Наконец после трех дней переменных ветров мы поймали северо-восточныйпассат. Я вышел на палубу, хорошо выспавшись, несмотря на боль в колене, иувидел, что "Призрак", пеня волны, летит, как на крыльях, под всемипарусами, кроме кливеров. В корму дул свежий ветер. Какое чудо эти мощныепассаты! Весь день мы шли вперед и всю ночь и так изо дня в день, а ровный исильный ветер все время дул нам в корму. Шхуна сама летела вперед, и ненужно было выбирать и травить всевозможные снасти или переносить топселя, иматросам оставалось только нести вахту у штурвала. Вечерами, после заходасолнца, шкоты немного потравливали, а по утрам, дав им просохнуть послеросы, снова добирали, -- и это было все. Наша скорость -- десять, одиннадцать, иной раз двенадцать узлов. Апопутный ветер все дует и дует с северо-востока, и мы за сутки покрываемдвести пятьдесят миль. Меня и печалит и радует эта скорость, с которой мыудаляемся от Сан-Франциско и приближаемся к тропикам. С каждым днемстановится все теплее. Во время второй вечерней полувахты матросы выходят напалубу, раздеваются и окатывают друг друга морской водой. Начинаютпоявляться летучие рыбы, и ночью вахтенные ползают по палубе, ловя тех, чтопадают к нам на шхуну. А утром, если удается подкупить Магриджа, из камбузанесется приятный запах жареной рыбы. Порой все лакомятся мясом дельфина,когда Джонсону посчастливится поймать с бушприта одного из этих красавцев. Джонсон проводит там все свое свободное время или же заберется насалинг и смотрит, как "Призрак", гонимый пассатом, рассекает воду. Страсть иупоение светятся в его взгляде, он ходит, как в трансе, восхищеннопоглядывая на раздувающиеся паруса, на пенистый след корабля, на егосвободный бег по высоким волнам, которые движутся вместе с нами величавойпроцессией. Дни и ночи -- "чудо и неистовый восторг", и хотя нудная работапоглощает все мое время, я все же стараюсь улучить минутку, чтобыполюбоваться этой бесконечной торжествующей красотой, о существованиикоторой никогда прежде и не подозревал. Над нами синее, безоблачное небо,повторяющее оттенки моря, которое под форштевнем блестит и отливает, какголубой атлас. По горизонту протянулись легкие, перистые облачка,неизменные, неподвижные, точно серебряная оправа яркого бирюзового свода. Надолго запомнилась мне одна ночь, когда, забыв про сон, лежал я наполубаке и смотрел на переливчатую игру пены, бурлившей у форштевня. До менядолетали звуки, напоминавшие журчание ручейка по мшистым камням в тихом,уединенном ущелье. Они убаюкивали, уносили куда-то далеко, заставляя забыть,что я -- юнга "Хэмп", бывший некогда Хэмфри Ван-Вейденом, который тридцатьпять лет своей жизни просидел над книгами. Меня вернул к действительностиголос Волка Ларсена, как всегда сильный и уверенный, но с необычайноймягкостью и затаенным восторгом произносивший такие слова: Южных звезд искристый свет, за кормой сребристый след, Как дорога в небосвод. Киль взрезает пену волн, парус ровным ветром полн. Кит дробит сверканье вод. Снасти блещут росой по утрам, Солнце сушит обшивку бортов. Перед нами путь, путь, знакомый нам, -- Путь на юг, старый друг, он для нас вечно нов! -- Ну как, Хэмп? Нравится вам это? -- спросил он меня, помолчав, кактого требовали стихи и обстановка. Я взглянул на него. Лицо его было озарено светом, как само море, иглаза сверкали. -- Меня поражает, что вы способны на такой энтузиазм, -- холодноотвечал я. -- Почему же? Это говорит во мне жизнь! -- воскликнул он. -- Дешевая вещь, не имеющая никакой цены, -- напомнил я ему его слова. Он рассмеялся, и я впервые услышал в его голосе искреннее веселье. -- Эх, никак не заставишь вас понять, никак не втолкуешь вам, что этоза штука -- жизнь! Конечно, она имеет цену только для себя самой. И могусказать вам, что моя жизнь сейчас весьма ценна... для меня. Ей прямо нетцены, хотя вы скажете, что я очень ее переоцениваю. Но что поделаешь, мояжизнь сама определяет себе цену. Он помолчал -- казалось, он подыскивает слова, чтобы высказать какую-томысль, -- потом заговорил снова: -- Видите ли, я испытываю сейчас удивительный подъем духа. Словно всевремена звучат во мне и все силы принадлежат мне. Словно мне открыласьистина, и я могу отличить добро от зла, правду от лжи и взором проникнуть вдаль. Я почти готов поверить в бога. Но, -- голос его изменился и лицопотемнело, -- почему я в таком состоянии? Откуда эта радость жизни? Этоупоение жизнью? Этот -- назовем его так -- подъем? Все это бывает просто отхорошего пищеварения, когда у человека желудок в порядке, аппетит исправныйи весь организм хорошо работает. Это -- брожение закваски, шампанское вкрови, это обман, подачка, которую бросает нам жизнь, внушая одним высокиемысли, а других заставляя видеть бога или создавать его, если они не могутего видеть. Вот и все: опьянение жизни, бурление закваски, бессмысленнаярадость жизни, одурманенной сознанием, что она бродит, что она жива. Но увы!Завтра я буду расплачиваться за это, завтра для меня, как для запойногопьяницы, наступит похмелье. Завтра я буду помнить, что я должен умереть и,вероятнее всего, умру в плавании; что я перестану бродить в самом себе,стану частью брожения моря; что я буду гнить; что я сделаюсь падалью; чтосила моих мускулов перейдет в плавники и чешую рыб. Увы! Шампанскоевыдохлось. Вся игра ушла из него, и оно потеряло свой вкус. Он покинул меня так же внезапно, как и появился, спрыгнув на палубумягко и бесшумно, словно тигр. "Призрак" продолжал идти своим путем. Пена бурлила у форштевня, но мнечудились теперь звуки, похожие на сдавленный хрип. Я прислушивался к ним, имало-помалу впечатление, которое произвел на меня внезапный переход Ларсенаот экстаза к отчаянию, ослабело. Вдруг какой-то матрос на палубе звучным тенором затянул "Песньпассата": Я ветр, любезный морякам, Я свеж, могуч. Они следят по небесам Мой лет средь туч. И я бегу за кораблем Вернее пса. Вздуваю ночью я и днем Все паруса.
