НЕ ПЫЛЬНОЕ МЕСТО

 

В то время, маршал Гречко уже почивал в министерском бозе, и свято место занял Дмитрий Устинов. Это сегодня на этом месте Пустота, это сейчас пыль восседает в министерском кресле. Потому и кресло в пыли.

А тогда мы были деревянные солдатики, штампованные дуболомы Урфина Джуса. Верноподданные ландскнехты его величества, Маршала Устинова. И вот тогда Министр Обороны во всеуслышание заявил, что дедовщина в армии искоренена…но не сказал в какой. Если он имел в виду нашу, советскую армию, то за всю сказать не могу (масштаба мыслей не хватает, как у Чапаева).

А что касается дедовщины в нашей гвардейской части, то она безвозвратно искоренена. Правда, дедовщина искоренена хоть и безвозвратно, но не в корне.

Точнее, в корне, но не кардинально.

А ещё точнее, в корне и кардинально, но не безвозвратно.

Командный состав, укоренившись, пытался выкорчевать сие уродливое явление. Где-то это было безуспешно, а где-то, без надобности.

Офицерам было удобно не замечать дедовщины, нам было удобно, что офицерам было так удобно. Так и сосуществовали в удобствах: мы, офицеры и дедовщина.

Поскольку дедовск о й беспредел сказывался непосредственно на нас, молодых, то мы пытались бороться с ним. Каждый сопротивлялся по-своему: бунтарь пытался установить революционный кипиш, дипломат – общую гармонию, качок – отстоять свою индивидуальную независимость.

Я кипишил, гармонировал и пытался драться.

Но ни физическая доблесть, ни спортивные разряды, ни наставления «бей первым» - не работали.

Отточенный, отшлифованный годами размеренный уклад, сформировавшийся в части, давил, подавлял, ломал; растаптывая, размазывая, прокручивая мясорубкой и выжимая стиралкой. И этот выглаженный фарш, беспомощный, как младенцы роддома, начинает жить заново, и здесь уже вступают в силу накопленные знания и характер, выработанные в той жизни.

Но однажды случай толкнул меня на извилистый путь слаломиста. Я не умел ни играть на гитаре, ни рисовать, и даже не знал, что может быть ещё востребовано у дедов. Оказалось, что кроме художника и музыканта была ещё неофициальная «профессия» в касте небиенных: рассказчик баек. Пиздоболы задушевные травили правди-вые и неправдоподобные байки. Язык подвешен, как у колокола, а как не пиздить с языком-то подвешенным.

И вот произошло событие, когда я стал родоначальником новой профессии – сочинитель писем для девушек старослужащих солдат. Без ложной скромности скажу – в этом я достиг таких вершин, что в солдатской иерархии приравнялся к Члену Союза Писателей.

А началось всё совершенно случайно.

Д е мбеля бросила подруга за месяц до увольнения домой, а я (так получилось) вернул её. И с тех пор понеслось…

А начиналось так:

- Эй ты, грамотей, как пишется «С благавеньем»? – Серёга Павлов, дембель из Загорска, сидел за столом и с авторучкой за ухом.

- С «бла» - «го» - «го» - «ве» - «ни» - «ем».

- Что ты «ГоГокаешь»? Напиши-ка здесь, - он протянул мне журнал записи нарядов по роте.

– Прямо здесь?

– Пиши, ёбтить…

Я размашисто вывел каждую буковку и вернул журнал деду. Он долго всматривался, прищуривал глаза и шевелил губами.

- Ты уверен? – Серый громче прошевелил губами.

- Вообще-то, я писать умею… но не люблю, - добавил я, стесняясь.

- А я, наоборот, люблю писать, но не умею.

- Правильно писать, это не всегда означает писать правильно… Ну, там «жи-ши», «гор-гар» и т.д.

Буквами можно правдиво солгать и обманчиво сказать правду.

- А может ты мне сам и напишешь? С чувством, с толком, с бестолковкой.

- А оно тебе надо? – зная про её бросок, дерзнул я.

- Разве её предательство повод для моего предательства?

- Давай попробуем.

Была суббота, парко-хозяйственный день, полы драить не хотелось, и я согласился. Ведь под прикрытием дедов ты автоматически получал бронь от припашек.

Да и несчастная любовь – извечная тема поэтов, которым радостно внемлют барышни, ведь литераторы так далеко заходят в своих выдумках, что больше остальных склонны ко лжи и в повседневной жизни…

 

- Как зовут, коварную?

- Надя… Она была красива, - он щёлкнул колпачком авторучки. Она была невыносима. По сути конченная проблядь, а по факту дороже её у меня нет никого.

- Надежда – худшее из зол, ибо удлиняет мучение людей.

Я взял авторучку и набросал продолжение его соплей:

 

Это трудно описать, надо озвучивать, будто пришива-ешь каждое слово. Оно всё время падает, как клубок ниток. Ты его поднимаешь и вновь шьешь крупными стежками, пытаясь спортняжить что-то цельное.

 

– Во-во-во, охуитительно!!! Давай-ка, ещё раз и записывай, - проликовал дед, выглядывая из-за спины.

Я писал, вычёркивал, опять писал. Закопался в мыслях, мозг как шерстяной клубок несвязанных носков распутался и по всей казарме нитками.

Для меня каждое твоё словечко - отрезок "весёленького ситчика", а то, что я облачаю рулон своих корявых слов в галантерейную внешность, так это от сладостного нерва внутри меня.

И ты этот нерв, то приглаживаешь тёплой ладошкой, то ржавым смычком играешь мне ненужные сюиты, то горячим утюгом разглаживаешь измотанные нервы.

– Ништяк. Пиши, пойду курну. Будут припахивать, посылай от моего имени.

Ну, я и рад стараться: перо скипертует карт-бланшем.

Ради красного, да и чёрного словца, не пожалею и от… от «от» до «ца».

Грешен я в буровках, чего греха таить. Бывало. как понесёт, только держи. Кони ретивые рвут из под копыт, удила в кровь, букашки затоптаны, прохожие в лошадином дерьме, а я в жокейской фуражке на глазах. Ничего не вижу. Когда финиш?

Кружевную вязь из суффиксов и дефисов - в стирку, кипячу части речи в расплавленном мозге. Неуверенные многоточия выстраиваю в очередь и ими испепеляю ржавчину одноклеточной тетради:

 

Дорогая Надежда!!!

Ваше отчество потерялось в глубинах ракетных шахт, в этом убийственном аду, огнь которого равен пожару моего сердца, а его биение также разруши-тельно, как и эквивалент ядерных боеголовок.

С благоговением прочитал Ваше письмо: строки смешиваясь с ручейками моих слез, выплёскиваются на хрупкие страницы одинокого письма.

Меня сковывают холодные кандалы одиночества. Отравленный склеп опустевшей казармы, удушающее одиночество разбрызгано по стенам и лишь липкий свет дежурного освещения пытается рассеять эту беспросветную мглу. Окровавленные занавески туго затягивают последний виток жизненного пространства. Сумрак заоконного мира отторгнулся от Вселенной, и я один на один в опустошённости дверных гробниц. Никотиновыми пальцами пытаюсь ухватиться за последний миг ускользающего Космоса

Под жёлтыми ногтями зелёный блеск офицерского кителя. Уплывающее счастье стало безвозвратным, и отчуждение тех нахлынувших чувств морозными ломтиками режет мою израненную душу.