"Призрак" достиг самой южной точки той дуги, которую он описывает поТихому океану, и уже начинает забирать к северо-западу, держа курс, какговорят, на какой-то уединенный островок, где мы должны запастись преснойводой, прежде чем направиться бить котиков к берегам Японии. Охотникиупражняются в стрельбе из винтовок и дробовиков, а матросы готовят парусадля шлюпок, обивают весла кожей и обматывают уключины плетенкой, чтобыбесшумно подкрадываться к котикам, -- вообще "наводят глянец", по выражениюЛича. Рука у Лича, кстати сказать, заживает, но шрам, как видно, останется навсю жизнь. Томас Магридж боится этого парня до смерти и, как стемнеет, нерешается носа высунуть на палубу. На баке то и дело вспыхивают ссоры. Луисговорит, что кто-то наушничает капитану на матросов, и двоим доносчикам ужездорово накостыляли шею. Луис боится, что Джонсону, гребцу из одной с нимшлюпки, несдобровать. Джонсон говорит все слишком уж напрямик, и раза два унего уже были столкновения с Волком Ларсеном из-за того, что тот неправильнопроизносит его фамилию. А Иогансена он как-то вечером изрядно поколотил, и стех пор помощник не коверкает больше его фамилии. Но смешно думать, чтобыДжонсон мог поколотить Волка Ларсена. Услышал я от Луиса кое-что и о другом Ларсене, прозванном Смерть.Рассказ Луиса вполне совпадает с краткой характеристикой, данной капитаномсвоему брату. Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. "Ждитешквала, -- предрекает Луис, -- они ненавидят друг друга, как настоящиеволки". Смерть Ларсен командует "Македонией", единственным пароходом во всейпромысловой флотилии; на пароходе четырнадцать шлюпок, тогда как на шхунахих бывает всего шесть. Поговаривают даже о пушках на борту и о странныхэкспедициях этого судна, начиная от контрабандного ввоза опиума вСоединенные Штаты и оружия в Китай и кончая торговлей рабами и открытымпиратством. Я не могу не верить Луису, он как будто не любит привирать, и ктому же этот малый -- ходячая Энциклопедия по части котикового промысла ивсех, кто этим занимается. Такие же стычки, как в матросском кубрике и в камбузе, происходят и вкубрике охотников этого поистине дьявольского корабля. Там тоже драки и всеготовы перегрызть друг другу глотку. Охотники ежемиминутно ждут, что Смок иГендерсон, которые до сих пор не уладили своей старой ссоры, сцепятся снова,а Волк Ларсен заявил, что убьет того, кто выйдет живым из этой схватки. Онне скрывает, что им руководят отнюдь не моральные соображения. Емусовершенно наплевать, хоть бы все охотники перестреляли друг друга, но онинужны ему для дела, и поэтому он обещает им царскую потеху, если онивоздержатся от драк до конца промысла: они смогут тогда свести все своисчеты, выбросить трупы за борт и потом придумать для этого какие угодноизъяснения. Мне кажется, что даже охотники изумлены его хладнокровнойжестокостью. Несмотря на всю свою свирепость, они все-таки боятся его. Томас Магридж пресмыкается передо мной, как собачонка, а я, в глубинедуши, побаиваюсь его. Ему свойственно мужество страха -- как это бывает, яхорошо знаю по себе, -- и в любую минуту оно может взять в нем верх изаставить его покуситься на мою жизнь. Состояние моего колена заметноулучшилось, хотя временами нога сильно ноет. Онемение в руке, которую сдавилмне Волк Ларсен, понемногу проходит тоже. Вообще же я окреп. Мускулыувеличились и стали тверже. Вот только руки являют самое жалкое зрелище. Уних такой вид, словно их ошпарили кипятком, а ногти все поломаны и черны отгрязи, на пальцах -- заусеницы, на ладонях -- мозоли. Кроме того, у меняпоявились фурункулы, что я приписываю корабельной пище, так как никогдараньше этим не страдал. На днях Волк Ларсен позабавил меня: я застал его вечером за чтениембиблии, которая после бесплодных поисков, уже описанных мною в началеплавания, отыскалась в сундуке покойного помощника. Я недоумевал, что ВолкЛарсен может в ней для себя найти, и он прочел мне вслух из Экклезиаста. Приэтом мне казалось, что он не читает, а высказывает собственные мысли, иголос его, гулко и мрачно раздававшийся в каюте, зачаровывал меня и держал воцепенении. Хоть он и необразован, а читает хорошо. Я как сейчас слышу егомеланхолический голос: "Собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей;завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих -- разныемузыкальные орудия. И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня вИерусалиме, и мудрость моя пребыла со мною... И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд,которым трудился я, делая их: и вот, все -- суета и томление духа, и нет отних пользы под солнцем!.. Всему и всем -- одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму излому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; какдобродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы. Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем,и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизниих; а после того они отходят к умершим. Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живомулучше, нежели мертвому льву. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет имвоздаяния, потому что и память о них предана забвению. И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезла, и нет им болеедоли вовеки ни в чем, что делается под солнцем". -- Так-то, Хэмп, -- сказал он, заложив пальцем книгу и взглянув наменя. -- Мудрец, который царил над народом Израиля в Иерусалиме, мыслил также, как я. Вы называете меня пессимистом. Разве это не самый черныйпессимизм? "Все -- суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!", "Всему и всем -- одно" -- глупому и умному, чистому и нечистому, грешникуи святому. Эта участь -- смерть, и она зло, по его словам. Этот мудрец любилжизнь и, видно, не хотел умирать, если говорил: "... так как и псу живомулучше, нежели мертвому льву". Он предпочитал суету сует тишине инеподвижности могилы. Так же и я. Ползать по земле -- это свинство. Но неползать, быть неподвижным, как прах или камень, -- об этом гнусно иподумать. Это противоречит жизни во мне, сама сущность которой естьдвижение, сила движения, сознание силы движения. Жизнь полнанеудовлетворенности, но еще меньше может удовлетворить нас мысль опредстоящей смерти. -- Вам еще хуже, чем Омару Хайаму, -- заметил я. -- Он по крайней мерепосле обычных сомнений юности нашел какое-то удовлетворение и сделал свойМатериализм источником радости. -- Кто это -- Омар Хайам? -- спросил Волк Ларсен, и ни в этот день, нив следующие я уже не работал. В своем беспорядочном чтении Ларсену не довелось напасть на "Рубайат",и теперь это было для него драгоценной находкой. Большую часть стихов я знална память и без труда припомнил остальные. Часами обсуждали мы отдельныечетверостишия, и он усматривал в них проявления скорбного и мятежного духа,у который сам я совершенно не мог уловить. Возможно, что я вносил в моюдекламацию несвойственную этим стихам жизнерадостность, а он, обладаяпрекрасной памятью и запомнив многие строфы при первом же чтении, вкладывалв них страстность и тревогу, убеждавшие слушателя. Меня интересовало, какое четверостишие понравится ему больше других, ия не был удивлен, когда он остановил свой выбор на том, где отразилосьслучайное раздражение поэта, шедшее вразрез с его спокойной философией иблагодушным взглядом на жизнь: Влетел вопрос: "Зачем на свете ты?" За ним другой: "К чему твои мечты?" О, дайте мне запретного вина -- Забыть назойливость их суеты! -- Замечательно! -- воскликнул Волк Ларсен. -- Замечательно! Этимсказано все. Назойливость! Он не мог употребить лучшего слова. Напрасно я отрицал и протестовал. Он подавил меня своими аргументами. -- Жизнь, по своей природе, не может быть иной. Жизнь, предвидя свойконец, всегда восстает. Она не может иначе. Библейский мудрец нашел, чтожизнь и дела житейские -- суета сует, сплошное зло. Но смерть, прекращениесуеты, он находил еще большим злом. От стиха к стиху он скорбит, оплакиваетучасть, которая одинаково ожидает всех. Так же смотрит на это и Омар Хайам,и я, и вы, даже вы -- ведь возмутились же вы против смерти, когда кок началточить на вас нож. Вы боялись умереть. Жизнь внутри вас, которая составляетвас и которая больше вас, не желала умирать. Вы толковали мне об инстинктебессмертия. А я говорю об инстинкте жизни, которая хочет жить, и, когда ейгрозит смерть, инстинкт жизни побеждает то, что вы называете инстинктомбессмертия. Он победил и в вас -- вы не станете этого отрицать, -- победил,когда какой-то сумасшедший кок стал точить на вас нож. Вы и теперь боитесь кока. И этого вы тоже не станете отрицать. Если ясхвачу вас за горло, вот так, -- рука его внезапно сжала мне горло, идыхание мое прервалось, -- и начну выжимать из вас жизнь, вот так, вот так!-- то ваш инстинкт бессмертия съежится, а инстинкт жизни вспыхнет и выбудете бороться, чтобы спастись. Ну что! Я читаю страх смерти в ваших глазах. Вы бьете руками повоздуху. В борьбе за жизнь вы напрягаете все ваши жалкие силенки. Вывцепились в мою руку, а для меня это то же самое, как если бы на нее селабабочка. Ваша грудь судорожно вздымается, язык высунулся наружу, лицопобагровело, глаза мутнеют... "Жить! Жить! Жить!" -- вопите вы. И вы хотитежить здесь и сейчас" а не потом. Теперь вы уже сомневаетесь в своембессмертии? Вот как! Вы уже не уверены в нем. Вы не хотите рисковать. Толькоэта жизнь, в которой вы уверены, реальна. А в глазах у вас все темнеет итемнеет. Это мрак смерти, прекращение бытия, ощущений, дыхания. Он сгущаетсявокруг, надвигается на вас, стеной вырастает кругом. Ваши глазаостановились, они остекленели. Мой голос доносится к вам слабо, будтоиздалека. Вы не видите моего лица. И все-таки вы барахтаетесь в моей руке.Вы брыкаетесь. Извиваетесь ужом. Ваша грудь содрогается, вы задыхаетесь.Жить! Жить! Жить!.. Больше я ничего не слышал. Сознание вытеснил мрак, который он так живоописал. Очнулся я на полу. Ларсен курил сигару, задумчиво глядя на меня, суже знакомым мне огоньком любопытства в глазах. -- Ну что, убедил я вас? -- спросил он. -- Нате, выпейте вот это. Яхочу спросить вас кое о чем. Я отрицательно помотал головой, не поднимая ее с пола. -- Ваши доводы слишком... сильны, -- с трудом пробормотал я, так какмне было больно говорить. -- Через полчаса все пройдет, -- успокоил он меня. -- Обещаю вдальнейшем воздерживаться от практических экспериментов. Теперь вставайте.Садитесь на стул. И так как я был игрушкой в руках этого чудовища, беседа об Омаре Хайамеи Экклезиасте возобновилась, и мы засиделись до глубокой ночи.
