Наутро шторм, обессилев, стих, и "Призрак" тихо покачивался набезбрежной глади океана. Лишь изредка в воздухе чувствовалось легкоедуновение, и капитан не покидал палубы и все поглядывал на северо-восток,откуда должен был прийти пассат. Весь экипаж тоже был на палубе -- готовил шлюпки к предстоящемуохотничьему сезону. На шхуне имелось семь шлюпок: шесть охотничьих икапитанский тузик. Команда каждой шлюпки состояла из охотника, гребца ирулевого. На борту шхуны в команду входили только гребцы и рулевые, новахтенную службу должны были нести и охотники, которые тоже находились враспоряжении капитана. Все это я узнавал мало-помалу, -- это и многое другое. "Призрак"считался самой быстроходной шхуной в промысловых флотилиях Сан-Франциско иВиктории. Когда-то это была частная яхта, построенная с расчетом набыстроходность. Ее обводы и оснастка -- хотя я и мало смыслил в этих вещах-- сами говорили за себя. Вчера, во время второй вечерней полувахты, мы сДжонсоном немного поболтали, и он рассказал мне все, что ему было известно онашей шхуне. Он говорил восторженно, с такой любовью к хорошим кораблям, скакой иные говорят о лошадях. Но от плавания он не ждал добра и дал мнепонять, что Волк Ларсен пользуется очень скверной репутацией среди прочихкапитанов промысловых судов. Только желание поплавать на "Призраке"соблазнило Джонсона подписать контракт, но он уж начинал жалеть об этом. Джонсон сказал мне, что "Призрак" -- восьмидесятитонная шхунапревосходной конструкции. Наибольшая ширина ее -- двадцать три фута, а длинапревышает девяносто. Необычайно тяжелый свинцовый фальшкиль (вес его точнонеизвестен) придает ей большую остойчивость и позволяет нести огромнуюплощадь парусов. От палубы до клотика грот-стеньги больше ста футов, тогдакак фок-мачта вместе со стеньгой футов на десять короче. Я привожу все этиподробности для того, чтобы можно было представить себе размеры этогоплавучего мирка, носившего по океану двадцать два человека. Это былкрошечный мирок, пятнышко, точка, и я дивился тому, как люди осмеливаютсяпускаться в море на таком маленьком, хрупком сооружении. Волк Ларсен славился своей безрассудной смелостью в плавании подпарусами. Я слышал, как Гендерсон и еще один охотник -- калифорниец Стэндиш-- толковали об этом. Два года назад Ларсен потерял мачты на "Призраке",попав в шторм в Беринговом море, после чего и были поставлены теперешние,более прочные и тяжелые. Когда их устанавливали, Ларсен заявил, чтопредпочитает перевернуться, нежели снова потерять мачты. За исключением Иогансена, упоенного своим повышением, на борту не былони одного человека, который не подыскивал бы оправдания своему поступлениюна "Призрак". Половина команды состояла из моряков дальнего плавания, и ониутверждали, что ничего не знали ни о шхуне, ни о капитане; а те, кто былзнаком с положением вещей, потихоньку говорили, что охотники -- прекрасныестрелки, но такая буйная и продувная компания, что ни одно приличное судноне взяло бы их в плавание. Я познакомился еще с одним матросом, по имени Луис, круглолицым веселымирландцем из Новой Шотландии, который всегда был рад поболтать, лишь бы егослушали. После обеда, когда кок спал внизу, а я чистил свою неизменнуюкартошку, Луис зашел в камбуз "почесать языком". Этот малый объяснял своепребывание на судне тем, что был пьян, когда подписывал контракт; он безконца уверял меня, что ни за что на свете не сделал бы этого в трезвом виде.Как я понял, он уже лет десять каждый сезон выезжает бить котиков исчитается одним из лучших шлюпочных рулевых в обеих флотилиях. -- Эх, дружище, -- сказал он, мрачно покачав головой, -- хуже этойшхуны не сыскать, а ведь ты не был пьян, как я, когда попал сюда! Охота накотиков -- это рай для моряка, но только не на этом судне. Помощник положилначало, но, помяни мое слово, у нас будут и еще покойники до конца плавания.Между нами говоря, этот Волк Ларсен сущий дьявол, и "Призрак" тоже сталадовой посудиной, с тех пор как попал к этому капитану. Что я, не знаю, чтоли! Не помню я разве, как два года назад в Хакодате у него взбунтоваласькоманда и он застрелил четырех матросов. Я-то в то время плавал на "Эмме Л.", мы стояли на якоре в трехстах ярдах от "Призрака". И еще в том же году онубил человека одним ударом кулака. Да, да, так и уложил на месте! Хватил поголове, и она треснула, как яичная скорлупа. А что он выкинул с губернаторомострова Кура и с начальником тамошней полиции! Эти два японских джентльменаявились к нему на "Призрак" в гости, и с ними были их жены, хорошенькие,словно куколки. Ну, точь-в-точь, как рисуют на веерах. А когда пришло времясниматься с якоря, он спустил мужей в их сампан и будто случайно не успелспустить жен. Через неделю этих бедняжек высадили на берег по другую сторонуострова, и ничего им не оставалось, как брести домой через горы в своихигрушечных соломенных сандалиях, которых не могло хватить и на одну милю.Что я, не знаю, что ли! Зверь он, этот Волк Ларсен, вот что! Зверь, окотором еще в Апокалипсисе сказано. И добром он не кончит... Только помни, ятебе ничего не говорил! И словечка не шепнул. Потому что старый толстый Луиспоклялся вернуться живым из этого плавания, даже если все остальные пойдутна корм рыбам. -- Волк Ларсен! -- помолчав, заворчал он снова. -- Даром, что ли, еготак зовут! Да, он волк, настоящий волк! Бывает, что у человека каменноесердце, а у этого и вовсе сердца нет. Волк, просто волк, и все тут! Верноведь, эта кличка здорово ему пристала? -- Но если его так хорошо знают, -- возразил я, -- как же ему удаетсянабирать себе экипаж? -- А как это всегда находят людей на какую угодно работу, хоть наземле, хоть на море? -- с кельтской горячностью возразил Луис. -- Разве тыувидел бы меня на борту этой шхуны, если бы я не был пьян, как свинья, когдаподмахнул контракт? Кое-кто здесь такой народ, что им не попасть на порядочное судно. Взятьхоть наших охотников. А другие, бедняги, матросня с бака, сами не знали,куда они нанимаются. Ну да они еще узнают! Узнают и проклянут тот день,когда родились на свет! Жаль мне их, но я должен прежде всего думать отолстом старом Луисе и о том, что его ждет. Только, смотри, молчок! Я тебени слова не говорил. Эти охотники -- порядочная дрянь, -- через минуту начал он снова, таккак отличался необычайной словоохотливостью. -- Дай срок, они еще разойдутсяи покажут себя. Ну да Ларсен живо их скрутит. Только он и может нагнать наних страху. Вот, возьми хоть моего охотника Хорнера. Уж такой тихоня с виду,спокойный да вежливый, прямо как барышня, воды, кажется, не замутит. А ведьв прошлом году укокошил своего рулевого. Несчастный случай, и все. Но явстретил потом в Иокогаме гребца, и он рассказал мне, как было дело. А этотмаленький чернявый проходимец Смок -- ведь он отбыл три года на сибирскихсоляных копях за браконьерство: охотился в русском заповеднике на Медномострове. Его там сковали нога с ногой и рука с рукой с другим каторжником.Так вот на работе между ними что-то вышло, и Смок отправил своего товарищаиз шахты наверх в бадьях с солью. Только отправлял он его по частям: сегодня-- ногу, завтра -- руку, послезавтра -- голову... -- Что вы такое говорите! -- в ужасе вскричал я. -- Что я говорю? -- резко прервал он меня. -- Ничего я не говорю. Яглух и нем и другим советую помалкивать, если им жизнь дорога. Что яговорил? Да только, что все они замечательные ребята и он тоже, чтоб егочерт побрал, чтоб ему гнить в чистилище десять тысяч лет, а потомпровалиться в самую преисподнюю! Джонсон, матрос, который чуть не содрал с меня кожу, когда я впервыепопал на борт, казался мне наиболее прямодушным из всей команды. Это былапростая, открытая натура. Его честность и мужественность бросались в глаза,и в то же время он был очень скромен, почти робок. Однако робким его все женельзя было назвать. Чувствовалось, что он способен отстаивать свои взглядыи обладает чувством собственного достоинства. Мне запомнилась моя перваявстреча с ним и то, как он не пожелал, чтобы коверкали его фамилию. О нем иоб этих его особенностях Луис высказался так (слова его звучалипророчеством): -- Славный малый этот швед Джонсон, лучший матрос на баке. Он гребцом унас на шлюпке. Но с Волком Ларсеном у него дойдет до беды, это как питьдать. Уж я-то знаю! Я вижу, как надвигается буря. Я говорил с Джонсономпо-братски, но он не желает тушить огни и вывешивать фальшивые сигналы. Чутьчто не по нем, начинает ворчать, а на судне всегда найдется гад, которыйдонесет на него. Волк силен, а эта волчья порода не терпит силы в других. Онвидит, что и Джонсон силен и его не согнуть, -- этот не станет благодарить икланяться, если его обложат или влепят по морде. Эх, быть беде! Быть беде! Ибог весть, где я возьму тогда другого гребца! Вы знаете, что сделал этотдурак, когда старик назвал его "Ионсон". "Меня зовут Джефконсон, сэр", --поправляет он капитана да еще начинает выговаривать это буква за буквой. Выбы поглядели на старика! Я думал, он пристукнет его на месте. Ну, на этотраз он его не убил, но он еще обломает этого шведа, или я мало смыслю в том,что бывает у нас на море. Томас Магридж становится невыносим. Я должен величать его "мистер" и"сэр", прибавлять это к каждому слову. Обнаглел он так отчасти потому, чтоВолк Ларсен, по-видимому, к нему благоволит. Вообще Ото неслыханная вещь, намой взгляд, чтобы капитан водил дружбу с коком, но таков каприз ВолкаЛарсена. Он два или три раза случалось, что он просовывал голову в камбуз ипринимался благодушно поддразнивал кока. А сегодня после обеда минутпятнадцать болтал с ним на юте. После этой беседы Магридж ринулся в камбуз,сияя и гадко ухмыляясь во весь рот, и за работой все время напевал себе поднос какие-то уличные песенки чудовищно гнусавым фальцетом. -- Я умею ладить с начальством, -- разоткровенничался он со мной. --Знаю, как себя с ним вести, и меня всюду ценят. Вот хотя бы с последнимшкипером -- я, когда хотел, запросто заходил к нему в каюту поболтать ипропустить стаканчик. "Магридж, -- говорил он мне, -- Магридж, а ведь тыошибся в своем призвании!" "А что это за призвание?" -- спрашиваю. "Тыдолжен был родиться джентльменом, чтобы тебе никогда не пришлось своимтрудом зарабатывать на жизнь". Убей меня бог, Хэмп, если он не сказал так --слово в слово! А я слушаю его и сижу у него в каюте, как у себя дома, курюего сигары и пью его ром! Эта болтовня доводила меня до исступления. Никогда еще ничей голос небыл мне так ненавистен. Масленый, вкрадчивый тон кока, его гаденькаяулыбочка, его невероятное самомнение так действовали мне на нервы, что менябросало в дрожь. Это была, безусловно, самая омерзительная личность, какую якогда-либо встречал. К тому же он был неописуемо нечистоплотен, а так каквся пища проходила через его руки, то я, мучимый брезгливостью, старалсяесть то, к чему он меньше прикасался. Мои руки, не привыкшие к грубой работе, доставляли мне много мучений.Грязь так въелась в кожу, что я не мог отмыть ее даже щеткой. Ногтипочернели и обломались, на ладонях вскочили волдыри, а однажды, потерявравновесие во время качки и привалившись к плите, я сильно обжег себелокоть. Колено тоже продолжало болеть. Опухоль держалась, и коленная чашечкавсе еще не стала на место. С утра до ночи я должен был ковылять по кораблю,и это отнюдь не приносило пользы моей искалеченной ноге. Я знал, что ейнеобходим отдых. Отдых! Раньше я не понимал по-настоящему значения этого слова. Ведь явсю свою жизнь отдыхал, сам того не сознавая. А теперь, если бы мне удалосьпосидеть полчасика, ничего не делая, не думая ни о чем, -- это показалось бымне величайшим блаженством на свете. Зато все это явилось для меня как быоткровением. Да, теперь я знаю, каково приходится трудовому люду! Мне и неснилось, что работа может быть так чудовищно тяжела. С половины шестого утраи до десяти вечера я раб всех и каждого и не имею ни минуты для себя, крометех кратких мгновений, которые удается урвать в конце вечерней вахты. Стоитмне залюбоваться на миг сверкающим на солнце морем или заглядеться, как одинматрос бежит по бушприту, а другой карабкается наверх по вантам, и тотчас замоей спиной раздается ненавистный голос: "Эй, Хэмп! Ты что там рот разинул!Думаешь, не вижу?" В кубрике у охотников заметно растет недовольство, и я слышал, что Смоки Гендерсон подрались. Гендерсон самый опытный из охотников. Этофлегматичный парень, и его трудно раскачать, но, верно, уж его раскачали,потому что Смок ходит с подбитым глазом и сегодня за ужином смотрел зверем. Перед ужином я был свидетелем жестокого зрелища, изобличающего грубостьи черствость этих людей. В нашей команде есть новичок, по имени Гаррисон,неуклюжий деревенский парень, которого, должно быть, толкнула на это первоеплавание жажда приключений. При слабом и часто меняющемся противном ветрешхуне приходится много лавировать. В таких случаях паруса переносят с одногоборта на другой, а наверх посылают матроса -- перенести фор-топсель.Гаррисон был наверху, когда шкот заело в блоке, через который он проходит наноке гафеля. Насколько я понимаю, было два способа очистить шкот: либоспустить фок, что было сравнительно легко и не сопряжено с опасностью, либодобраться по дирик-фалу до нока гафеля -- предприятие весьма рискованное. Иогансен приказал Гаррисону лезть по фалу. Всякому было ясно, чтомальчишка трусит. Да и не мудрено -- ведь ему предстояло подняться навосемьдесят футов над палубой, доверив свою жизнь тонким, колеблющимсяснастям. При более ровном ветре опасность была бы не так велика, но"Призрак" качало на длинной волне, как скорлупку, и при каждом крене суднапаруса хлопали и полоскались, а фалы то ослабевали, то вдруг натягивалисьрывком. Они могли стряхнуть с себя человека, как возница стряхивает муху скнута. Гаррисон слышал приказ и понял, чего от него требуют, но все ещемешкал. Быть может, ему первый раз в жизни приходилось работать на мачте.Иогансен, который успел уже перенять манеру Волка Ларсена, разразился градомругательств. -- Будет, Иогансен! -- оборвал его капитан. -- На этом судне ругаюсь я,пора бы вам это понять. Если мне понадобится ваша помощь, я вам скажу. -- Есть, сэр, -- покорно отозвался помощник. В это время Гаррисон уже лез по фалам. Я смотрел на него из дверикамбуза и видел, что он весь дрожит, словно в лихорадке. Он подвигалсявперед очень медленно и осторожно. Его фигура четко вырисовывалась на яркойсиневе неба и напоминала огромного паука, ползущего по тонкой нити паутины. Гаррисону приходилось взбираться вверх под небольшим уклоном, идирик-фал, пропущенный через разные блоки на гафеле и на мачте, кое-гдедавал опору для рук и ног. Но беда была в том, что слабый и непостоянныйветер плохо наполнял паруса. Когда Гаррисон был уже на полпути к нокугафеля, "Призрак" сильно качнуло, сначала в наветренную сторону, а потомобратно в ложбину между двумя валами. Гаррисон замер, крепко уцепившись зафал. Стоя внизу, на расстоянии восьмидесяти футов от него, я видел, какнапряглись его мускулы в отчаянной борьбе за жизнь. Парус повис пустой,гафель закинуло, фал ослабел, и хотя все произошло мгновенно, я видел, какон прогнулся под тяжестью матроса. Потом гафель внезапно вернулся в прежнееположение, огромный парус, надуваясь, хлопнул так, словно выстрелили изпушки, а три ряда риф-штертов защелкали по парусине, создавая впечатлениеружейной пальбы. Гаррисон, уцепившийся за фал, совершил головокружительныйполет. Но полет этот внезапно прекратился. Фал натянулся, и это и был ударкнута, стряхивающий муху. Гаррисон не удержался. Одна рука его отпустилафал, другая секунду еще цеплялась, но только секунду. Однако в моментпадения матрос каким-то чудом ухитрился зацепиться за снасти ногами и повисвниз головой. Изогнувшись, он снова ухватился руками за фал. Мало-помалу емуудалось восстановить прежнее положение, и он жалким комочком прилип кснастям. -- Пожалуй, это отобьет у него аппетит к ужину, -- услышал я голосВолка Ларсена, который появился из-за угла камбуза. -- Полундра, Иогансен!Берегитесь! Сейчас начнется! И действительно, Гаррисону было дурно, как при морской болезни. Онвисел, уцепившись за снасти, и не решался двинуться дальше. Но Иогансен непереставал яростно понукать его, требуя, чтобы он выполнил приказание. -- Стыд и позор! -- проворчал Джонсон, медленно и с трудом, ноправильно выговаривая английские слова. Он стоял у грот-вант в несколькихшагах от меня. -- Малый и так старается. Научился бы понемногу. А это... Он умолк, прежде чем слово "убийство" сорвалось у него с языка. -- Тише ты! -- шепнул ему Луис. -- Помалкивай, коли тебе жизнь ненадоела! Но Джонсон не унимался и продолжал ворчать. -- Послушайте, -- сказал один из охотников, Стэндиш, обращаясь ккапитану, -- это мой гребец, я не хочу потерять его. -- Ладно, Стэндиш, -- последовал ответ. -- Он гребец, когда он у вас нашлюпке, но на шхуне -- он мой матрос, и я могу распоряжаться им, как мнезаблагорассудится, черт подери! -- Это еще не значит... -- начал было снова Стэндиш. -- Хватит! -- огрызнулся Ларсен. -- Я сказал, и точка. Это мой матрос,и я могу сварить из него суп и съесть, если пожелаю. Злой огонек сверкнул в глазах охотника, но он смолчал и направился ккубрику; остановившись на трапе, он взглянул вверх. Все матросы столпилисьтеперь на палубе; все глаза были обращены туда, где шла борьба жизни сосмертью. Черствость, бессердечие тех людей, которым современный промышленныйстрой предоставил власть над жизнью других, ужаснули меня. Мне, стоявшемувсегда в стороне от житейского водоворота, даже на ум не приходило, что трудчеловека может быть сопряжен с такой опасностью. Человеческая жизнь всегдапредставлялась мне чем-то высоко священным, а здесь ее не ставили ни во что,здесь она была не больше как цифрой в коммерческих расчетах. Долженоговориться: матросы сочувствовали своему товарищу, взять, к примеру, тогоже Джонсона, но начальство -- капитан и охотники -- проявляло полноебессердечие и равнодушие. Ведь и Стэндиш вступился за матроса лишь потому,что не хотел потерять гребца. Будь это гребец с другой шлюпки, он отнесся бык происшествию так же, как остальные, оно только позабавило бы его. Но вернемся к Гаррисону. Минут десять Иогансен всячески понукал ипоносил несчастного и заставил его наконец двинуться с места. Матросдобрался все же до нока гафеля. Там он уселся на гафель верхом, и ему сталолегче держаться. Он очистил шкот и мог теперь вернуться, спустившись по фалук мачте. Но у него уже, как видно, не хватало духу. Он не решался променятьсвое опасное положение на еще более опасный спуск. Расширенными от страха глазами он поглядывал на тот путь, который емупредстояло совершить высоко в воздухе, потом переводил взгляд на палубу. Еготрясло, как в лихорадке. Мне никогда еще не случалось видеть выражениятакого смертельного испуга на человеческом лице. Тщетно Иогансен кричал ему,чтобы он спускался. Каждую минуту его могло сбросить с гафеля, но он прилипк нему, оцепенев от ужаса. Волк Ларсен прогуливался по палубе, беседуя соСмоком, и не обращал больше никакого внимания на Гаррисона, только раз резкоокрикнул рулевого: -- Ты сошел с курса, приятель. Смотри, получишь у меня! -- Есть, сэр, -- отвечал рулевой и немного повернул штурвал. Его провинность состояла в том, что он слегка отклонил шхуну от курса,чтобы слабый ветер мог хоть немного надуть паруса и удерживать их в одномположении. Этим он пытался помочь злополучному Гаррисону, рискуя навлечь насебя гнев Волка Ларсена. Время шло, и напряжение становилось невыносимым. Однако Томас Магриджнаходил это происшествие чрезвычайно забавным. Каждую минуту он высовывалголову из камбуза и отпускал шуточки. Как я ненавидел его! Моя ненависть кнему выросла за эти страшные минуты до исполинских размеров. Первый раз вжизни я испытывал желание убить человека. Я "жаждал крови", как выражаютсянекоторые наши писатели и любители пышных оборотов. Жизнь вообще, бытьможет, священна, но жизнь Томаса Магриджа представлялась мне чем-топрезренным и нечестивым. Почувствовав жажду убийства, я испугался, и у менямелькнула мысль: неужели грубость окружающей среды так на меня повлияла?Ведь не я ли всегда утверждал, что смертная казнь несправедлива инедопустима даже для самых закоренелых преступников? Прошло не меньше получаса, а затем я заметил, что Джонсон и Луис горячоо чем-то спорят. Спор кончился тем, что Джонсон отмахнулся от Луиса, которыйпытался его удержать, и направился куда-то. Он пересек палубу, прыгнул нафор-ванты и полез вверх. Это не ускользнуло от острого взора Волка Ларсена. -- Эй, ты! Куда? -- крикнул он. Джонсон остановился. Глядя в упор на капитана, он неторопливо ответил: -- Хочу снять парня. -- Спустись сию же минуту вниз, черт тебя дери! Слышишь? Вниз! Джонсон медлил, но многолетняя привычка подчиняться приказу пересилила,и, спустившись с мрачным видом на палубу, он ушел на бак. В половине шестого я направился в кают-компанию накрывать на стол, нопочти не сознавал, что делаю. Я видел только раскачивающийся гафель и прилепившегося к нему бледного,дрожащего от страха матроса, похожего снизу на какую-то смешную козявку. В шесть часов, подавая обед и пробегая по палубе в камбуз, я виделГаррисона все в том же положении. Разговор за столом шел о чем-то постороннем. Никого, по-видимому, неинтересовала жизнь этого человека, подвергнутая смертельной опасности потехиради. Однако немного позже, лишний раз сбегав в камбуз, я, к своей великойрадости, увидел Гаррисона, который, не таясь, брел от вант к люку на баке.Он наконец собрался с духом и спустился. -- Чтоб покончить с этим случаем, я должен вкратце передать свойразговор с Волком Ларсеном, -- он заговорил со мной в кают-компании, когда яубирал посуду. -- Что это у вас сегодня такой жалкий вид? -- начал он. -- В чем дело? Я видел, что он отлично понимает, почему я чувствую себя почти так жехудо, как Гаррисон, но хочет вызвать меня на откровенность, и отвечал: -- Меня расстроило жестокое обращение с этим малым. Он усмехнулся. -- Это у вас нечто вроде морской болезни. Одни подвержены ей, другие --нет. -- Что же тут общего? -- возразил я. -- Очень много общего, -- продолжал он. -- Земля так же полнажестокостью, как море -- движением. Иные не переносят первой, другие --второго. Вот и вся причина. -- Вы так издеваетесь над человеческой жизнью, неужели вы не придаетеей никакой цены? -- спросил я. -- Цены! Какой цены? -- Он посмотрел на меня, и я прочел циничнуюусмешку в его суровом пристальном взгляде. -- О какой цене вы говорите? Каквы ее определите? Кто ценит жизнь? -- Я ценю, -- ответил я. -- Как же вы ее цените? Я имею в виду чужую жизнь. Сколько она,по-вашему, стоит? Цена жизни! Как мог я определить ее? Привыкший ясно и свободно излагатьсвои мысли, я в присутствии Ларсена почему-то не находил нужных слов.Отчасти я объяснял себе это тем, что его личность подавляла меня, но главнаяпричина крылась все же в полной противоположности наших воззрений. В спорахс другими материалистами я всегда мог хоть в чем-то найти общий язык, найтикакую-то отправную точку, но с Волком Ларсеном у меня не было ни единойточки соприкосновения. Быть может, меня сбивала с толку примитивность егомышления: он сразу приступал к тому, что считал существом вопроса,отбрасывая все, казавшееся ему мелким и незначительным, и говорил такбезапелляционно, что я терял почву под ногами. Цена жизни! Как мог я сразу,не задумываясь, ответить на такой вопрос? Жизнь священна -- это я принималза аксиому. Ценность ее в ней самой -- это было столь очевидной истиной, чтомне никогда не приходило в голову подвергать ее сомнению. Но когда Ларсенпотребовал, чтобы я нашел подтверждение этой общеизвестной истине, ярастерялся. -- Мы с вами беседовали об этом вчера, -- сказал он. -- Я сравнивалжизнь с закваской, с дрожжевым грибком, который пожирает жизнь, чтобы житьсамому, и утверждал, что жизнь -- это просто торжествующее свинство. С точкизрения спроса и предложения жизнь самая дешевая вещь на свете. Количествоводы, земли и воздуха ограничено, но жизнь, которая порождает жизнь,безгранична. Природа расточительна. Возьмите рыб с миллионами икринок. Ивозьмите себя или меня! В наших чреслах тоже заложены миллионы жизней. Имеймы возможность даровать жизнь каждой крупице заложенной в нас нерожденнойжизни, мы могли бы могли бы екать отцами народов и населить целые материки.Жизнь? Пустое! Она ничего не стоит. Из всех дешевых вещей она самая дешевая.Она стучится во все двери. Природа рассыпает ее щедрой рукой. Где есть местодля одной жизни, там она сеет тысячи, и везде жизнь пожирает жизнь, пока неостается лишь самая сильная и самая свинская. -- Вы читали Дарвина, -- заметил я. -- Но вы превратно толкуете его,если думаете, что борьба за существование оправдывает произвольноеразрушение вами чужих жизней. Он пожал плечами. -- Вы, очевидно, имеете в виду лишь человеческую жизнь, так как зверей,и птиц, и рыб вы уничтожаете не меньше, чем я или любой другой человек. Ночеловеческая жизнь ничем не отличается от всякой прочей жизни, хотя вам икажется, что это не так, и вы якобы видите какую-то разницу. Почему я долженберечь эту жизнь, раз она так дешево стоит и не имеет ценности? Для матросов не хватает кораблей на море, так же как для рабочих насуше не хватает фабрик и машин. Вы, живущие на суше, отлично знаете, что,сколько бы вы ни вытесняли бедняков на окраины, в городские трущобы, отдаваяих во власть голода и эпидемий, и сколько бы их мерло из-за отсутствия коркихлеба и куска мяса (то есть той же разрушенной жизни), их еще остаетсяслишком много, и вы не знаете, что с ними делать. Видели вы когда-нибудь,как лондонские грузчики дерутся, словно дикие звери, из-за возможностиполучить работу? Он направился к трапу, но обернулся, чтобы сказать еще что-тонапоследок. -- Видите ли, жизнь не имеет никакой цены, кроме той, какую она самасебе придает. И, конечно, она себя оценивает, так как неизбежно пристрастнак себе. Возьмите хоть этого матроса, которого я сегодня держал на мачте. Онцеплялся за жизнь так, будто это невесть какое сокровище, драгоценнее всякихбриллиантов или рубинов. Имеет ли она для вас такую ценность? Нет. Для меня?Нисколько. Для него самого? Несомненно. Но я не согласен с его оценкой, ончрезмерно переоценивает себя. Бесчисленные новые жизни ждут своего рождения.Если бы он упал и разбрызгал свои мозги по палубе, словно мед из сотов, мирничего не потерял бы от этого. Он не представляет для мира никакой ценности.Предложение слишком велико. Только в своих собственных глазах имеет он цену,и заметьте, насколько эта ценность обманчива, -- ведь, мертвый, он уже несознавал бы этой потери. Только он один и ценит себя дороже бриллиантов ирубинов. И вот бриллианты и рубины пропадут, рассыплются по палубе, их смоютв океан ведром воды, а он даже не будет знать об их исчезновении. Он ничегоне потеряет, так как с потерей самого себя утратит и сознание потери. Ну?Что вы скажете? -- Что вы по крайней мере последовательны, -- ответил я. Это было все, что я мог сказать, и я снова занялся мытьем тарелок.
