Не знаю, право, с чего начать, хотя иногда, в шутку, я сваливаю всювину на Чарли Фэрасета. У него была дача в Милл-Вэлли, под сенью горыТамальпайс, но он жил там только зимой, когда ему хотелось отдохнуть ипочитать на досуге Ницше или Шопенгауэра. С наступлением лета он предпочитализнывать от жары и пыли в городе и работать не покладая рук. Не будь у меняпривычки навещать его каждую субботу и оставаться до понедельника, мне непришлось бы пересекать бухту Сан-Франциско в это памятное январское утро. Нельзя сказать, чтобы "Мартинес", на котором я плыл, был ненадежнымсудном; этот новый пароход совершал уже свой четвертый или пятый рейс напереправе между Саусалито и Сан-Франциско. Опасность таилась в густомтумане, окутавшем бухту, но я, ничего не смысля в мореходстве, и недогадывался об этом. Хорошо помню, как спокойно и весело расположился я наносу парохода, на верхней палубе, под самой рулевой рубкой, и таинственностьнависшей над морем туманной пелены мало-помалу завладела моим воображением.Дул свежий бриз, и некоторое время я был один среди сырой мглы -- впрочем, ине совсем один, так как я смутно ощущал присутствие рулевого и еще кого-то,по-видимому, капитана, в застекленной рубке у меня над головой. Помнится, я размышлял о том, как хорошо, что существует разделениетруда и я не обязан изучать туманы, ветры, приливы и всю морскую науку, еслихочу навестить друга, живущего по ту сторону залива. Хорошо, что существуютспециалисты -- рулевой и капитан, думал я, и их профессиональные знанияслужат тысячам людей, осведомленным о море и мореплавании не больше моего.Зато я не трачу своей энергии на изучение множества предметов, а могусосредоточить ее на некоторых специальных вопросах, например -- на ролиЭдгара По в истории американской литературы, чему, кстати сказать, былапосвящена моя статья, напечатанная в последнем номере "Атлантика".Поднявшись на пароход и заглянув в салон, я не без удовлетворения отметил,что номер "Атлантика" в руках у какого-то дородного джентльмена раскрыт какраз на моей статье. В этом опять сказывались выгоды разделения труда:специальные знания рулевого и капитана давали дородному джентльменувозможность -- в то время как его благополучно переправляют на пароходе изСаусалито в Сан-Франциско -- ознакомиться с плодами моих специальных знанийо По. У меня за спиной хлопнула дверь салона, и какой-то краснолицый человекзатопал по палубе, прервав мои размышления. А я только что успел мысленнонаметить тему моей будущей статьи, которую решил назвать "Необходимостьсвободы. Слово в защиту художника". Краснолицый бросил взгляд на рулевуюрубку, посмотрел на окружавший нас туман, проковылял взад и вперед по палубе-- очевидно, у него были протезы -- и остановился возле меня, широкорасставив ноги; на лице его было написано блаженство. Я не ошибся,предположив, что он провел всю свою жизнь на море. -- От такой мерзкой погоды недолго и поседеть! -- проворчал он, кивая всторону рулевой рубки. -- Разве это создает какие-то особые трудности? -- отозвался я. -- Ведьзадача проста, как дважды два -- четыре. Компас указывает направление,расстояние и скорость также известны. Остается простой арифметическийподсчет. -- Особые трудности! -- фыркнул собеседник. -- Просто, как дважды два-- четыре! Арифметический подсчет. Слегка откинувшись назад, он смерил меня взглядом. -- А что вы скажете об отливе, который рвется в Золотые Ворота? --спросил или, вернее, пролаял он. -- Какова скорость течения? А как относит?А это что -- прислушайтесь-ка! Колокол? Мы лезем прямо на буй с колоколом!Видите -- меняем курс. Из тумана доносился заунывный звон, и я увидел, как рулевой быстрозавертел штурвал. Колокол звучал теперь не впереди, а сбоку. Слышен былхриплый гудок нашего парохода, и время от времени на него откликались другиегудки. -- Какой-то еще пароходишко! -- заметил краснолицый, кивая вправо,откуда доносились гудки. -- А это! Слышите? Просто гудят в рожок. Верно,какая-нибудь шаланда. Эй, вы, там, на шаланде, не зевайте! Ну, я так и знал.Сейчас кто-то хлебнет лиха! Невидимый пароход давал гудок за гудком, и рожок вторил ему, казалось,в страшном смятении. -- Вот теперь они обменялись любезностями и стараются разойтись, --продолжал краснолицый, когда тревожные гудки стихли. Он разъяснял мне, о чем кричат друг другу сирены и рожки, а щеки у негогорели и глаза сверкали. -- Слева пароходная сирена, а вон там, слышите, какой хрипун, -- это,должно быть, паровая шхуна; она ползет от входа в бухту навстречу отливу. Пронзительный свисток неистовствовал как одержимый где-то совсем близковпереди. На "Мартинесе" ему ответили ударами гонга. Колеса нашего пароходаостановились, их пульсирующие удары по воде замерли, а затем возобновились.Пронзительный свисток, напоминавший стрекотание сверчка среди рева дикихзверей, долетал теперь из тумана, откуда-то сбоку, и звучал все слабее ислабее. Я вопросительно посмотрел на своего спутника. -- Какой-то отчаянный катерок, -- пояснил он. -- Прямо стоило быпотопить его! От них бывает много бед, а кому они нужны? Какой-нибудь оселзаберется на этакую посудину и носится по морю, сам не зная зачем, дасвистит как полоумный. А все должны сторониться, потому что, видите ли, онидет и сам-то уж никак посторониться не умеет! Прет вперед, а вы смотрите воба! Обязанность уступать дорогу! Элементарная вежливость! Да они об этомникакого представления не имеют. Этот необъяснимый гнев немало меня позабавил; пока мой собеседниквозмущенно ковылял взад и вперед, я снова поддался романтическому обаяниютумана. Да, в этом тумане, несомненно, была своя романтика. Словно серый,исполненный таинственности призрак, навис он над крошечным земным шаром,кружащимся в мировом пространстве. А люди, эти искорки или пылинки, гонимыененасытной жаждой деятельности, мчались на своих деревянных и стальных коняхсквозь самое сердце тайны, ощупью прокладывая себе путь в Незримом, ишумели, и кричали самонадеянно, в то время как их души замирали отнеуверенности и страха! Голос моего спутника вернул меня к действительности и заставилусмехнуться. Разве я сам не блуждаю ощупью, думая, что мчусь уверенно сквозьтайну? -- Эге! Кто-то идет нам навстречу, -- сказал краснолицый. -- Слышите,слышите? Идет быстро и прямо на нас. Должно быть, он нас еще не слышит.Ветер относит. Свежий бриз дул нам в лицо, и я отчетливо различил гудок сбоку инемного впереди. -- Тоже пассажирский? -- спросил я. Краснолицый кивнул. -- Да, иначе он не летел бы так, сломя голову. Наши там забеспокоились!-- хмыкнул он. Я посмотрел вверх. Капитан высунулся по грудь из рулевой рубки инапряженно вглядывался в туман, словно стараясь силой воли проникнуть сквозьнего. Лицо его выражало тревогу. И на лице моего спутника, которыйпроковылял к поручням и пристально смотрел в сторону незримой опасности,тоже была написана тревога. Все произошло с непостижимой быстротой. Туман раздался в стороны, какразрезанный ножом, и перед нами возник нос парохода, тащивший за собойклочья тумана, словно Левиафан -- морские водоросли. Я разглядел рулевуюрубку и белобородого старика, высунувшегося из нее. Он был одет в синююформу, очень ловко сидевшую на нем, и, я помню, меня поразило, с какимхладнокровием он держался. Его спокойствие при этих обстоятельствах казалосьстрашным. Он подчинился судьбе, шел ей навстречу и с полным самообладаниемждал удара. Холодно и как бы задумчиво смотрел он на нас, словно прикидывая,где должно произойти столкновение, и не обратил никакого внимания наяростный крик нашего рулевого: "Отличились!" Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что восклицание рулевого и нетребовало ответа. -- Цепляйтесь за что-нибудь и держитесь крепче, -- сказал мнекраснолицый. Весь его задор слетел с него, и он, казалось, заразился тем жесверхъестественным спокойствием. -- Ну, сейчас женщины поднимут визг! -- сердито, почти злобно проворчалон, словно ему уже приходилось когда-то все это испытывать. Суда столкнулись прежде, чем я успел воспользоваться его советом.Должно быть, встречный пароход ударил нас в середину борта, но это произошловне поля моего зрения, и я ничего не видел. "Мартинес" сильно накренился,послышался треск ломающейся обшивки. Я упал плашмя на мокрую палубу и неуспел еще подняться на ноги, как услышал крик женщин. Это был неописуемый,душераздирающий вопль, и тут меня объял ужас. Я вспомнил, что спасательныепояса хранятся в салоне, кинулся туда, но у дверей столкнулся с толпойобезумевших пассажиров, которая отбросила меня назад. Не помню, что затемпроизошло, -- в памяти моей сохранилось только воспоминание о том, как ястаскивал спасательные пояса с полок над головой, а Краснолицый человекнадевал их на бившихся в истерике женщин. Это я помню отчетливо, и всякартина стоит у меня перед глазами. Как сейчас вижу я зазубренные Краяпробоины в стене салона и вползавший в это отверстие клубящийся серый туман;пустые мягкие диваны с разбросанными на них пакетами, саквояжами, зонтами ипледами, оставленными во время внезапного бегства; полного джентльмена, нетак давно мирно читавшего мою статью, а теперь напялившего на себя пробковыйпояс и с монотонной настойчивостью вопрошавшего меня (журнал с моей статьейвсе еще был у него в руке), есть ли опасность; краснолицего человека,который бодрю ковылял на своих искусственных ногах и надевал пояса на всех,кто появлялся в каюте... Помню дикий визг женщин. Да, этот визг женщин больше всего действовал мне на нервы. По-видимому,страдал от него и краснолицый, ибо еще одна картина навсегда осталась у меняв памяти: плотный джентльмен засовывает журнал в карман пальто и слюбопытством озирается кругом; сбившиеся в кучу женщины, с бледными,искаженными страхом лицами, пронзительно кричат, словно хор погибших душ, акраснолицый человек, теперь уже совсем багровый от гнева, стоит в позегромовержца, потрясая над головой кулаками, и орет: -- Замолчите! Да замолчите же! Помню, как, глядя на это, я вдругпочувствовал, что меня душит смех, и понял, что я впадаю в истерику; ведьпредо мною были женщины, такие же, как моя мать или сестры, -- женщины,охваченные страхом смерти и не желавшие умирать. Их крики напомнили мне визгсвиней под ножом мясника, и это потрясло меня. Эти женщины, способные насамые высокие чувства, на самую нежную привязанность, вопили, разинув рты.Они хотели жить, но были беспомощны, как крысы в крысоловке, и визжали, непомня себя. Это было ужасно, и я опрометью бросился на палубу. Почувствовавдурноту, я опустился на скамью. Смутно видел я метавшихся людей, слышал ихкрики, -- кто-то пытался спустить шлюпки... Все происходило так, какописывается в книгах. Тали заедало. Все было неисправно. Одну шлюпкуспустили, забыв вставить пробки: когда женщины и дети сели в нее, онанаполнилась водой и перевернулась. Другую шлюпку удалось спустить толькоодним концом: другим она повисла на талях, и ее бросили. А парохода, которыйбыл причиной бедствия, и след простыл, но кругом говорили, что он,несомненно, вышлет нам спасательные шлюпки. Я спустился на нижнюю палубу. "Мартинес" быстро погружался, водаподступала к краю борта. Многие пассажиры стали прыгать за борт. Другие, ужебарахтаясь в воде, кричали, чтобы их подняли обратно на палубу. Никто неслушал их. Все покрыл общий крик: "Тонем!" Поддавшись охватившей всехпанике, я вместе с другими бросился за борт. Я не отдавал себе отчета в том,что делаю, но, очутившись в воде, мгновенно понял, почему люди кругоммолили, чтобы их подняли обратно на пароход. Вода была холодная, нестерпимохолодная. Когда я погрузился в нее, меня обожгло, как огнем. Холод проникалдо костей; казалось, смерть уже заключает меня в свои ледяные объятия. Язахлебнулся от неожиданности и страха и успел набрать в легкие воды прежде,чем спасательный пояс снова поднял меня на поверхность. Во рту у меня былосолоно от морской воды, и я задыхался от ощущения чего-то едкого, проникшегомне в горло и в легкие. Но особенно ужасен был холод. Мне казалось, что я этого не выдержу, чтоминуты мои сочтены. Вокруг меня в воде барахтались люди. Они что-то кричалидруг другу. Я слышал также плеск весел. Очевидно, потопивший нас пароходвыслал за нами шлюпки. Время шло, и меня изумляло, что я все еще жив. Но моиноги уже утратили чувствительность, и онемение распространялось дальше,подступало к самому сердцу. Мелкие сердитые волны с пенистыми хребтамиперекатывались через меня; я захлебывался и задыхался. Шум и крики становились все глуше; последний отчаянный вопль донесся доменя издали, и я понял, что "Мартинес" пошел ко дну. Потом -- сколько прошловремени, не знаю, -- я очнулся, и ужас снова овладел мной. Я был один. Я неслышал больше голосов, криков о помощи -- только шум волн, которому туманпридавал какую-то таинственную, вибрирующую гулкость. Паника, охватывающаячеловека, когда он в толпе и разделяет общую участь, не так ужасна, какстрах, переживаемый в одиночестве. Куда несли меня волны? Краснолицыйговорил, что отлив уходит через Золотые Ворота. Неужели меня унесет воткрытое море? А ведь мой спасательный пояс может развалиться в любуюминуту! Я слышал, что эти пояса делают иногда из картона и тростника, итогда, намокнув, они быстро теряют плавучесть. А я совсем не умел плавать. Ябыл один, и меня несло неведомо куда, среди извечной серой безбрежности.Признаюсь, мной овладело безумие, и я кричал, как кричали женщины, и бил поводе окоченевшими руками. Не знаю, как долго это тянулось. Потом я впал в забытье, и вспоминаю обэтом только, как о тревожном мучительном сне. Когда я очнулся, казалось,прошли века. Почти над самой головой я увидел выступавший из тумана носсудна и три треугольных паруса, заходящие один за другой и наполненныеветром. Вода пенилась и клокотала там, где ее разрезал нос корабля, а я былкак раз на его пути. Я хотел крикнуть, но у меня не хватило сил. Нос суднаскользнул вниз, едва не задев меня, и волна перекатилась над моей головой.Затем мимо меня начал скользить длинный черный борт судна -- так близко, чтоя мог бы коснуться его рукой. Я сделал попытку ухватиться за него, я готовбыл впиться в дерево ногтями, но руки мои были тяжелы и безжизненны. Я сновапопытался крикнуть, но голос изменил мне. Промелькнула мимо корма, нырнув в пучину между волнами, и я мелькомувидел человека у штурвала и еще одного, спокойно курившего сигару. Я виделдымок, поднимавшийся от его сигары, когда он медленно повернул голову искользнул взглядом по воде в мою сторону. Это был случайный, рассеянныйвзгляд, случайный поворот головы, одно из тех движений, которые люди делаютмашинально, когда они ничем не заняты, -- просто из потребности в движении. Но для меня в этом взгляде была жизнь или смерть. Я видел, как тумануже снова поглощает судно. Я видел спину рулевого и голову того, другого,когда он медленно, очень медленно обернулся и его взгляд скользнул по воде.Это был отсутствующий взгляд человека, погруженного в думу, и я с ужасомподумал, что он все равно не заметит меня, даже если я попаду в поле егозрения. Но вот его взгляд упал на меня, и его глаза встретились с моимиглазами. Он увидел меня. Прыгнув к штурвалу, он оттолкнул рулевого и самбыстро завертел колесо, выкрикивая в то же время какую-то команду. Судноначало отклоняться в сторону и почти в тот же миг скрылось в тумане. Я почувствовал, что снова впадаю в беспамятство, и напряг все силы,чтобы не поддаться пустоте и мраку, стремившимся поглотить меня. Вскоре яуслышал быстро приближавшийся плеск весел и чей-то голос. Потом, уже совсемблизко, раздался сердитый окрик: -- Какого черта вы не откликаетесь? "Это мне кричат", -- подумал я и тут же провалился в пустоту и мрак.
