Не могу сказать, чтобы положение помощника было мне хоть сколько-нибудьприятно, хотя я и избавился от мытья посуды. Я не знал самых элементарныхобязанностей штурмана, и мне пришлось бы туго, не будь матросы расположеныко мне. Я ничего не смыслил в оснастке судна и не понимал, как надо ставитьпаруса. Но матросы старались подучить меня, и особенно хорошим учителемоказался Луис. Столкновений с моими подчиненными у меня не было. Другое дело -- охотники. Все они были более или менее знакомы с морем исмотрели на мое назначение, как на шутку. Мне и самому было смешно, что я,сухопутная крыса, исполнял обязанности помощника, однако быть посмешищем вглазах других мне вовсе не хотелось. Я не жаловался, но Волк Ларсен самтребовал по отношению ко мне соблюдения самого строгого морского этикета,чего никогда не удостаивался бедный Иогансен. Ценою неоднократных стычек иугроз он привел недовольных охотников к повиновению. От носа до кормы менятитуловали "мистер Ван-Вейден", и только в неофициальных беседах Волк Ларсенназывал меня Хэмпом. Это было забавно. Иной раз, пока мы обедали, ветер менял направление нанесколько румбов, и когда я вставал из-за стола, капитан говорил: "МистерВанВейден, будьте добры лечь на левый галс". Я выходил на палубу, подзывалЛуиса и спрашивал у него, что нужно делать. Через несколько минут, усвоивего указания и уяснив себе сущность маневра, я начинал отдаватьраспоряжения. Помнится, однажды Волк Ларсен появился на палубе как раз в туминуту, когда я отдавал команду. Он остановился с сигарой в зубах и принялсяспокойно наблюдать за выполнением маневра. Затем поднялся ко мне на ют. -- Хэмп, -- сказал он. -- Виноват, мистер Ван-Вейден. Поздравляю вас! Сдается мне, что отцовские ноги вам теперь больше непонадобятся. Вы, кажется, уже научились стоять на своих собственных. Немногопрактики в такелажных работах и с парусами, небольшой шторм, и к концуплавания вы сумеете наняться на любую каботажную шхуну. В этот период моего плавания на "Призраке" -- после смерти Иогансена ивплоть до прибытия к месту охоты -- я чувствовал себя не так уж плохо. ВолкЛарсен был ко мне не слишком строг, матросы мне помогали, и я был избавленот неприятного общества Томаса Магриджа. Должен признаться, что мало-помалуя начал даже втайне гордиться собой. Как ни фантастично было мое положение-- я, сухопутная крыса, вдруг занял второе по рангу место на судне! --Однако справлялся я с делом неплохо. И я был доволен собой и даже полюбилплавное покачивание под ногами палубы "Призрака", который все так же держалкурс от тропиков на северо-запад, к тому островку, где нам предстоялопополнить запас пресной воды. Но это было лишь время сравнительного благополучия. Такие же муки,какие я испытал вначале, ждали Меня и впереди. А для команды, особенно дляматросов, "Призрак" по-прежнему оставался ужасным, сатанинским кораблем.Никто не знал на нем ни минуты покоя. Волк Ларсен не простил матросампокушения на его жизнь и трепки, которую они задали ему в кубрике. И днем иночью он всячески старался отравить им существование. Он хорошо понимал психологическое значение мелочей и умел мелкимипридирками доводить матросов до Исступления. Я видел, как он поднялГаррисона с койки, как тот убрал валявшуюся не на месте малярную кисть. Но иэтого ему показалось мало, и он разбудил еще всех подвахтенных и велел импойти за Гаррисоном и поглядеть, как он будет это делать. Это был, конечно,пустяк, но его изобретательный ум придумывал их тысячи, и легко можно себепредставить, какое настроение царило на баке. Понятно, что команда роптала, и отдельные столкновения повторялисьснова и снова. Капитан продолжал избивать матросов, и ежедневно двое-трое изних врачевали, как могли, нанесенные им увечья. Однако на решительноевыступление они не отваживались, так как, в кубрике у охотников и вкают-компании хранился большой запас оружия. Больше всего доставалось отВолка Ларсена Личу и Джонсону: на них он вымещал свою дьявольскую злобу, иглубокая тоска, которую я читал в глазах Джонсона, заставляла сжиматься моесердце. Лич относился к своему положению иначе. Он был затравлен, но несдавался. Он весь горел неукротимой яростью, не оставлявшей места дляскорби. На его губах застыла злобная усмешка, и при виде Волка Ларсена с нихвсякий раз -- как видно, бессознательно -- срывалось угрожающее ворчание. Онследил глазами за капитаном, как зверь следит из клетки за своим стражем, излоба, клокотавшая в его груди, рвалась наружу сквозь стиснутые зубы. Помню, как однажды на палубе я средь бела дня тронул его за плечо,собираясь отдать какое-то приказание. Он стоял ко мне спиной, и, когда моярука коснулась его, отпрянул с диким возгласом. Он принял меня заненавистного ему человека. Лич и Джонсон убили бы Волка Ларсена при первой возможности, только онаим никогда не представлялась, -- Волк Ларсен был слишком хитер. К тому же уних не было сподручного оружия. На одни кулаки им никак не приходилосьрассчитывать. Время от времени капитан показывал свою силу Личу, и тотвсегда давал сдачи и кидался на него, как дикая кошка, пуская в ход и зубы,и ногти, и кулаки, но в конце концов всякий раз падал на палубу без сил ичасто даже без сознания. И все же он никогда не старался избежать схватки.Дьявол, сидевший в нем, бросал вызов дьяволу в Волке Ларсене. Стоило имтолько столкнуться на палубе, и поднималась драка. Мне случалось видеть, какЛич кидался на Волка Ларсена без всякого предупреждения или внешнего повода.Однажды от метнул в капитана тяжелый кортик и промахнулся всего накакой-нибудь дюйм, а еще как-то уронил на него с салинга стальную свайку. Непростая это была задача -- попасть в цель при качке, с высоты семидесятипяти футов, но острие инструмента, просвистав в воздухе, мелькнуло почти усамой головы Волка Ларсена, когда тот показался из люка, и вонзилось нацелых два дюйма в толстые доски палубы. В другой раз Лич пробрался в кубрикохотников, завладел чьим-то заряженным дробовиком и уже хотел выскочить сним на палубу, но тут его перехватил и обезоружил Керфут. Я часто задавал себе вопрос, почему Волк Ларсен не убьет Лича и неположит этому конец. Но он только смеялся и, казалось, наслаждалсяопасностью. В этой игре была для него особая прелесть; быть может, ончувствовал себя в роли укротителя диких зверей. -- Жизнь получает особую остроту, -- объяснял он мне, -- когда висит наволоске. Человек по природе игрок, а жизнь -- самая крупная его ставка. Чембольше риск, тем острее ощущение. Зачем мне отказывать себе в удовольствиидоводить Лича до белого каления? Этим я ему же оказываю услугу. Мы обаиспытываем весьма сильные ощущения. Его жизнь богаче, чем у любого матросана баке, хотя он этого и не сознает. Он имеет то, чего нет у них, -- цель,поглощающую его: он стремится убить меня и не теряет надежды, что это емуудастся. Право, Хэмп, он живет полной, насыщенной жизнью. Я сомневаюсь,чтобы когда-либо его жизнь протекала так напряженно и остро, и поройискренне завидую ему, когда вижу его на вершине страсти и исступления. -- Но ведь это низость! Низость! -- воскликнул я. -- Все преимуществана вашей стороне. -- Кто из нас двоих, вы или я, более низок? -- нахмурившись, спросилон. -- Попадая в неприятное положение, вы вступаете в компромисс с вашейсовестью. Если бы вы действительно были на высоте и оставались верны себе,вы должны были бы объединиться с Личем и Джонсоном. Но вы боитесь, боитесь!Вы хотите жить. Жизнь в вас кричит, что она хочет жить, чего бы это нистоило. Вы влачите презренное существование, изменяете вашим идеалам,грешите против своей жалкой морали и, если есть ад, прямым путем ведете тудасвою душу. Я выбрал себе более достойную роль. Я не грешу, так как остаюсьверен велениям жизни во мне. Я по крайней мере не поступаю против совести,чего вы не можете сказать о себе. В том, что он говорил, была неприятная правда. Быть может, я и в самомделе праздновал труса. Чем больше я размышлял об этом, тем яснее сознавал,что мой долг перед самим собой -- сделать то, к чему Ларсен подстрекаетменя, то есть примкнуть к Джонсону и Личу и вместе с ними постараться убитьего. В этом, мне кажется, сказалось наследие моих суровых предков пуритан,оправдывавших даже убийство, если оно совершается для благой цели. Я не моготделаться от этих мыслей. Освободить мир от такого чудовища казалось мнеактом высшей морали. Человечество станет от этого только лучше и счастливее,а жизнь чище и приятнее. Я раздумывал об этом, ворочаясь на своей койке в долгие бессонные ночи,и снова и снова перебирал в уме все события. Во время ночных вахт, когдаВолк Ларсен был внизу, я беседовал с Джонсоном и Личем. Оба они потеряливсякую надежду: Джонсон -- по мрачному складу своего характера, а Лич --потому, что истощил силы в тщетной борьбе. Однажды он взволнованно схватилмою руку и сказал: -- Вы честный человек, мистер Ван-Вейден! Но оставайтесь на своем местеи помалкивайте. Наша песенка спета, я знаю. И все-таки в трудную минуту вы,может, сумеете помочь нам. На следующий день, когда на траверзе у нас с наветренной стороны выросостров Уэнрайт, Волк Ларсен изрек пророческие слова. Он только что поколотилДжонсона, а заодно и Лича, который пришел товарищу на подмогу. -- Лич, -- сказал он, -- ты знаешь, что я когда-нибудь убью тебя? Матрос в ответ только зарычал. -- А тебе, Джонсон, так в конце концов осточертеет жизнь, что ты самбросишься за борт, не ожидая, чтобы я тебя прикончил. Помяни мое слово! -- Это -- внушение, -- добавил он, обращаясь ко мне. -- Держу пари наваше месячное жалованье, что он так и сделает. Я питал надежду, что его жертвы найдут случай бежать, когда мы будемнаполнять водой бочонки, но Волк Ларсен хорошо выбрал место, где броситьякорь. "Призрак" лег в дрейф в полумиле за линией прибоя, окаймлявшейпустынный берег. Здесь открывалось глубокое ущелье, окруженное отвеснымискалами вулканического происхождения, по которым невозможно быловскарабкаться наверх. И здесь, под непосредственным наблюдением самогокапитана, съехавшего на берег, Лич и Джонсон наполняли пресной водой бочонкии скатывали их к берегу. Удрать на шлюпке у них не было никакой возможности. Но Гаррисон и Келли сделали такую попытку. На их обязанности лежалокурсировать на своей шлюпке между шхуной и берегом, перевозя каждый раз поодному бочонку. Перед самым обедом, двинувшись с пустым бочонком к берегу,они внезапно изменили курс и отклонились влево, стремясь обогнуть мыс,далеко выступавший в море и отделявший их от свободы. Там, за белымипенистыми бурунами, раскинулись живописные деревушки японских колонистов иприветливые долины, уходящие в глубь острова. Если бы матросам удалосьскрыться туда. Волк Ларсен был бы им уже не страшен. Однако Гендерсон и Смок все утро бродили по палубе: и теперь я понял, скакой целью. Достав винтовки, они неторопливо открыли огонь по беглецам. Этобыла хладнокровная демонстрация меткой стрельбы. Сначала их пули, не наносявреда, шлепались в воду по обеим сторонам шлюпки. Но матросы продолжалигрести изо всех сил, и тогда пули начали ложиться все ближе и ближе. -- Смотрите, сейчас я прострелю правое весло Келли, -- сказал Смок иприцелился более тщательно. Я увидел в бинокль, как лопасть весла разлетелась в щепы. Гендерсонпроделал то же самое с правым веслом Гаррисона. Шлюпку завертело на месте.Два остальных весла быстро подверглись той же участи. Матросы пыталисьгрести обломками, но и те были выбиты у них из рук. Тогда Келли оторвалдоску от дна шлюпки и начал было грести этой доской, но тут же выронил ее,вскрикнув от боли: пуля расщепила доску, и заноза вонзилась ему в руку.Тогда беглецы покорились своей доле, и шлюпку носило по волнам, пока втораяшлюпка, посланная Волком Ларсеном, не взяла ее на буксир и не доставилабеглецов на борт. К вечеру мы снялись с якоря. Теперь нам предстояло целых три или четыремесяца охотиться на котиков. Мрачная перспектива, и я с тяжелым сердцемзанимался своим делом. На "Призраке" царило похоронное настроение. ВолкЛарсен валялся на койке: у него опять был один из этих странных мучительныхприступов головной боли. Гаррисон с унылым видом стоял у штурвала,навалившись на него всем телом, словно ноги не держали его. Остальныехранили угрюмое молчание. Я наткнулся на Келли: он сидел с подветреннойстороны у люка матросского кубрика в позе безысходного отчаяния, уронивголову в колени и охватив ее руками. Джонсон растянулся на самом носу и следил, как пенятся волны уфорштевня. Я с ужасом вспомнил пророчество Волка Ларсена, и у меня мелькнуламысль, что его внушение начинает действовать. Мне захотелось отвлечьДжонсона от его дум, и я окликнул его, но он только грустно улыбнулся мне ине тронулся с места. На корме ко мне подошел Лич. -- Я хочу попросить вас кое о чем, мистер ВанВейден, -- сказал он. --Если вам повезет и вы вернетесь во Фриско, не откажите разыскать МаттаМак-Карти. Это мой старик. Он сапожник, живет на горе, за пекарней Мейфера.Его там все знают, и вам не трудно будет его найти. Скажите старику, что нехотел огорчать его и жалею о том, что я наделал, и... и скажите ему еще такот меня: "Да хранит тебя бог". Я кивнул и прибавил: -- Мы все вернемся в Сан-Франциско, Лич, и я вместе с вами пойдуповидать Матта Мак-Карти. -- Хорошо, кабы так, -- отвечал он, пожимая мне руку. -- Да не верю я вэто. Волк Ларсен прикончит меня, я знаю. Да пусть бы уж поскорее! Он ушел, а я почувствовал, что и сам желаю того же. Пусть неизбежноеслучится поскорее. Общая подавленность передалась и мне. Гибель казаласьнеотвратимой. И час за часом шагая по палубе, я чувствовал все отчетливее,что начинаю поддаваться отвратительным идеям Волка Ларсена. К чему ведет всена свете? Где величие жизни, раз она допускает такое разрушение человеческихдуш по какому-то бессмысленному капризу? Жизнь -- дешевая и скверная штука,и чем скорее придет ей конец, тем лучше. Покончить с ней, и баста! Попримеру Джонсона я перегнулся через борт и не отрывал глаз от моря,испытывая глубокую уверенность в том, что рано или поздно буду опускатьсявниз, вниз, вниз, в холодные зеленые пучины забвения.
