значок, Прокидько сидя спал и до активных действий по

уничтожению родных Тюшков и города Винницы ему было гораздо дальше, чем до

больницы.

Битый, чуткий фронтовик почувствовал перед собой человека, с огромным

усилием открыл один глаз, попробовал разомкнуть второй, попытка не

увенчалась успехом.

- Налывай, хлопче! - хрипло произнёс Прокидько.

Коляша налил, выбрал несколько грушек из фруктовой мешанины в тазу и,

понюхав кружку, зажмурившись, выпил.

- Мэни тэж налий.- Коляша уставился на старшину.- Ни похмэлывшись,

вмэрэть можу,- пояснил Прокидько.

Держать кружку Прокидько мог уже только двумя руками и, стукая

посудиной о зубы, со стоном высосал жидкость, после чего сыро кашлял, болтая

головой из стороны в сторону.

- Тютюн кончився. Закурыть дай! И ахтомат у кут поставь. Ты шо, воювать

прыйшов? Знайшов врага! - пытаясь усмехнуться, старшина покривился ртом.- Дэ

воював?

Коляша сказал где. Старшина долго молчал, затягиваясь от цигарки и

щурясь.

- Двадцать четвэртый? А я двадцатого року, у кадровой начав, на граныце

- яки мои рокы тэж? Седеть начав у сорок пэршэму роци. Як товарищу Кирпонос

нас кынув, а сам застрэлывся, мы з червоноармийцив у побирушек, у шакалив

прэвратилысь...- По щетине Прокидько катились и падали в таз крупные слёзы.-

Налый! - встряхнулся старшина, утирая ладонью лицо и показывая на жбан,- ще

трохи...

Гость налил, и вояки сделали по братскому глотку.

- О-ох, що мы пэрэжылы, хлопэць! Що мы пэрэ-жылы!..- короткое рыдание,

похожее на кашель, сотрясло обвялое тело старшины Прокидько: Не в силах

дальше говорить, он тыкал в глаза кулаком, измазанным соком вишни.- А воны

тут! Воны тут...

- Андрий Апанасыч, я схожу за женою? - Коляша начал робкую разведку

словом.

Прокидько ничего ему не ответил, ниже и ниже опускал он голову, и

остатные слёзы, застрявшие в щетине, копились в морщинах, затопляли лицо.

Коляша вышел в тёмную уже улицу и сразу почувствовал напряжённые глаза и уши

по всей оробело притихшей Тюшке.

- Давай жену! Быстро!..- скомандовал Коляша во тьму. Из-за тынов,

кустов и дерев метнулась армия доброхотов в известную всем хату или в сарай,

где хоронилась изменьщица. Через минуту, чуть не сшибив Коляшу, подбирая на

ходу волосы, повязывая хустынку, стряхивая сор и солому, мимо промчалась

женщина и, рухнув через порог хаты, протягивая руки, на коленях поползла к

мятежному "чоловику".

- Андрюшечку-у!..- кричала она.- Коханый мий! Та вбый ты мэнэ, як суку

послидню, вбый, шоб тики тоби лэгше було... вбый!.. Вбый!..- и обхватила

седую голову, целовала, ела, клевала её и кричала, кричала, слова не

складывались, женщина выла дико, смертно, будто раненая, одинокая волчица в

студёном поле.

Великий воин, грозный громило, Андрей Апанасович Прокидько не

удержался, забыв о гордом мщении, тоже обхватил богоданную свою жену, и они,

сгребшись в неистовом объятии, теперь уже вместе выли, облегчаясь горестной

сладостью всепрощения.

Коляша отсыпал из баночки табаку на подоконник, отломил от коробка

корочку со спичками - всё это добро на всякий случай оставил ему друг Жора,

дай Бог моряку доброго пути, не раз уж табачок пригодился Коляше,- и тихо

вышел из хаты.

Над землёй стояла тёмная, мирная ночь. Над хатой Прокидько горели яркие

украинские звёзды, за войну хата сдвинулась не только папахой, но и всем

корпусом шатнулась под гору.

Утром Коляша попросил лейтенанта отправить его куда-нибудь в другое

место - служба в комендатуре не подходит ему, он не годился для неё -

слишком мягок сердцем.

Лейтенант внимательно посмотрел Коляшины документы, покачал головой:

- Ну и помотало тебя! Покоя охота? Мне тоже. Со львовской пересылки

самовольно рванул?

- Так.

- А напарник где? Без напарника нынче не бегают, да ещё со львовской

пересылки, на всю землю знаменитой...

- Домой уехал.

- Вот дурак! Без демобилизационного листа его ж загребут и в тюрьму

посадят.

- Не посадят. Он припадочный.

- А-а. Ты вот что, победитель, отправляйся к Старокопытову на

пересылку. И замри! Понял? Замри! Япошек скоро расхлещут, и конец, совсем

конец! Понял? У Старокопытова отсидеться подходяще. У него порядок. Хотя сам

он чудо из чудес. Ну, да увидишь.

И Коляша увидел капитана Старокопытова. Он самолично просмотрел его

документы, затем Коляшу обмерял взглядом, будто портновской лентой, и

сказал:

- В карантин! В чистилище! И смотри у меня! - и вперился в Коляшу

глазами, которые в народе точно называют - буркалами.

Это была первая пересылка, первый порядочный резервный объект, где

много соответствовало тому военному идеалу, который давно существует в

воображении советских военных спецов-идеологов, в советском искусстве и в

литературе, но на самом деле его не было и нет, потому что сами

спецы-идеологи находятся вдали от нужд и бед армии, они жируют и барствуют,

как и генералы всех времён и наций,- на отдельных хлебах, пользуются особым

положением и благами, считая, что так оно и быть должно, так если не Богом,

то высшим командованием определено: одним - казарма, шишки да кашка, другим

- особняки, дворцы, паёк с дворцового стола и яркие лампасы, звёзды на

погонах жаркие, слава и обожествление на все времена.

Лучше всех об этом почти двести лет назад сказал лихой герой и поэт

Денис Давыдов в коротком стихотворении с длинным названием: "Генералам,

танцующим на бале при отъезде моем на войну...": "Мы несём едино бремя,

только жребий наш иной. Вы оставлены на племя, я назначен на убой".

От Старокопытова, с винницкой пересылки, вместе с командой таких же,

как он, забракованных, в лечении нуждающихся доходяг Коляша Хахалин угодил в

уютное местечко, куда сваливались остатки недобитых калек, как выяснилось, в

скитаниях по отвоёванной земле сделавшихся сразу никому не нужными - ни

родине, ни партии, ни вождям, ни маршалам, продолжающим праздновать Победу,

славить себя, заодно и народ, радость и ликование которого каждый день

показывали в киножурнале "Новости дня". А вот горе людское, беды и разруху

показывать пока воздерживались из гуманных соображений, чтобы не

травмировать чуткие, от войны усталые сердца советских людей.

В здешнем полупустом, заглухающем госпитале лечили калек недолго и

плохо. Здесь со дня на день ждали полной ликвидации и потому воровали,

тащили со двора все, кто чего мог унести, увезти, продать. Начальники и

комиссары везли машинами, кладовщики и завхозы - возами, врачи, медсёстры,

санитары и санитарки - узелками.

В местечке стояли две военные части, и обе женские: скромный

военно-почтовый сортировочный пункт и рядом военная цензура с жопастыми, в

комсоставское обмундирование наряженными девицами. И в той, и в другой части

кадры были уже подержанные, перестарки, и они охотно дружили, сходились и

даже частенько потом женились с нестроевиками-солдатами. Ну, это уже кроме

тех, кто за войну тут, в госпитальном и хитром тылу, устроил междусобойчик,

даже детишек нажили в военном благоденствии.

Представитель военно-почтового пункта, набравший нестроевиков в

винницкой пересылке и заскрёбший остатки в местном госпитале, не надул

нестроевиков, точнее, надул, но не очень сильно и коварно, как мог бы.

Совсем не надуть - это уж у нас невозможно нигде, тем паче в армии,

человечество ж вымрет от правды, как от перенасыщения воздуха кислородом, у

него, у человека, в первую голову у советского, и голова, и сердце, и лёгкие

приспособлены к воздуху, ложью отравленному.

Местечко и в самом деле было тихое, уютное, отбитое от шумных дорог и

железнодорожных путей. Располагалось оно безо всяких затей и хитростей,

возле речки, к сухой поре бабьего лета превратившейся в ручеёк. К речке той

со всех сторон спускались пологие холмы, порой норовисто, по-бычьи

упирающиеся лбом в речку, бодающие её в бок, оттирающие в залуку, ссыпая со

склонов рядки садов. Зелёные вершины логов извилисто восходили к хлебным,

картофельным, подсолнечным и всяким прочим полям, совсем не тучным, как во

многих других местах Украины, но всё же изобильным. Сама же речка в селении,

загороженная во многих местах ставочками, прудами, истолчёнными по берегам и

мелководье скотом, усыпанными гусиным, утиным и всяким прочим пером,

заросшими объеденной осокой, обсыпанными пупырьками обритых кочек, так и не

становилась более в селении речкой, делаясь сплошной зелёной лужей. За

домами, вдали от селений, речка постепенно высветлялась, набирала ход, всё

далее отводила от себя дороги, поля, оставляя внизу стройные ряды тополей,

вётел, обрубыши верб, укрывалась моросью перелесков, переходящих в настоящий

лес, по роскоши своей и породам дерев тоже напоминающий сад, но только

одичавший от недогляда. В середине леса росла даже полоска хвойника, свежего

цветом и соком, притиснутого к светлому ключу раскидистым дубом, вкрадчиво

нежными ясенями, грабом, угрюмо и упрямо чернеющими стволами и красно

горящими клёнами. Осинники здесь были голотелы, стройны и бились, трепетали

круглыми макушками так высоко, что надо было задирать головы, чтобы увидеть

и узнать, кто это так привычно, тревожно и родственно приветствует тебя

ярким листом. И чудо, невиданное и неведомое таёжникам: меж осин, берёз,

грабов, ясеней и клёнов кряжисто возникало дерево с коричневым стволом,

порой и более толстым, чем у дуба, и оказывалось оно черешней, лето круглое

сохраняющей в гущине леса обжигающе-сочную ягоду. Попадались и груши с

твёрдыми, что камень, к зимним холодам лишь созревающими плодами.

Причудлив и роскошен украинский лес, из полей, из садов и перелесков

возникший, снова уходящий в поля, перелески, в сады, но долго не

расстающийся с братской дубравой, со спрятавшимся в нём ключом, так густо

опутанным ягодниками и кустами, что не вдруг и сыщешь его исток, сыскав же,

открыв, ощутишь такое чистое, такое светлое дыхание, что невольно склонишься

к воде, захочешь поглядеться в неё, притронуться к ней потными губами,

заранее чувствуя, как пронзит сейчас твоё усталое тело острая струя и

воскреснет в тебе сила от настоянной на корнях и напитанной лесною

благодатью воде, и подмигивающее ресницами травы лесное око оживит в тебе

бодрость, полуугасшее желание куда-то стремиться, кого-то встретить и

рассказать о тайнах леса, может статься, отворив свою собственную грудь,

открыть кому-то встрепенувшееся сердце.

Ключ лесной, превратившись в ручей, скатившись к местечку, делил его

напополам, да ещё и на краюшки. Через насыпь, вверх по лысине затяжного

склона плелась старинная дорога, мощённая крупным камнем. По ту и по другую

сторону тенистой поймы, рядом с дорогой стояли две школы: по левую -

одноэтажная, глаголью строенная из кирпича уже в советское время - начальная

школа. По правую - кинутый кем-то и когда-то двухэтажный особняк, усилиями

новых подвижников соединённый с массивным, кряжистым собором.

В улочках и щелях переулков местечка лишь к середине лета высыхала и

сей же момент превращалась в пороховую пыль знаменитая украинская грязь.

В начальной школе, на сортировочном пункте работало больше сотни

девушек, успевших за войну приблизиться к роковому девичьему возрасту.

Девушек подзадержали на неопределённое время - они должны были научить

нестроевиков изнурительному сортировочному делу.

Корпус школы был вроде длинного, неуклюжего загона, разделён на

отдельные купе, в которых один на другом стояли деревянные ящики, в них

сотами сбиты ячейки, и у жаждой ячейки своя буква - индекс крупного военного

соединения. Здесь, в глухом местечке, происходила первая сортировка почты:

по соединениям фронта, затем читка почты цензурой, отправка её в полевые

почты, по дивизиям, полкам, где другие почтовики сортировали почту по

воинским частям фронтовой уже полосы. И, наконец-то, разобранные,

исчёрканные, штемпелями обляпанные письма добирались до передовой. С

передовой выделялся боец за почтой в ближние тылы. И, о радость, о счастье,

письмо достигало адресата, часто уже не к месту и не к сроку - выбыл

адресат, известное дело: на передовой долго не удержишься.

Поток почты возрастал по мере приближения Дня Победы. После Победы

просто захлестнуло военные почтовые подразделения бумажной безбрежной рекой.

Полных два, иной раз три кузова мешков с почтой привозилось со станции, и

среди этих пыльных, не раз чинённых мешков были кульки поменьше,

понепромокаемей - с почтой служебной, как правило, "срочной".

Девчонки-сортировщицы давно уже не справлялись с потоком почты. Мешки с

письмами штабелями лежали в "службах", свалены были по углам и закоулкам.

В середине лета госпиталь, с которого всё было украдено вплоть до

деревянного пола и дверей, расформировали и тех солдат, что на ногах и с

руками, из госпиталя переправили на военную почту - заменять девчат, которых

вместе с контингентом военных свыше пятидесяти лет должны были

демобилизовать.

В почтовом пункте, в пыльном приделе-кладовочке распечатывала мешки с

почтой, рылась в бумагах, распределяя пачки писем по сортировочным цехам,

тихая мышка по фамилии Белоусова, по имени Женя, которую все тут отчего-то

звали Женярой. Помогая девчонкам, недавние госпитальники все перезнакомились

с сортировщицами.

Сортировщицы, осмотрев мужское пополнение, с ходу забраковали половину

этих кадров, отсеяв в первую голову кривых, одноглазых и хромых.

Выбракованный Коляша Хахалин угодил в кладовку, где средь мешков вилком

капусты торчала коротко стриженная голова Женяры Белоусовой, и поступил в

её, так сказать, распоряжение и, как потом оказалось, надолго. Хромого

бойца, не могущего день напролёт прыгать возле сортировочного стеллажа,

навело на девицу, именуемую то экспедитором, то оператором.

Но вот война кончилась и на Востоке. Пришла пора военным людям

расходиться по домам. Коляша с Женярой к этой поре уже вместе квартировали у

одинокой старой женщины - за дрова и за то, что отделяли хозяйке часть

своего военного пайка, она определила их в светёлку, сама ютилась на кухне.

Стояла осень. Урожайная. Фруктов и овощей было не переесть, кое-что и на

военном складе хранилось ещё, кое-что зарабатывали мужики, помогая

восстающим от разрухи колхозам.

С помощью пополнения почтовый пункт сумел "расшиться" с почтой,

ликвидировать завалы её. В связи с ликвидацией воинских частей, переброской

многих из них на восток, часть почты актировалась и сжигалась. Но продолжали

стучаться в военную стену вдовы и дети, потерявшие кормильца, а то и всех

близких, не веря, что никуда уж им не достучаться, никого не дозваться,

вестей ниоткуда не дождаться.

Сортировочная работа, напоминающая танцы в клетке, очень однообразная,

тяжёлая к тому же и заразная. Далёкая российская провинция посылала на фронт

не только поклоны от родных и пламенные приветы возлюбленных, но вместе с

письмами чесотку, экзему, а братские народы, в первую голову азиатские,-

паршу, лишаи всех расцветок и мастей, даже и проказу. Поэтому у входных

дверей сортировочного блока постоянно стояли два ведра: одно с солёной

водой, другое с керосином. Девчонки мыли руки перед работой и после работы.

Кожа на молодых руках сморщилась, шелушилась, в помещении и от самих

сортировщиц тащило керосином. Многие девчата от бумажной пыли и гнилого,

почти никогда не проветриваемого помещения болели лёгкими, кашляли хрипло,

будто от тяжкой простуды. Женяра же Белоусова в своей тесной кладовке и

вовсе задыхалась, у неё начиналась бронхиальная астма.

Вот такая вот почтовая, лёгкая работа поджидала ребят-инвалидов. Но

местечко тихое, столовка сытная, баня в неделю раз, сады, заваленные

фруктами, обилие девок, истосковавшихся по гуляньям и свиданьям, делали своё

дело. В райском местечке закипела не только почтовая работа, но и воспрянули

роковые страсти. Такое началось кипенье кровей, столько любовных порывов

произошло, что содрогнулся б и крупный город, сошла бы с места и разрушилась

от любовного накала иная дряхлая столица. Оробевшее поначалу местечко,

застенчиво спрятавшееся в дерева и в листву, далее в осень, всё больше и

больше обнажалось, лупило глаза на разного рода гулянья в веселья, млело от

музыки и песен, таило шёпот и звук поцелуев в своих развесистых кущах.

На почтовой машине шофёрил совершенно развратившийся за войну,

спившийся, красноглазый, жёлтый ликом, слипшимся в преждевременные морщины

так, что уж и лик этот напоминал лежалый, не раз к больной ноге

привязываемый лист лопуха. Кирька Шарохвостов, по которому давно плакало

место в штрафной роте или в тюрьме, он успел поджениться, во время боевых

походов сделал руководящей каким-то секретным отделом лейтенантше ребёночка.

Лейтенантша имела совершенно невинный, измученный вид, да и хитра была

очень, вот и не отнимали от неё Кирьку-мужа, который в угоду жене

притворялся размундяем, но, как только их демобилизовали, они ринулись в

Ригу, захватили там квартиру выселенных латышей, чем вместе с другими,

такими же "патриотами" шибко способствовали дружбе "братских народов",

вскоре построили дачу на взморье, разумеется, на свои "скромные сбережения".

Кирька на гражданке сразу сделался деловит, скуп, пил только по праздникам,

с разрешения жены, которая устроилась в инспекцию по иностранным судам,

шибко раздобрела, сделалась одной из самых богатых дам в Латвии.

Вплотную наступила осень. За нею должна была последовать и зима.

Почтовый пункт, засыпанный по двору и крыше мелкими, рот вяжущими грушами,

хоть и неуверенно, начинал готовиться к зиме. Нестроевиков бросили на

заготовку дров. И тут Коляша Хахалин, и сам мужик не промах, познал

разворотливость и предприимчивость Кирьки Шарохвостова.

Валили лес в той самой роскошной дубраве, что баюкала в глуши своей

синий ключ. За дровами должны были делать два рейса: один до обеда и один

после. Но Кирька мобилизовал в помощь бригаде ещё двух местных деляг, и

заготовители стали делать три рейса - два в благословенное место, к почте, и

один или два - во дворы грамодян, где работяг уже ждала самогонка, добрый

ужин и горсть денег. Брёвна, заготовленные на дрова, в особенности дубовые

сутунки, были тут на вес золота, потому как многие хаты и постройки

нуждались в ремонте, и, поскольку наступал долгожданный мир, люди готовились

строиться, обзаводиться худобой, укреплять хозяйство, на первый случай -

своё, затем и колхозное.

Союз, заведённый Коляшей с Женярой, получил распространение, хотя и

норовили парни взять девок на шарап, как базарные налётчики, но не больно-то

получалось. Девки за войну обрели опыт обороны, обучены были, как

тактически, так и практически - придерживались дистанции в поведении,

целовать, даже щупать себя давали, но дальше уж только хитростью и напором

можно было брать ослабелую от страсти крепость. А какая сила у недавних

госпитальников? Девки ж на тыловом питании раздобрели, да ещё фрукты кругом,

да овощи, по квартирам молоко да сало. Всё в девках вызрело и налилось,

клапаны на нагрудных карманах гимнастёрок уже не клапаном выглядели, но

козырьком генеральского картуза.

Началась демобилизация и отправка девушек домой. Не всех сразу, малыми

партиями. Сколько трогательных сцен, сколько слёз и горя! Ведь многие

девушки за четыре года войны стали друг другу что родные сёстры, а тут ещё и

эти, "преемники", успевшие затуманить мозги девчонкам, кое-кому и наобещать

всякой всячины, под обещания, в густом угарном тумане похитив последнюю

девичью ценность, сдобное брюхо им на прощанье подарив.

Не один и не два Коляшиных корешка сутками скрывались в конюховке или

уходили в леса, укрывались в ближних селеньях. Но большая часть терпеливо и

честно несла крест, толклась возле машин, обещая писать подругам без

передыху письма и непременно приехать, куда надо, в качестве мужа. Когда

машины, наконец, уходили, кавалеры вздыхали освобождённо, иные даже и

крестились, хотя были почти сплошь безбожники. Наиболее пылкие и верные

кавалеры ездили прощаться со своими кавалершами на станцию. Возвращались

подавленные, увядшие, даже и заплаканные. Над ними посмеивались. Коляша

сочинял частушки, припоминал анекдоты непристойного свойства.

- Как же нам-то быть, Колька-свист? - спросила Женяра Коляшу.

И он, мелко покашливая, чистосердечно ответил:

- Не знаю.

- Да как же ты не знаешь? Я же уж беременна...

- Вот как! - удивился Коляша.- От кого?

- От тебя самого!

- Но ты ж говорила, что предохраняешься. Значит, кто-то объездил тебя

ещё до меня - ловкие тут попались ребята...

- От тебя предохранишься!..- загрустила Женяра.- Дорвёшься, что тебе

паровоз, красным фонарём не остановить...

- Ну, коли мой кадр - рожай. Интересно всё же, кто там в темноте

получился? Только вот где жить-то будем? У меня на всём свете кроме тебя

никого и нету...

Женяра предложила остаться на Украине, в местечке,- она не по годам

рассудительная была и предлагала в сытом месте переждать худое послевоенное

время. Коляша, вскормленный детдомовскими да военными, пусть и скудными, но

дармовыми харчами, не знал и не понимал, что такое голодная жизнь, чиркнул

себя ребром ладони во горлу, заорал, что во как надоела ему эта клятая

Хохляндия, что устал он от неё и готов ехать хоть к чёрту на рога.

На рога они не поехали, двинули в Молотовскую область, в Красновишерск,

лесопромышленный городок, где жила овдовевшая в войну мать Женяры, Анна

Меркуловна Белоусова.