Иногда Волк Ларсен кажется мне просто сумасшедшим или, во всякомслучае, не вполне нормальным -- столько у него странностей и диких причуд.Иногда же я вижу в нем задатки великого человека, гения, оставшиеся взародыше. И наконец, в чем я совершенно убежден, так это в том, что онярчайший тип первобытного человека, опоздавшего родиться на тысячу лет илипоколений, живой анахронизм в наш век высокой цивилизации. Бесспорно, онзаконченный индивидуалист и, конечно, очень одинок. Между ним и всемэкипажем нет ничего общего. Его необычайная физическая сила и сила еголичности отгораживают его от других. Он смотрит на них, как на детей -- неделает исключения даже для охотников, -- и обращается с ними, как с детьми,заставляя себя спускаться до их уровня и порой играя с ними, словно сощенками. Иногда же он исследует их суровой рукой вивисектора и копается в ихдушах, как бы желая понять, из какого теста они слеплены. За столом я десятки раз наблюдал, как он, холодно и пристально глядя накого-нибудь из охотников, принимался оскорблять его, а затем с такимлюбопытством ждал от него ответа, вернее, вспышки бессильного гнева, чтомне, стороннему наблюдателю, понимавшему, в чем тут дело, становилосьсмешно. Когда же он сам впадает в ярость, она кажется мне напускной. Яуверен, что это только манера держаться, сознательно усвоенная им поотношению к окружающим, и он просто пользуется ею для своих экспериментов.После смерти его помощника я, в сущности, ни разу больше не видел Ларсенапо-настоящему разгневанным да, признаться, и не желал бы увидеть, каквырвется наружу вся его чудовищная сила. Раз уж зашла речь о его прихотях, я расскажу о том, что случилось сТомасом Магриджем в кают-компании, а заодно покончу и с тем происшествием, окотором уже как-то упоминал. Однажды после обеда я заканчивал уборку каюткомпании, как вдруг потрапу спустились Волк Ларсен и Томас Магридж. Хотя конура кока примыкала ккаюткомпании, он никогда не смел задерживаться здесь и робкой тенью поспешнопроскальзывал мимо два-три раза в день. -- Так, значит, ты играешь в "наполеон"? -- довольным тоном произнесВолк Ларсен. -- Ну, разумеется, ты же англичанин. Я сам научился этой игрена английских кораблях. Этот жалкий червяк, Томас Магридж, был на седьмом небе оттого, чтокапитан разговаривает с ним по-приятельски, но все его ужимки и мучительныестарания держаться с достоинством и разыгрывать из себя человека, рожденногодля лучшей жизни, могли вызвать только омерзение и смех. Мое присутствие онсовершенно игнорировал, впрочем, ему и на самом деле было не до меня. Еговодянистые, выцветшие глаза сияли, и у меня не хватает фантазии вообразитьсебе, какие блаженные видения носились перед его взором. -- Подай карты, Хэмп, -- приказал мне Волк Ларсен, когда они уселись застол. -- И принеси виски и сигары -- достань из ящика у меня под койкой. Когда я вернулся в кают-компанию, кок уже туманно распространялся окакой-то тайне, связанной с его рождением, намекая, что он -- сбившийся спути сын благородных родителей или что-то в этом роде и его удалили изАнглии и даже платят ему деньги за то, чтобы он не возвращался. "Хорошиеденьги платят, -- пояснил он, -- лишь бы там моим духом не пахло". Я принес было рюмки, но Волк Ларсен нахмурился, покачал головой ижестом показал, чтобы я подал стаканы. Он наполнил их на две третинеразбавленным виски -- "джентльменским напитком", как заметил ТомасМагридж, -- и, чокнувшись во славу великолепной игры "нап", они закурилисигары и принялись тасовать и сдавать карты. Они играли на деньги, все время увеличивая ставки, и пили виски, акогда выпили все, капитан велел принести еще. Я не знаю, передергивал лиВолк Ларсен -- он был вполне способен на это, -- но, так или иначе, оннеизменно выигрывал. Кок снова и снова отправлялся к своей койке заденьгами. При этом он страшно фанфаронил, но никогда не приносил большенескольких долларов зараз. Он осовел, стал фамильярен, плохо разбирал картыи едва не падал со стула. Собираясь в очередной раз отправиться к себе вкаморку, он грязным указательным пальцем зацепил Волка Ларсена за петлюкуртки и тупо забубнил: -- У меня есть денежки, есть! Говорю вам: я сын джентльмена. Волк Ларсен не пьянел, хотя пил стакан за стаканом; он наливал себевиски ничуть не меньше, чем коку, и все же я не замечал в нем ни малейшейперемены. Выходки Магриджа, по-видимому, даже не забавляли его. В конце концов, торжественно заявив, что и проигрывать он умеет, какджентльмен, кок поставил последние деньги и проиграл. После этого онзаплакал, уронив голову на руки. Волк Ларсен с любопытством поглядел нанего, словно собираясь одним ударом скальпеля вскрыть и исследовать егодушу, но, как видно, раздумал, сообразив, что здесь и исследовать-то,собственно говоря, нечего. -- Хэмп, -- с подчеркнутой вежливостью обратился он ко мне, -- будьтедобры, возьмите мистера Магриджа под руку и отведите на палубу. Он себяневажно чувствует. И скажите Джонсону, чтобы они там угостили егодвумя-тремя ведрами морской воды, -- добавил он, понизив голос. Я оставил кока на палубе в руках нескольких ухмыляющихся матросов,которых Джонсон позвал на подмогу. Мистер Магридж сонно бормотал, что он"сын джентльмена". Спускаясь по трапу убрать в кают-компании со стола, яуслыхал, как он завопил от первого ведра. Волк Ларсен подсчитывал свой выигрыш. -- Ровно сто восемьдесят пять долларов, -- произнес он вслух. -- Так яи думал. Бродяга явился на борт без гроша в кармане. -- И то, что вы выиграли, принадлежит мне, сэр, -- смело заявил я. Он удостоил меня насмешливой улыбкой. -- Я ведь тоже изучал когда-то грамматику, Хэмп, и мне кажется, что выпутаете времена глагола. Вы должны были сказать "принадлежало". -- Это вопрос не грамматики, а этики, -- возразил я. -- Знаете ли вы, Хэмп, -- медленно и серьезно начал он с едва уловимойгрустью в голосе, -- что я первый раз в жизни слышу слово "этика" из чьих-тоуст? Вы и я -- единственные люди на этом корабле, знающие смысл этого слова. -- В моей жизни была пора, -- продолжал он после новой паузы, -- когдая мечтал беседовать с людьми, говорящими таким языком, мечтал, чтокогда-нибудь я поднимусь над той средой, из которой вышел, и буду общаться слюдьми, умеющими рассуждать о таких вещах, как этика. И вот теперь я впервый раз услышал это слово. Но это все между прочим. А по существу вы неправы. Это вопрос не грамматики и не этики, а факта. -- Понимаю, -- сказал я, -- факт тот, что деньги у вас. Его лицо просветлело. По-видимому, он остался доволен моейсообразительностью. -- Но вы обходите основной вопрос, -- продолжал я, -- который лежит вобласти права. -- Вот как! -- отозвался он, презрительно скривив губы. -- Я вижу, вывсе еще верите в такие вещи, как "право" и "бесправие", "добро" и "зло". -- А вы не верите? Совсем? -- Ни на йоту. Сила всегда права. И к этому все сводится. А слабостьвсегда виновата. Или лучше сказать так: быть сильным -- это добро, а бытьслабым -- зло. И еще лучше даже так: сильным быть приятно потому, что этовыгодно, а слабым быть неприятно, так как это невыгодно. Вот, например:владеть этими деньгами приятно. Владеть ими -- добро. И потому, имеявозможность владеть ими, я буду несправедлив к себе и к жизни во мне, еслиотдам их вам и откажусь от удовольствия обладать ими. -- Но вы причиняете мне зло, удерживая их у себя, -- возразил я. -- Ничего подобного! Человек не может причинить другому зло. Он можетпричинить зло только себе самому. Я убежден, что поступаю дурно всякий раз,когда соблюдаю чужие интересы. Как вы не понимаете? Могут ли две частицыдрожжей обидеть одна другую при взаимном пожирании? Стремление пожирать истремление не дать себя пожрать заложено в них природой. Нарушая этот закон,они впадают в грех. -- Так вы не верите в альтруизм? -- спросил я. Слово это, по-видимому, показалось ему знакомым, но заставилозадуматься. -- Погодите, это, кажется, что-то относительно содействия друг другу? -- Пожалуй, некоторая связь между этими понятиями существует, --ответил я, не удивляясь пробелу в его словаре, так как своими познаниями онбыл обязан только чтению и самообразованию. Никто не руководил егозанятиями. Он много размышлял, но ему мало приходилось беседовать. --Альтруистическим поступком мы называем такой, который совершается для благадругих. Это бескорыстный поступок в противоположность эгоистическому. Он кивнул головой. -- Так, так! Теперь я припоминаю. Это слово попадалось мне у Спенсера. -- У Спенсера?! -- воскликнул я. -- Неужели вы читали его? -- Читал немного, -- ответил он. -- Я, кажется, неплохо разобрался в"Основных началах", но на "Основаниях биологии" мои паруса повисли, а на"Психологии" я и совсем попал в мертвый штиль. Сказать по правде, я непонял, куда он там гнет. Я приписал это своему скудоумию, но теперь знаю,что мне просто не хватало подготовки. У меня не было соответствующегофундамента. Только один Спенсер да я знаем, как я бился над этими книгами.Но из "Показателей этики" я кое-что извлек. Там-то я и встретился с этимсамым "альтруизмом" и теперь припоминаю, в каком смысле это было сказано. "Что мог извлечь этот человек из работ Спенсера?" -- подумал я.Достаточно хорошо помня учение этого философа, я знал, что альтруизм лежит воснове его идеала человеческого поведения. Очевидно, Волк Ларсен брал из егоучения то, что отвечало его собственным потребностям и желаниям, отбрасываявсе, что казалось ему лишним. -- Что же еще вы там почерпнули? -- спросил я. Он сдвинул брови, видимо, подбирая слова для выражения своих мыслей,остававшихся до сих пор не высказанными. Я чувствовал себя приподнято.Теперь я старался проникнуть в его душу, подобно тому как он привыкпроникать в души других. Я исследовал девственную область. И странное --странное и пугающее -- зрелище открывалось моему взору. -- Коротко говоря, -- начал он, -- Спенсер рассуждает так: прежде всегочеловек должен заботиться о собственном благе. Поступать так -- нравственнои хорошо. Затем, он должен действовать на благо своих детей. И, в-третьих,он должен заботиться о благе человечества. -- Но наивысшим, самым разумным и правильным образом действий, --вставил я, -- будет такой, когда человек заботится одновременно и о себе, ио своих детях, и обо всем человечестве. -- Этого я не сказал бы, -- отвечал он. -- Не вижу в этом нинеобходимости, ни здравого смысла. Я исключаю человечество и детей. Ради нихя ничем не поступился бы. Это все слюнявые бредни -- во всяком случае длятого, кто не верит в загробную жизнь, -- и вы сами должны это понимать. Верья в бессмертие, альтруизм был бы для меня выгодным занятием. Я мог бы чертзнает как возвысить свою душу. Но, не видя впереди ничего вечного, кромесмерти, и имея в своем распоряжении лишь короткий срок, пока во мнешевелятся и бродят дрожжи, именуемые жизнью, я поступал бы безнравственно,принося какую бы то ни было жертву. Всякая жертва, которая лишила бы меняхоть мига брожения, была бы не только глупа, но и безнравственна поотношению к самому себе. Я не должен терять ничего, обязан как можно лучшеиспользовать свою закваску. Буду ли я приносить жертвы или стану заботитьсятолько о себе в тот отмеренный мне срок, пока я составляю частицу дрожжей иползаю по земле, -- от этого ожидающая меня вечная неподвижность не будетдля меня ни легче, ни тяжелее. -- В таком случае вы индивидуалист, материалист и, естественно,гедонист. -- Громкие слова! -- улыбнулся он. -- Но что такое "гедонист"? Выслушав мое определение, он одобрительно кивнул головой. -- А кроме того, -- продолжал я, -- вы такой человек, которому нельзядоверять даже в мелочах, как только к делу примешиваются личные интересы. -- Вот теперь вы начинаете понимать меня, -- обрадовано сказал он. -- Так вы человек, совершенно лишенный того, что принято называтьморалью? -- Совершенно. -- Человек, которого всегда надо бояться? -- Вот это правильно. -- Бояться, как боятся змеи, тигра или акулы? -- Теперь вы знаете меня, -- сказал он. -- Знаете меня таким, какимменя знают все. Ведь меня называют Волком. -- Вы -- чудовище, -- бесстрашно заявил я, -- Калибан [5], которыйразмышлял о Сетебосе [6] и поступал, подобно вам, под влиянием минутногокаприза. Он не понял этого сравнения и нахмурился; я увидел, что он, должнобыть, не читал этой поэмы. -- Я сейчас как раз читаю Браунинга [7], -- признался Ларсен, -- дачто-то туго подвигается. Еще недалеко ушел, а уже изрядно запутался. Ну, короче, я сбегал к нему в каюту за книжкой и прочел ему "Калибана"[8] вслух. Он был восхищен. Этот упрощенный взгляд на вещи и примитивныйспособ рассуждения был вполне доступен его пониманию. Время от времени онвставлял замечания и критиковал недостатки поэмы. Когда я кончил, онзаставил меня перечесть ему поэму во второй и в третий раз, после чего мыуглубились в спор -- о философии, науке, эволюции, религии. Его рассужденияотличались неточностью, свойственной самоучке, и безапелляционнойпрямолинейностью, присущей первобытному уму. Но в самой примитивности егосуждений была сила, и его примитивный материализм был куда убедительнеетонких и замысловатых материалистических построений Чарли Фэрасета. Этим яне хочу сказать, что он переубедил меня, закоренелого или, как выражалсяФэрасет, "прирожденного" идеалиста. Но Волк Ларсен штурмовал устои моей верыс такой силой, которая невольно внушала уважение, хотя и не могла меняпоколебать. Время шло. Пора было ужинать, а стол еще не был накрыт. Я началпроявлять беспокойство, и, когда Томас Магридж, злой и хмурый, как туча,заглянул в каюткомпанию, я встал, собираясь приступить к своим обязанностям.Но Волк Ларсен крикнул Магриджу: -- Кок, сегодня тебе придется похлопотать самому, Хэмп нужен мне.Обойдись без него. И снова произошло нечто неслыханное. В этот вечер я сидел за столом скапитаном и охотниками, а Томас Магридж прислуживал нам, а потом мыл посуду.Это была калибановская прихоть Волка Ларсена, и она сулила мне многонеприятностей. Но пока что мы с ним говорили и говорили без конца, квеликому неудовольствию охотников, не понимавших ни слова.
