У источника
Тягучий жар на землю льется, томят извилины пути… К артезианскому колодцу бежит ребенок лет шести.
На цыпочки на камне белом приподымаясь на краю, губами ловит неумело тугую, круглую струю.
Она дугой взлетает звонко, спеша в орешник молодой, и пересохший рот ребенка едва целуется с водой.
И у меня судьба такая, и я к источнику бегу. Мне счастье бьет в лицо, сверкая, а я напиться не могу!
«Не отрекаются любя…»
Не отрекаются любя. Ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, а ты придешь совсем внезапно. А ты придешь, когда темно, когда в стекло ударит вьюга, когда припомнишь, как давно не согревали мы друг друга. И так захочешь теплоты, не полюбившейся когда‑то, что переждать не сможешь ты трех человек у автомата. И будет, как назло, ползти трамвай, метро, не знаю что там… И вьюга заметет пути на дальних подступах к воротам… А в доме будет грусть и тишь, хрип счетчика и шорох книжки, когда ты в двери постучишь, взбежав наверх без передышки. За это можно все отдать, и до того я в это верю, что трудно мне тебя не ждать, весь день не отходя от двери.
За работой. 1948 год.
«Мы шли пустынной улицей вдвоем…»
Мы шли пустынной улицей вдвоем в рассветный час, распутицу кляня. И, как всегда, под самым фонарем ты вдруг решил поцеловать меня.
А нам с тобой навстречу в этот миг веселые студенты, как на грех… Мы очень, видно, рассмешили их – так дружно грянул нам вдогонку смех.
Их разговор примерно был таков: – Видали вы подобных чудаков? – И впрямь чудак, ведь он не молод… – Да, но и она совсем не молода!
Ты сердишься за дерзкие слова? Но что же делать – молодежь права. Попробуй на меня когда‑нибудь пристрастным взглядом юности взглянуть.
Давай простим их неуместный смех: ну где ж им знать, что мы счастливей всех? Ведь им прожить придется столько лет, пока поймут, что старости‑то нет!
Зеркало
Все приняло в оправе круглой нелицемерное стекло: ресницы, слепленные вьюгой, волос намокшее крыло, прозрачное свеченье кожи, лица изменчивый овал, глаза счастливые… все то же, что только что ты целовал. И с жадностью неутолимой, признательности не тая, любуюсь я твоей любимой… И странно мне, что это… я.
Ночь
Как душно и тесно в вагонном плену! Но я духоты, тесноты не кляну… Срываются версты, качаются звезды, играет, гуляет гармошка в Клину. Кивает огнями далекий уют, кузнечики в поле спросонья куют, ночная прохлада, чужая отрада. Нам здесь оставаться пятнадцать минут. Нам колокол дважды прикажет: «Пора!» И лязгнут сомкнувшиеся буфера, очнется граненый стакан в подстаканнике, со звоном отчаянным затрепыхав, кусты врассыпную шарахнутся в панике, с обрывками пара на тонких руках… И свист рассечет их ударом ножа, а ветер закружит и бросит в пространство, и примутся стекла – пример постоянства – в расшатанных рамах плясать, дребезжа. Мой спутник молчит, с головою укрыт, наверное, спит, а может, не спит, а может, как я, с духотой не в ладах, томится, с бессонницей не совладав. Какое мне дело! Мне знать ни к чему… Своей я тревоги никак не уйму. Что там за окошком: платформы ли, дамбы ли, мосты ли кидаются в дымную мглу? В холодном, продутом, грохочущем тамбуре я лбом прислонюсь к ледяному стеклу. Летят закругленья, вагоны креня, ночные селенья, нигде ни огня, ночные просторы, нигде ни огня… Как встретит твой город назавтра меня? Печаль или радость? Любовь или ложь? А вдруг не захочешь? А вдруг не придешь? А вдруг это просто придумано мной? …В болотцах рассвет голубой пеленой… Пусть мысли, как версты, уносятся прочь, ведь что б ни случилось, теперь не помочь. О, только бы, только бы, только бы длилась вот эта на счастье похожая ночь!
«Пусть мне оправдываться нечем…»
Пусть мне оправдываться нечем, пусть спорны доводы мои, – предпочитаю красноречью косноязычие любви. Когда волненью воплотиться в звучанье речи не дано, когда сто слов в душе родится и не годится ни одно! Когда молчание не робость, но ощущение того, какая отделяет пропасть слова от сердца твоего. О сердце, склонное к порывам, пусть будет мужеством твоим в поступках быть красноречивым, а в обожании – немым. И что бы мне ни возразили, я снова это повторю. …Прости меня, моя Россия, что о любви не говорю.
|
