Синдром разбившихся надежд 5 страница

 

– Пиши мне, ладно? - заорал он нам вдогонку.

 

Не останься Джим без штанов, мы бы всё равно плохо спали в эту ночь. Я свернулась на своей раскладушке на задней веранде, и каждый ночной шорох казался мне оглушительным: зашуршит гравий у кого-то под ногами - это рыщет Страшила Рэдли, подгоняемый жаждой мести; засмеётся где-то в темноте прохожий-негр - это гонится за нами Страшила; ночные мотыльки бьются о сетку - это Страшила в бешенстве рвёт проволочную изгородь; платаны надвигались на нас, живые, злобные. Долго я томилась между сном и явью, потом услышала шепот Джима:

 

– Трёхглазка, ты спишь?

 

– Ты что, спятил?

 

– Тс-с… У Аттикуса уже темно.

 

В слабом свете заходящей луны я увидела - Джим спустил ноги с кровати.

 

– Я пошёл за штанами, - сказал он.

 

Я так и села.

 

– Не смей! Не пущу!

 

Джим торопливо натягивал рубашку.

 

– Надо.

 

– Только попробуй - и я разбужу Аттикуса.

 

– Только попробуй - и я тебя убью.

 

Я вцепилась в него и заставила сесть рядом со мной. Надо как-нибудь его отговорить.

 

– Мистер Натан утром их найдёт. Он знает, что это ты потерял. Конечно, будет плохо, когда он их принесёт Аттикусу… ну и всё, и ничего тут не сделаешь. Ложись.

 

– Это я всё и сам знаю, - сказал Джим. - Потому и иду.

 

Меня даже затошнило. Вернуться туда одному… Как это сказала мисс Стивени: у мистера Натана второй ствол заряжен, и если в огороде шелохнётся негр, собака или… Джим это понимал не хуже меня. Я чуть с ума не сошла от страха.

 

– Не надо, Джим, не ходи! Ну, выдерет Аттикус - это больно, но пройдёт. А там тебя застрелят. Джим, ну пожалуйста!…

 

Джим терпеливо вздохнул.

 

– Понимаешь, Глазастик, - тихо сказал он, - сколько я себя помню, Аттикус меня ни разу не ударил. И мне неохота пробовать.

 

А ведь и правда. Аттикус только грозил нам чуть не каждый день.

 

– Значит, он ни разу тебя ни на чём таком не поймал.

 

– Может быть, по… мне неохота пробовать, Глазастик. Зря мы туда сегодня полезли.

 

Вот с этого часа, наверно, мы с Джимом и начали отдаляться друг от друга. Случалось, он и раньше ставил меня в тупик, но ненадолго. А этого я понять не могла.

 

– Ну, пожалуйста, не ходи! - упрашивала я. - Знаешь, как там будет страшно одному…

 

– Да замолчи ты!

 

– Ну, выдерет… Ведь это не то, что он никогда больше не будет с тобой разговаривать или… Я его разбужу, Джим, честное слово, я…

 

Джим сгреб меня за ворот пижамы и чуть не задушил.

 

– Тогда я пойду с тобой… - еле выговорила я.

 

– Нет, не пойдёшь, ты только наделаешь шуму.

 

Ну что с ним делать! Я отодвинула щеколду и держала дверь, пока он тихонько спускался с заднего крыльца. Было, наверно, часа два. Луна уже заходила, и перепутанные на земле тени становились неясными, расплывчатыми. Белый хвостик рубашки Джима то подскакивал, то нырял в темноте, точно маленький призрак, бегущий от наступающего утра. Я вся обливалась потом, но подул ветерок, и стало прохладно.

 

Наверно, он пошёл в обход, по Оленьему лугу и через школьный двор, по крайней мере он двинулся в ту сторону. Это дальше, и волноваться ещё рано. Я ждала - вот сейчас настанет время волноваться, вот грохнет дробовик мистера Рэдли. Потом как будто скрипнула изгородь. Но это только почудилось.

 

Потом послышался кашель Аттикуса. Я затаила дыхание. Иной раз, вставая среди ночи, мы видели - он ещё читает. Он говорил, что часто просыпается по ночам, заходит поглядеть на нас, а потом читает, пока опять не заснет. Я ждала - вот сейчас он зажжёт лампу, и вглядывалась, не просочится ли в коридор струйка света. Но было по-прежнему темно, и я перевела дух.

 

Ночные мошки и мотыльки угомонились, по чуть подует ветерок - и по крыше барабанят платановые шишки, а где-то вдалеке лают собаки, и от этого в темноте совсем уж тоскливо и одиноко.

 

Вот и Джим возвращается. Белая рубашка перескочила через ограду и становится всё больше. Вот он поднялся по ступеням, задвинул щеколду, сел на кровать. Не говоря ни слова, показал найденные штаны. Потом лёг, и некоторое время я слышала, как трясётся его раскладушка. Скоро он затих. Больше я его не слышала.

 

 

 

 

Целую неделю Джим был мрачный и молчаливый. Я попробовала влезть в его шкуру и походить в ней, как посоветовал мне тогда Аттикус: если бы мне пришлось в два часа ночи пойти одной во двор к Рэдли, назавтра бы меня хоронили. Поэтому я оставила Джима в покое и старалась ему не надоедать.

 

Начались занятия в школе. Второй класс оказался не лучше первого, даже хуже: у нас перед носом опять махали карточками и не позволяли ни читать, ни писать. По взрывам хохота за стеной можно было судить, как подвигается дело в классе у мисс Кэролайн; впрочем, там осталась целая команда вечных второгодников, и они помогали наводить порядок. Одно хорошо, теперь у меня было столько же уроков, сколько у Джима, и обычно в три часа мы шли домой вместе.

 

Один раз возвращаемся мы через школьный двор домой, и вдруг Джим заявляет:

 

– Я тебе кое-что ещё не рассказал.

 

За последние несколько дней он мне и двух слов кряду не сказал, надо было его подбодрять.

 

– Про что это? - спросила я.

 

– Про ту ночь.

 

– Ты мне про ту ночь вообще ничего не говорил.

 

Джим отмахнулся, как от комара. Помолчал немного, потом сказал:

 

– Я тогда вернулся за штанами… когда я из них вылез, они совсем запутались в проволоке, я никак не мог их отцепить. А когда вернулся… - Джим шумно перевёл дух. - Когда вернулся, они висели на изгороди, сложенные… как будто ждали меня.

 

– Висели и ждали…

 

– И ещё… - Джим говорил очень ровным голосом, без всякого выражения. - Вот придём домой, я тебе покажу. Они были зашиты. Не как женщины зашивают, а как я бы сам зашил. Вкривь и вкось. Как будто…

 

– …как будто кто знал, что ты за ними придёшь.

 

Джим вздрогнул.

 

– Как будто кто прочитал мои мысли… и знал, что я буду делать. Ведь никто не может заранее сказать, что я буду делать, для этого надо знать меня самого, правда, Глазастик?

 

Он говорил очень жалобно. Я решила его успокоить:

 

– Этого никто не может сказать заранее, только свои, домашние. Даже я и то иногда не знаю, что ты будешь делать.

 

Мы шли мимо нашего дерева. В дупле от выпавшего сучка лежал клубок бечевки.

 

– Не трогай, Джим, - сказала я. - Это чей-то тайник.

 

– Не похоже, Глазастик.

 

– Нет, похоже. Кто-нибудь вроде Уолтера Канингема приходит сюда в большую перемену и прячет разные вещи, а мы их у него отнимаем. Знаешь, давай не будем ничего трогать и подождём два дня. Если никто не возьмёт, тогда возьмём мы, ладно?

 

– Ладно, может, ты и права, - сказал Джим. - Может, какой-нибудь малыш прячет тут свои вещи от больших. Ты заметила, в каникулы тут ничего не бывает.

 

– Ага, - сказала я, - но летом мы тут и не ходим.

 

Мы пошли домой. На другое утро бечевка была на том же месте. На третий день Джим взял её и сунул в карман. С тех пор всё, что появлялось в дупле, мы считали своим.

 

Во втором классе можно было помереть со скуки, но Джим уверял, что с каждым годом будет лучше - у него сперва было так же, только в шестом классе узнаёшь что-то стоящее. Шестой класс ему, видно, с самого начала понравился: он пережил короткий египетский период - старался делаться плоским, как доска, одну руку выставлял торчком перед собой, другую заводил за спину и на ходу ставил одну ступню перед другой, а я смотрела на всё это разинув рот. Он уверял, будто все древние египтяне так ходили; я сказала - тогда непонятно, как они ухитрялись ещё что-то делать, но Джим сказал - они сделали куда больше американцев, они изобрели туалетную бумагу и вечное бальзамирование, и что бы с нами было, если б не они? Аттикус сказал мне - отбрось прилагательные, и тогда всё выйдет правильно.

 

В Южной Алабаме времена года не очень определённые: лето постепенно переходит в осень, а за осенью иногда вовсе не бывает зимы - сразу наступают весенние дни, и за ними опять лето. Та осень была долгая и тёплая, даже почти не приходилось надевать куртку. Как-то в погожий октябрьский день мы с Джимом быстро шагали знакомой дорогой, и опять пришлось остановиться перед нашим дуплом. На этот раз в нём виднелось что-то белое.

 

Джим предоставил мне хозяйничать, и я вытащила находку. Это были две куколки, вырезанные из куска мыла. Одна изображала мальчика, на другой было что-то вроде платья.

 

Я даже не успела вспомнить, что колдовство бывает только в сказках, взвизгнула и отшвырнула фигурки.

 

Джим мигом их поднял.

 

– Ты что, в уме? - прикрикнул он и стал стирать с куколок рыжую пыль. - Смотри, какие хорошие. Я таких никогда не видал.

 

И он протянул мне фигурки. Это были точь-в-точь двое детей. Мальчик - в коротких штанах, клок волос падает до самых бровей. Я поглядела на Джима. Прядь каштановых волос свисала от пробора вниз. Прежде я её не замечала.

 

Джим перевёл взгляд с куклы-девочки на меня. У куклы была челка. У меня тоже.

 

– Это мы, - сказал Джим.

 

– По-твоему, кто их сделал?

 

– Кто из наших знакомых вырезывает?

 

– Мистер Эйвери.

 

– Он совсем не то делает. Я говорю… кто умеет вырезывать фигурки?

 

Мистер Эйвери изводил по полену в неделю: он выстругивал из полена зубочистку и потом жевал её.

 

– И ещё кавалер мисс Стивени Кроуфорд, - подсказала я.

 

– Верно, он умеет, но ведь он живёт за городом. Ему на нас и смотреть-то некогда.

 

– А может, он сидит на веранде и смотрит не на мисс Стивени, а на нас с тобой. Я бы на его месте на неё не смотрела.

 

Джим уставился на меня не мигая, и, наконец, я спросила, что это он, но он ответил только - ничего, Глазастик. Дома он спрятал кукол к себе в сундучок.

 

Не прошло и двух недель, как мы нашли целый пакетик жевательной резинки и наслаждались ею вовсю: Джим как-то совсем забыл, что вокруг Рэдли всё ядовитое.

 

Ещё через неделю в дупле оказалась потускневшая медаль. Джим отнёс её Аттикусу, и Аттикус сказал - это медаль за грамотность; ещё до нашего рожденья в школах округа Мейкомб бывали состязания - кто лучше всех пишет, и победителю давали медаль. Аттикус сказал - наверно, кто-то её потерял, мы не спрашивали соседей? Я хотела объяснить, где мы её нашли, но Джим меня лягнул. Потом спросил - а не помнит ли Аттикус, кто получал такие медали? Аттикус не помнил.

 

Но лучше всех была находка через четыре дня: карманные часы на цепочке и с алюминиевым ножичком; они не шли.

 

– Джим, по-твоему, это такое белое золото?

 

– Не знаю. Покажем Аттикусу.

 

Аттикус сказал - если бы часы были новые, они вместе с ножиком и цепочкой стоили бы, наверно, долларов десять.

 

– Ты поменялся с кем-нибудь в школе? - спросил он.

 

– Нет, нет, сэр! - Джим вытащил из кармана дедушкины часы. Аттикус давал их ему поносить раз в неделю, только осторожно, и в эти дни Джим ходил как стеклянный. - Аттикус, если ты не против, я лучше возьму эти. Может, я их починю.

 

Когда Джим привык к дедушкиным часам, ему наскучило весь день над ними дрожать и уже незачем было каждую минуту смотреть, который час.

 

Он очень ловко разобрал и опять собрал часы, только одна пружинка и два крохотных колёсика не влезли обратно, но часы всё равно не шли.

 

– Уф! - вздохнул он. - Ничего не выходит. Слушай, Глазастик…

 

– А?

 

– Может, надо написать письмо тому, кто нам всё это оставляет?

 

– Вот это хорошо, Джим, мы скажем спасибо… чего ты?

 

Джим заткнул уши и замотал головой.

 

– Не понимаю, ничего не понимаю… Сам не знаю, Глазастик… - Джим покосился в сторону гостиной. - Может, сказать Аттикусу… Нет, не стоит.

 

– Давай я скажу.

 

– Нет, не надо. Послушай, Глазастик…

 

– Ну чего?

 

Весь вечер у него язык чесался что-то мне сказать: то вдруг повернётся ко мне с блестящими глазами, то опять передумает. Передумал и на этот раз:

 

– Да нет, ничего.

 

– Давай писать письмо. - Я сунула ему под нос бумагу и карандаш.

 

– Ладно. «Дорогой мистер…»

 

– А почём ты знаешь, что это мужчина? Спорим, это мисс Моди… Я давно знаю, что это она.

 

– Э-э, мисс Моди не жует жвачку! - Джим ухмыльнулся. - Ох, она иногда здорово разговаривает. Один раз я хотел угостить её жвачкой, а она говорит: нет, спасибо, жвачка приклеивается к небу, и тогда становишься бессло-вес-ной! Красиво звучит, правда?

 

– Ага, она иногда очень красиво говорит. Хотя верно, откуда ей было взять часы и цепочку.

 

«Дорогой сэр, - стал сочинять Джим. - Мы вам очень признательны за ча… за всё, что вы нам положили в дупло. Искренне преданный вам Джереми Аттикус Финч».

 

– Если ты так подпишешься, он не поймёт, что это ты.

 

Джим стёр своё имя и подписал просто: Джим Финч. Ниже подписалась я: Джин Луиза Финч (Глазастик). Джим вложил письмо в конверт.

 

На другое утро, когда мы шли в школу, он побежал вперёд и остановился у нашего дерева. Он стоял ко мне лицом, глядел на дупло, и я увидела - он весь побелел.

 

– Глазастик!!

 

Я подбежала.

 

Кто-то замазал наше дупло цементом.

 

– Не плачь, Глазастик, ну, не надо… ну, не плачь, но надо, слышишь… - повторял он мне всю дорогу до школы.

 

Когда мы пришли домой завтракать, Джим в два счёта всё проглотил, выбежал на веранду и остановился на верхней ступеньке. Я вышла за ним.

 

– Ещё не проходил… - сказал он.

 

На другой день Джим опять стал сторожить - и не напрасно.

 

– Здравствуйте, мистер Натан, - сказал он.

 

– Здравствуйте, Джим и Джин Луиза, - на ходу ответил мистер Рэдли.

 

– Мистер Рэдли… - сказал Джим.

 

Мистер Рэдли обернулся.

 

– Мистер Рэдли… э-э… это вы замазали цементом дырку в том дереве?

 

– Да. Я её запломбировал.

 

– А зачем, сэр?

 

– Дерево умирает. Когда деревья больны, их лечат цементом. Пора тебе это знать, Джим.

 

Весь день Джим больше про это не говорил. Когда мы проходили мимо нашего дерева, он задумчиво похлопал ладонью по цементу и потом тоже всё о чём-то думал. Видно, настроение у него становилось час от часу хуже, и я держалась подальше.

 

Вечером мы, как всегда, пошли встречать Аттикуса с работы. Уже у нашего крыльца Джим оказал:

 

– Аттикус, посмотри, пожалуйста, вон на то дерево.

 

– Которое?

 

– На участке Рэдли, вон то, поближе к школе.

 

– Вижу, а что?

 

– Оно умирает?

 

– Нет, почему же? Смотри, листья все зелёные, густые, нигде не желтеют…

 

– И это дерево не больное?

 

– Оно такое же здоровое, как ты, Джим. А в чём дело?

 

– Мистер Рэдли сказал, оно умирает.

 

– Ну, может быть. Уж наверно мистер Рэдли знает свои деревья лучше, чем мы с тобой.

 

Аттикус ушёл в дом, а мы остались на веранде. Джим прислонился к столбу и стал тереться о него плечом.

 

– Джим, у тебя спина чешется? - спросила я как можно вежливее. Он не ответил. Я сказала: - Пойдём домой?

 

– После приду.

 

Он стоял на веранде, пока совсем не стемнело, и я его ждала. Когда мы вошли в дом, я увидела - он недавно плакал, на лице, где положено, были грязные разводы, но почему-то я ничего не слыхала.

 

 

 

 

По причинам, непостижимым для самых дальновидных пророков округа Мейкомб, в тот год после осени настала зима. Две недели стояли такие холода, каких, сказал Аттикус, не бывало с 1885 года. Мистер Эйвери сказал - на Розеттском камне записано: когда дети не слушаются родителей, курят и дерутся, тогда погода портится; на нас с Джимом лежала тяжкая вина - мы сбили природу с толку и этим доставили неприятности всем соседям и напортили сами себе.

 

В ту зиму умерла старая миссис Рэдли, но её смерть прошла как-то незаметно, ведь соседи видели миссис Рэдли, кажется, только когда она поливала свои канны. Мы с Джимом решили, что это Страшила наконец до неё добрался, но Аттикус ходил в дом Рэдли и потом, к нашему разочарованию, сказал: нет, она умерла естественной смертью.

 

– Спроси его, - зашептал мне Джим.

 

– Ты спроси, ты старше.

 

– Вот поэтому ты и спрашивай.

 

– Аттикус, - сказала я, - ты видел мистера Артура?

 

Аттикус строго посмотрел на меня поверх газеты.

 

– Нет, не видел.

 

Джим не дал мне спрашивать дальше. Он сказал - Аттикус всё ещё не забыл нашего похода на Страшилу, так что лучше давай про это помолчим. И ещё Джиму казалось, Аттикус подозревает, что в тот вечер летом дело было не только в раздевальном покере. Джим сказал, у него нет никаких оснований так думать, просто он нюхом чует.

 

Наутро я проснулась, поглядела в окно и чуть не умерла от страха. Я так завизжала, что из ванной прибежал Аттикус с намыленной щекой.

 

– Конец света! Аттикус, что делать?!

 

Я потащила его к окну.

 

– Это не конец света, - сказал Аттикус. - Это идёт снег.

 

Джим спросил, долго ли так будет. Он тоже никогда не видал снега, но знал, какой он бывает. Аттикус сказал - он знает про снег не больше Джима.

 

– Но думаю, если он будет такой мокрый, как сейчас, он превратится в дождь.

 

Когда мы завтракали, зазвонил телефон, и Аттикус вышел из-за стола. Потом вернулся и сказал:

 

– Звонила Юла Мэй. Цитирую: «Поскольку в округе Мейкомб снега не было с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, в школе сегодня занятий не будет».

 

Юла Мэй была главная телефонистка нашего города. Она всегда передавала разные важные новости, приглашения на свадьбы, возвещала о пожаре и в отсутствие доктора Рейнолдса советовала, как подать первую помощь.

 

Когда Аттикус, наконец, велел нам успокоиться и смотреть не в окна, а в свои тарелки, Джим спросил:

 

– А как лепить снеговика?

 

– Понятия не имею, - сказал Аттикус. - Мне жаль вас огорчать, но, боюсь, снега не хватит даже на порядочный снежный ком.

 

Вошла Кэлпурния и сказала - вроде не тает. Мы выбежали во двор, он был покрыт тонким слоем мокрого снега.

 

– Не надо по нему ходить, - сказал Джим, - от этого он пропадает.

 

Я оглянулась. Там, где мы прошли, оставались талые следы. Джим сказал - надо подождать, пусть снегу нападает побольше, мы его весь соберём и слепим снеговика. Я подставила язык под пушистые хлопья. Они обжигали.

 

– Джим, снег горячий!

 

– Нет, просто он такой холодный, что даже жжётся. Не ешь его, Глазастик, не трать зря. Пускай падает.

 

– А я хочу по нему походить.

 

– Ага, придумал! Пойдём походим у мисс Моди.

 

И Джим запрыгал по двору. Я старалась попадать след в след. На тротуаре напротив дома мисс Моди к нам подошёл мистер Эйвери. Лицо у него было розовое, из-под ремня выпирал толстый живот.

 

– Вот видите, что вы наделали? - сказал он. - В Мейкомбе снега не было с незапамятных времён. Погода меняется, а всё из-за непослушных детей.

 

Я подумала - может, мистер Эйвери знает, как мы летом ждали, чтоб он повторил своё представление? Что ж, если снег послан нам в наказание, пожалуй, стоит грешить. Откуда мистер Эйвери берёт свои метеорологические сведения, я не задумывалась: конечно же, прямо с Розеттского камня.

 

– Джим Финч, а Джим Финч!

 

– Джим, тебя мисс Моди зовёт.

 

– Держитесь оба посреди двора! У веранды снегом засыпало левкои, смотрите не наступите на них!

 

– Не наступим! - отозвался Джим. - А красиво, правда, мисс Моди?

 

– Да провались она, эта красота! Если ночью будет мороз, пропали мои азалии!

 

На старой, с широченными полями соломенной шляпе мисс Моди поблескивали снежинки. Она наклонилась над какими-то кустиками и окутывала их пустыми мешками. Джим спросил, для чего это.

 

– Чтоб они не озябли, - сказала мисс Моди.

 

– Как цветы могут озябнуть? У них же нет кровообращения?

 

– Этого я не могу тебе объяснить, Джим Финч. Я знаю одно: если ночью будет мороз, цветы замерзнут, вот я их и укрываю. Понятно?

 

– Да, мэм. Мисс Моди…

 

– Да, сэр?

 

– Можно мы с Глазастиком одолжим у вас снега?

 

– О господи, да берите весь! Там под крыльцом есть старая корзинка из-под персиков, наберите в неё и тащите. - Тут мисс Моди прищурилась. - Джим Финч, а что ты собираешься делать с моим снегом?

 

– Вот увидите, - сказал Джим, и мы перетащили со двора мисс Моди столько снегу, сколько могли. Это была очень мокрая и слякотная работа.

 

– А дальше что, Джим? - спросила я.

 

– Вот увидишь, - сказал он. - Бери корзинку и тащи с заднего двора в палисадник весь снег, сколько соберёшь. Да смотри зря не топчи, ступай только по своим следам.

 

– У нас будет маленький снеговичонок?

 

– Нет, настоящий большой снеговик. Ну, давай принимайся, дела много.

 

Джим побежал на задворки, достал мотыгу и начал быстро-быстро рыть землю за поленницей, а всех червей откидывал в сторону. Потом сбегал в дом, принёс бельевую корзину, насыпал в неё доверху земли и поволок в палисадник.

 

Когда мы натащили туда пять корзин земли и две корзины снегу, Джим сказал - можно начинать.

 

– Что-то грязь получается, - сказала я.

 

– Это сейчас грязь, а после будет хорошо, - ответил Джим.

 

Он стал лепить из земли ком, а на нём второй, всё больше и больше, и получилось туловище.

 

– Джим, разве бывают снеговики-негры? - спросила я.

 

– Потом он не будет чёрный, - буркнул Джим.

 

Он принёс из-за дома персиковых прутьев, сплел их по нескольку штук и согнул, получились кости, их надо было облепить глиной.

 

– Это мисс Стивени Кроуфорд, - сказала я. - Сама толстая, а ручки тоненькие.

 

– Сейчас сделаю потолще. - Джим облил грязевика водой и прибавил ещё земли. Поглядел, подумал и слепил толстый живот, выпирающий ниже пояса. Потом поглядел на меня, глаза у него блестели. - Мистер Эйвери ведь похож на снеговика, верно?

 

Потом он набрал в горсть снега и налепил сверху. Мне он позволил лепить снег только на спину, а всё, что будет на виду, делал сам. Понемногу мистер Эйвери побелел.

 

Джим воткнул ему сучки на место глаз, носа, рта и пуговиц, и мистер Эйвери стал сердитый. Для полноты картины в руки ему дали полено. Джим отступил на шаг и оглядел своё творение.

 

– Прямо как живой! - сказала я. - До чего здорово, Джим!

 

– Правда, неплохо? - смущённо сказал Джим.

 

Мы не могли дождаться Аттикуса к обеду, а позвонили в суд, что у нас для него сюрприз. Он пришёл и, видно, удивился, что мы всю землю из-за дома перетащили в палисадник, но сказал - мы отлично поработали!

 

– Я не совсем понимал, из чего ты его вылепишь, - сказал он, - но впредь я могу за тебя не волноваться, сын, ты всегда что-нибудь да придумаешь.

 

У Джима даже уши покраснели от такой похвалы, но Аттикус отступил на шаг, и он насторожился. Аттикус разглядывал снеговика. Весело улыбнулся, потом засмеялся.

 

– Не знаю, что из тебя выйдет, сын, - инженер, адвокат или художник-портретист. Но сейчас тебя, пожалуй, можно судить за публичное оскорбление. Придётся этого малого замаскировать.

 

И Аттикус предложил Джиму поубавить брюшко снеговика, дать ему в руки вместо полена метлу и повязать фартук.

 

Джим объяснил, что тогда опять будет не снеговик, а грязевик.

 

– Ну, сделай по-другому, но что-то сделать надо, - сказал Аттикус. - Ты не имеешь права лепить карикатуры на соседей.

 

– Это не карикатура, - сказал Джим. - Он на самом деле такой.

 

– Мистер Эйвери может с тобой не согласиться.

 

– Придумал! - сказал Джим.

 

Он побежал через улицу, скрылся за домом мисс Моди и вернулся гордый и довольный. Нахлобучил на снеговика её широкополую соломенную шляпу, а в согнутую руку сунул садовые ножницы. Аттикус сказал - вот и прекрасно.

 

Из дому вышла мисс Моди и остановилась на крыльце. Поглядела через улицу. И вдруг усмехнулась.

 

– Джим Финч, ах ты, чертенок! - крикнула она. - Подайте сюда мою шляпу, сэр!

 

Джим поглядел на Аттикуса, Аттикус покачал головой.

 

– Она это не серьёзно, - сказал он. - Просто она поражена твоими… талантами.

 

Аттикус перешёл улицу, и они с мисс Моди оживлённо заговорили о чём-то, размахивая руками; до меня донеслось только:

 

– …выставить во дворе самого настоящего мофродита! Хорошо же ты их воспитываешь, Аттикус!

 

Днём снег перестал, похолодало, и к ночи сбылись худшие предсказания мистера Эйвери. Кэлпурния, не переставая, топила все печи, а мы всё равно мерзли. Вечером Аттикус сказал - плохо наше дело, - и спросил Кэлпурнию, может, ей лучше остаться у нас ночевать. Кэлпурния обвела взглядом большие окна и высокие потолки и сказала - у неё дома, наверно, теплее. И Аттикус отвёз её в автомобиле.

 

Перед сном Аттикус подбросил угля в печку у меня в комнате. Он сказал - сейчас шестнадцать градусов, он за всю жизнь не запомнит такого холода, а наш снеговик совсем заледенел.

 

Мне показалось, прошло совсем мало времени, и вдруг кто-то трясёт меня за плечо. Я проснулась и увидела поверх одеяла пальто Аттикуса.

 

– Разве уже утро?

 

– Вставай, малышка.

 

Аттикус протянул мне мой купальный халат и пальто.

 

– Сперва надень халат, - сказал он.

 

Рядом с Аттикусом стоял Джим, весь встрёпанный, ого качало. Одной рукой он придерживал ворот, другую сунул в карман. Он был весь какой-то толстый.

 

– Быстрее, дружок, - сказал Аттикус. - Вот твои носки и башмаки.

 

Я ничего не поняла, но обулась.

 

– Уже утро?

 

– Нет ещё, второй час. Ну-ка, побыстрее.

 

Наконец до меня дошло: что-то не так.

 

– А что случилось?

 

Но теперь ему уже незачем было объяснять. Как птицы знают, что пора укрыться от дождя, так я знала, когда на нашу улицу приходила беда. Я услышала какое-то шелковистое шуршанье, шорохи, приглушенную суету, в мне стало страшно.

 

– У кого это?

 

– У мисс Моди, дружок, - сказал Аттикус.

 

С веранды мы увидели, что у мисс Моди из окон столовой рвётся пламя. И словно затем, чтоб мы скорей поверили своим глазам, взвыла над городом пожарная сирена - всё тоньше, визгливее, и никак не умолкала.

 

– Всё сгорит? - жалобно спросил Джим.

 

– Наверно, - сказал Аттикус. - Теперь вот что. Подите оба к дому Рэдли и стойте там. И не вертитесь под ногами, слышите? Видите, с какой стороны ветер?