Целые сутки на шхуне царила какая-то вакханалия зверства; она вспыхнуласразу от кают-компании до бака, словно эпидемия. Не знаю, с чего и начать.Истинным виновником всего был Волк Ларсен. Отношения между людьми,напряженные, насыщенные враждой, перемежавшиеся непрестанными стычками иссорами, находились в состоянии неустойчивого равновесия, и злые страстизаполыхали пламенем, как трава в прериях. Томас Магридж -- проныра, шпион, доносчик. Он пытался снова втереться вмилость к капитану, наушничая на матросов. Я уверен, что это он передалкапитану неосторожные слова Джонсона. Тот взял в корабельной лавкеклеенчатую робу. Роба оказалась никуда не годной, и Джонсон не скрывалсвоего неудовольствия. Корабельные лавки существуют на всех промысловыхшхунах -- в них матросы могут купить то, что им необходимо в плавании.Стоимость взятого в лавке вычитается впоследствии из заработка на промыслах,так как гребцы и рулевые, наравне с охотниками, получают вместо жалованьяизвестную долю доходов -- по числу шкур, добытых той или иной шлюпкой. Я не слыхал, как Джонсон ворчал по поводу своей неудачной покупки, ивсе последующее явилось для меня полной неожиданностью. Я только что кончилподметать пол в кают-компании и был вовлечен Волком Ларсеном в разговор оГамлете, его любимом шекспировском герое, как вдруг по трапу спустилсяИогансен в сопровождении Джонсона. Последний, по морскому обычаю, снял шапкуи скромно остановился посреди каюты, покачиваясь в такт качке судна и глядякапитану в лицо. -- Закрой дверь на задвижку, -- сказал мне Волк Ларсен. Исполняя приказание, я заметил выражение тревоги в глазах Джонсона, ноне понял, в чем дело. Мне и в голову ничего не приходило, пока все это неразыгралось у меня на глазах. Джонсон же, по-видимому, знал, что емупредстоит, и покорно ждал своей участи. В том, как он держался, я вижуполное опровержение грубого материализма Волка Ларсена. Матроса Джонсонаодушевляла идея, принцип, убежденность в своей правоте. Он был прав, онзнал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину, но остался быверен себе и ни на минуту не дрогнул. Здесь воплотились победа духа надплотью, неустрашимость и моральное величие души, которая не знает преград ив своем бессмертии уверенно и непобедимо возвышается над временем,пространством и материей. Однако вернемся к рассказу. Я заметил тревогу в глазах Джонсона, нопринял ее за врожденную робость и смущение. Помощник Иогансен стоял сбоку внескольких шагах от матроса, а прямо перед Джонсоном, ярдах в трех, восседална вращающемся каютном стуле сам Волк Ларсен. Когда я запер дверь, наступиломолчание, длившееся целую минуту. Его нарушил Волк Ларсен. -- Ионсон, -- начал он. -- Меня зовут Джонсон, сэр, -- смело поправил матрос. -- Ладно. Пусть будет Джонсон, черт побери! Ты знаешь, зачем я тебяпозвал? -- И да и нет, сэр, -- последовал неторопливый ответ. -- Свою работу яисполняю исправно. Помощник знает это, да и вы знаете, сэр. Тут не можетбыть жалоб. -- И это все? -- спросил Волк Ларсен негромко и вкрадчиво. -- Я знаю, что вы имеете что-то против меня, -- с той же тяжеловесноймедлительностью продолжал Джонсон. -- Я вам не по душе. Вы... вы... -- Ну, дальше, -- подстегнул его Ларсен. -- Не бойся задеть моичувства. -- Я и не боюсь, -- возразил матрос, и краска досады проступила сквозьзагар на его щеках. -- Я покинул родину не так давно, как вы, потому иговорю медленно. А вам я не по душе, потому что уважаю себя. Вот в чем дело,сэр! -- Ты хочешь сказать, что слишком уважаешь себя, чтобы уважать судовуюдисциплину, так, что ли? Тебе понятно, что я говорю? -- Я ведь тоже говорю по-английски и понимаю ваши слова, сэр, --ответил Джонсон, краснея еще гуще при этом намеке на плохое знание им языка. -- Джонсон, -- продолжал Волк Ларсен, считая, повидимому, предисловиеоконченным и переходя к делу, -- я слышал, ты взял робу и, кажется, несовсем ею доволен? -- Да, недоволен. Плохая роба, сэр. -- И ты все время кричишь об этом? -- Я говорю то, что думаю, сэр, -- храбро возразил матрос, не забываявместе с тем прибавлять, как положено, "сэр" после каждой фразы. В этот миг я случайно взглянул на Иогансена. Он то сжимал, то разжималсвои огромные кулачищи и с дьявольской злобой посматривал на Джонсона. Язаметил синяк у него под глазом -- это Джонсон разукрасил его на днях. Итолько тут предчувствие чего-то ужасного закралось мне в душу, но что этобудет -- я не мог себе вообразить. -- Ты знаешь, что ждет того, кто говорит такие вещи про мою лавку и променя? -- спросил Волк Ларсен. -- Знаю, сэр, -- последовал ответ. -- А что именно? -- Вопрос прозвучал резко и повелительно. -- Да то, что вы и помощник собираетесь сделать со мной, сэр. -- Погляди на него, Хэмп, -- обратился Волк Ларсен ко мне. -- Поглядина эту частицу живого праха, на это скопление материи, которое движется, идышит, и осмеливается оскорблять меня, и даже искренне уверено, что онопредставляет собой какую-то ценность. Руководствуясь ложными понятиями праваи чести, оно готово отстаивать их, невзирая на грозящие ему неприятности.Что ты думаешь о нем, Хэмп? Что ты думаешь о нем? -- Я думаю, что он лучше вас, -- ответил я, охваченный бессознательнымжеланием хоть отчасти отвлечь на себя гнев, готовый обрушиться на головуДжонсона. -- Его "ложные понятия", как вы их называете, говорят о егоблагородстве и мужестве. У вас же нет ни морали, ни иллюзий, ни идеалов. Вынищий! Он кивнул головой со свирепым удовольствием. -- Совершенно верно, Хэмп, совершенно верно! У меня нет иллюзий,свидетельствующих о благородстве и мужестве. Живая собака лучше мертвогольва, -- говорю я вместе с Экклезиастом. Моя единственная доктрина -- этоцелесообразность. Она помогает выжить. Когда эта частица жизненной закваски,которую мы называем "Джонсон", перестанет быть частицей закваски и обратитсяв прах и тлен, в ней будет не больше благородства, чем во всяком прахе итлене, а я по-прежнему буду жить и бушевать. Он помолчал и спросил: -- Ты знаешь, что я сейчас сделаю? Я покачал головой. -- Я использую свою возможность бушевать и покажу тебе, что происходитс благородством. Смотри! Он находился в трех ярда с от Джонсона, то есть в девяти футах! И онсидел; и одним гигантским прыжком; даже не вставая на ноги, покрыл эторасстояние. Он прыгнул, как тигр, и Джонсон, прикрывая одной рукой живот, адругой -- голову, напрасно пытался защититься от обрушившейся на него лавиныярости. Волк Ларсен свой первый сокрушительный удар направил прямо в грудьматросу. Дыхание Джонсона внезапно пресеклось, и изо рта у него вырвалсяхриплый звук, словно он с силой взмахнул топором. Он зашатался и чуть неопрокинулся навзничь. Не могу передать подробности последовавшей затем гнусной сцены. Этобыло нечто чудовищное; даже сейчас меня начинает мутить, стоит мне вспомнитьоб этом. Джонсон мужественно защищался, но где же ему было устоять противВолка Ларсена, а тем более против Волка Ларсена и помощника! Зрелище этойборьбы было ужасно. Я не представлял себе, что человеческое существо можетстолько вытерпеть и все же продолжать жить и бороться. А Джонсон боролся. Унего не было ни малейшей надежды справиться с ними, и он знал это не хужеменя, но он был человек мужественный и не мог сдаться без борьбы. Я не в состоянии был смотреть на это. Я чувствовал, что схожу с ума, ибросился к трапу, чтобы убежать на палубу. Но Волк Ларсен, оставив на мигсвою жертву, одним могучим прыжком догнал меня и отшвырнул в противоположныйугол каюты. -- Это одно из проявлений жизни, -- с усмешкой бросил он мне. --Оставайся и наблюдай. Вот тебе случай собрать данные о бессмертии души.Кроме того, ты ведь знаешь, что душе Джонсона мы не можем причинить вреда.Мы можем разрушить только ее бренную оболочку. Мне казалось, что прошли века, хотя на самом деле избиение продолжалосьне дольше десяти минут. Волк Ларсен и помощник смертным боем избивалибеднягу. Они молотили его кулаками и пинали своими тяжелыми башмаками,сшибали с ног и поднимали, чтобы повалить снова. Джонсон уже ничего невидел, кровь хлестала у него из ушей, из носа и изо рта, превращая каюту влавку мясника. Когда он уже не мог подняться, они продолжали избиватьлежачего. -- Легче, Иогансен, малый ход! -- произнес наконец Волк Ларсен. Но в помощнике проснулся зверь, и он не хотел отпустить своей добычи.Волку Ларсену пришлось оттолкнуть его локтем. От этого, казалось бы, легкоготолчка Иогансен отлетел в сторону, как пробка, и голова его с трескомударилась о переборку. Оглушенный, он свалился на пол, тяжело дыша и очумеломоргая глазами. -- Отвори дверь, Хэмп! -- услышал я приказ. Я повиновался, и эти звери подняли бесчувственное тело и, словно мешокс тряпьем, поволокли его по узкому трапу на палубу. У штурвала стоял Луис,товарищ Джонсона по шлюпке, и кровь алой струей брызнула ему на сапоги. НоЛуис невозмутимо вертел штурвал, не отрывая глаз от компаса. Совсем иначе повел себя бывший юнга Джордж Лич. Вся шхуна от бака доюта была изумлена его поведением. Он самовольно отправился на корму иперетащил Джонсона на бак, где принялся, как умел, перевязывать его раны ихлопотать около него. Джонсон был изуродован до неузнаваемости. За несколькоминут лицо его так посинело и распухло, что потеряло всякий человеческийоблик. Но я хотел рассказать о Личе К тому времени, как я закончил уборкукаюты, Лич уже сделал для Джонсона все, что мог. Я поднялся на палубу, чтобыподышать свежим воздухом и хоть немного успокоиться. Волк Ларсен курилсигару и осматривал механический лаг, который обычно был опущен за кормой, атеперь для какой-то цели поднят на борт. Вдруг до меня долетел голос Лича --хриплый, дрожащий от сдерживаемой ярости. Я повернулся и увидел, что Личстоит на палубе перед самым ютом. Лицо его было бледно и перекошено отбешенства, глаза сверкали, он потрясал сжатыми кулаками над головой. -- Пусть господь бог пошлет твою душу в ад, Волк Ларсен! Да и ад ещеслишком хорош для тебя! Трус, вот ты кто! Убийца! Свинья! -- так поносилматрос Лич капитана. Я стоял, словно громом пораженный. Я думал, что Лич будет сейчас жеубит на месте. Но у Волка Ларсена в эту минуту не было, как видно, охотыубивать его. Он не спеша подошел к краю юта и, прислонившись к углу рубки, сзадумчивым любопытством поглядел на взбешенного парня. А тот бросал капитану в лицо обвинения, каких никто еще не решался емупредъявить. Матросы боязливо жались у бака, прислушиваясь к происходящему. Охотники, балагуря, высыпали на палубу; но я заметил, что веселостьслетела с их лиц, когда они услышали выкрики Лича. Даже они были испуганынеобычайной смелостью матроса. Казалось невероятным, чтобы ктонибудь могбросить Волку Ларсену подобные оскорбления. Должен сказать, что я сам былудивлен и восхищен поступком Лича и видел в нем блестящее доказательствонепобедимости бессмертного духа, который выше плоти и ее страха смерти. Этотюноша напомнил мне древних пророков, обличавших людские грехи. И как он обличал Волка Ларсена! Он обнажал его душу и выставлял напоказвсю ее низость. Он призывал на его голову проклятия бога и небес и делал этос жаром, напоминавшим сцены отлучения от церкви в средние века. В своемгневе он то поднимался до грозных высот, то опускался до грязной площаднойбрани. Ярость Лича граничила с безумием. На губах его выступила пена, онзадыхался, в горле у него клокотало, и временами речь становиласьнечленораздельной. А Волк Ларсен все так же холодно и спокойно слушал его,прислонившись к углу рубки, и, казалось, был охвачен любопытством. Это дикоепроявление жизненного брожения, этот буйный мятеж и вызов, брошенный емудвижущейся материей, поразили и заинтересовали его. Каждый миг и я и все присутствующие ждали, что он бросится на молодогоматроса и одним ударом прикончит его. Но по какому-то странному капризу онэтого не делал. Его сигара потухла, а он все смотрел вниз с безмолвнымлюбопытством. Лич в своем неистовстве дошел до предела. -- Свинья! Свинья! Свинья! -- выкрикивал он, не помня себя. -- Почемуже ты не сойдешь вниз и не прикончишь меня, убийца? Ты легко можешь сделатьэто! Никто не остановит тебя! Но я тебя не боюсь! В тысячу раз лучше бытьмертвым и избавиться от тебя, чем остаться живым в твоих когтях! Иди же,трус! Убей меня! Убей! Убей! Как раз в эту минуту грешная душа Томаса Магриджа вытолкнула его насцену. Он все время слушал, стоя у двери камбуза, но теперь высунулсявперед, как бы для того, чтобы выбросить за борт какие-то очистки, на самомже деле, чтобы не прозевать убийства, которое, по его мнению, неминуемодолжно было сейчас произойти. Он заискивающе улыбнулся Волку Ларсену, нотот, казалось, даже не заметил его. Однако это не смутило кока. Он тоже былкак бы не в себе; повернувшись к Личу, он крикнул: -- Что ты ругаешься? Постыдился бы! Бессильная ярость Лича наконецнашла себе выход. В первый раз после их стычки кок вышел из камбуза безножа. И не успели слова слететь с его губ, как кулак Лича сбил его с ног.Трижды поднимался кок на ноги, стараясь удрать в камбуз, и всякий размолодой матрос одним ударом валил его на палубу. -- Помогите! -- завопил Магридж. -- Помогите! Помогите! Уберите его!Что вы глядите, уберите его! Охотники только смеялись с чувством облегчения. Трагедия кончилась,начинался фарс. Матросы осмелели и, ухмыляясь, пододвинулись ближе, чтобылучше видеть, как будут бить ненавистного кока. И даже я возликовал в душе.Признаюсь, я испытывал удовлетворение, глядя, как Лич избивает Магриджа,хотя это было почти столь же ужасное избиение, как то, которое только что,по вине самого Магриджа, выпало на долю Джонсона. Но лицо Волка Ларсенаоставалось невозмутимым. Он даже не переменил позы и с тем же любопытствомследил за избиением. Казалось, он, несмотря на свой отъявленный прагматизм,наблюдает за игрой и движением жизни в надежде узнать о ней что-нибудьновое, различить в ее безумных корчах что-то ускользавшее до сих пор от еговнимания -- ключ к тайне жизни, который поможет ему эту тайну раскрыть. Ну и досталось же коку! Да, это избиение мало чем отличалось отвиденного мною в каюте. Магридж напрасно старался спастись от разъяренногоматроса. Напрасно пытался он укрыться в каюту. Когда Лич сбивал его с ног,Магридж делал попытки докатиться до нее, добраться до нее ползком, старалсяпадать в сторону каюты, но удар следовал за ударом с непостижимой быстротой.Лич швырял кока, как мяч, пока наконец Магридж не растянулся недвижимый напалубе. Но и после этого он еще продолжал получать удары и пинки. Никто незаступился за него. Лич мог бы убить кока, но, очевидно, гнев его иссяк. Онповернулся и ушел, оставив своего врага распростертым на палубе; кок лежал иповизгивал, как щенок. Но эти два происшествия послужили только прелюдией к другим событиямтого же дня. Под вечер произошла стычка между Смоком и Гендерсоном. Вкубрике внезапно раздались выстрелы, и остальные четверо охотников выскочилина палубу. Столб густого, едкого дыма -- какой всегда бывает от черногопороха -- поднялся из открытого люка. Волк Ларсен бросился туда и исчез вэтом дыму. До нас долетели звуки ударов. Смок и Гендерсон -- оба былиранены, а капитан вдобавок еще избил их за то, что они ослушались егоприказа и изувечили друг друга перед началом охоты. Раны оказалисьсерьезными, и, отколотив охотников, Волк Ларсен тут же принялся лечить их,как умел, и делать перевязки. Я помогал ему, когда он зондировал и промывалраны, и оба молодца стоически переносили эту грубую хирургию без всякогонаркоза, подкрепляя свои силы только добрым стаканом виски. Затем во время первой вечерней полувахты поднялась драка на баке.Причиной ее послужили сплетни и наушничество, из-за которых был избитДжонсон. Шум, доносившийся с бака, и синяки, разукрасившие физиономииматросов, свидетельствовали о том, что одна половина команды изрядноотделала другую. Вторая вечерняя полувахта ознаменовалась новой дракой -- на этот размежду Иогансеном и тощим, похожим на янки охотником Лэтимером. Повод к нейподало замечание Лэтимера, что помощник, дескать, храпит и разговаривает восне. В результате последний получил изрядную трепку, после чего снова недавал никому спать, без конца переживая -- во сне все подробности драки. Меня тоже всю ночь мучили кошмары. Этот день был похож на страшный сон.Одна зверская сцена сменялась другой, разбушевавшиеся страсти ихладнокровная жестокость заставляли людей покушаться на жизнь своих ближних,бить, калечить, уничтожать. Нервы мои были потрясены. Ум возмущался. До этойпоры жизнь моя протекала в относительном неведении зверской сторонычеловеческой природы. Ведь я всегда жил чисто интеллектуальной жизнью. Ясталкивался с жестокостью, но только с жестокостью духовной -- с колкимсарказмом Чарли Фэрасета, с безжалостными эпиграммами и остротами приятелейпо клубу и ядовитыми замечаниями некоторых профессоров в мои студенческиегоды. Вот и все. Но чтобы люди могли вымещать свой гнев на ближних, проливаякровь и калеча Друг друга, -- это было для меня внове и повергало в ужас. Ненапрасно называли меня "неженка Ван-Вейден", думал я и беспокойно ворочалсяна койке, терзаемый кошмарами. Я дивился своему полному незнанию жизни игорько смеялся над собой; казалось, я уже готов был признать, чтоотталкивающая философия Волка Ларсена дает более правильное объяснениежизни, чем моя. Такое направление мыслей испугало меня. Я чувствовал, что окружающеезверство оказывает на меня развращающее влияние, омрачая все, что естьхорошего и светлого на свете. Я отдавал себе отчет в том, что избиениеТомаса Магриджа -- скверное, злое дело, и тем не менее не мог не ликоватьпри мысли об этом происшествии. И, сознавая, что я грешу, что такие мысличудовищны, я все же захлебывался от бессмысленного злорадства. Я больше небыл Хэмфри ВанВейденом. Я был Хэмпом, юнгой на шхуне "Призрак". Волк Ларсенбыл моим капитаном, Томас Магридж и остальные -- моими товарищами, и печать,которой они были отмечены, уже начинала проступать и на моей шкуре.
