Добрая богиня жатвы
Здесь ветер траву теребит и сыростью тянет из леса. А жаворонок твердит все то же, что с детства известно.
Что песен пора коротка, что лес уже рдеет рябиной, что скоро уйдет в облака курлычащий клин журавлиный.
Нет, это не песен печаль так сердце мое взволновала… Но вот прояснилось, и даль прозрачной и четкою стала.
Стремителен бег колеса, расстались мы с зарослью темной, и радуги свет родился внезапно из тучи огромной.
Он, тьму победивший в бою, стоит триумфальною аркой, а я все на донник смотрю – какой золотой он и яркий.
Не поле, а праздничный стол, пчелиными яствами полон. И воздух медовый тяжел, лениво струится над полем.
Все тропы сбежались сюда, все щедрость земли увенчала: свет мысли, упорство труда, нелегкие годы начала.
Теперь вспоминаю, как сон, те встречи с богинею жатвы: залатанный комбинезон, травинки в косе рыжеватой,
В ребяческих пальцах – тетрадь, загар на обветренной коже. Работы – гора! Не поднять, не сдвинуть… А сдвинулась все же!
А плечи так были узки, так ношею тяжкой прижаты… С тех пор все поля – должники доброй богини жатвы.
Участники I Всесоюзного совещания молодых писателей.
Весна
Туч взъерошенные перья. Плотный воздух сыр и сер. Снег, истыканный капелью, по обочинам осел. И упорный ветер с юга, на реке дробящий льды, входит медленно и туго в прочерневшие сады. Он охрипшей грудью дышит, он проходит напролом, по гремящей жестью крыше тяжко хлопает крылом. И кипит волна крутая с каждой ночью тяжелей, сок тягучий нагнетая в сердцевины тополей. Третьи сутки дует ветер, третьи сутки стонут льды, третьи сутки в целом свете ни просвета, ни звезды. Краю нет тоске несносной. Третьи сутки в сердце мрак… Может быть, и в жизни весны наступают тоже так?
«Вот это и есть настоящее, да…»
Вот это и есть настоящее, да? Вот эта тоска, темнота и вода, бегущая с крыш по ста желобам, спросонок бормочущая в канавах, где скорчившись спят нерожденные травы, где хлюпает глина со льдом пополам. Весна по проселкам и городам проходит, тяжелые слезы роняя… Тоска, подступающая к губам, тебя никому, ни за что не отдам, на самое светлое не променяю. Лежи до поры нерастаявшим льдом. Я помню, я знаю, что будет потом!
«Еще недавно сосны гнуло…»
Еще недавно сосны гнуло, скрипели ржавые стволы, над головой с округлым гулом катились хвойные валы, и вдруг спокойствие… Легка рука смирившегося ветра. Крутые, налитые светом, встают в полнеба облака. Раздувшиеся паруса, земля, готовая к отплытью… Невероятные событья, немыслимые чудеса! Но вот опять темно, туманно, и к ночи дождик обложной… Нрав у весны непостоянный, да и к чему ей быть иной? Она, как школьница‑подросток, сейчас поет, сейчас грустна… Приноровиться к ней непросто, но ведь она – весна! Весна! Мы не деревья и не птицы, не счесть людских забот и дел, но как похорошели лица, как взгляд у всех помолодел. С весною опустели зданья, и стала улица тесна… Всем враз назначила свиданье непостоянная весна!
«Бомбою фашистской искалечен…»
ю. т.
Бомбою фашистской искалечен, дом стоит над морем, на юру. Все выносят каменные плечи – дождь и холод, ветер и жару.
А вокруг него – остатки сада: пни черешен, кустики лозы… Здесь в камнях испуганное стадо пряталось недавно от грозы.
И разлукой близкой опечалены, попрощаться в тлене и пыли, в солнцем раскаленные развалины нежные влюбленные пришли.
Крымское безоблачное лето, знойная закатная пора… И – когда судить по дате – это было не позднее, чем вчера.
Девушка, наверно, в белом платье, в холодке сидела под стеной… Как недавно здесь гостило счастье и опять не встретилось со мной!
«И чего мы тревожимся, плачем и спорим…»
И чего мы тревожимся, плачем и спорим, о любимых грустим до того, что невмочь. Большеглазые добрые звезды над морем, шелковистая гладь упирается в ночь. Спят прогретые за день сутулые скалы, спит распластанный берег, безлюден и тих… Если ты тишины и покоя искала, вот они! Только нет, ты искала не их.
Спят деревья, мои бессловесные братья. Их зеленые руки нежны и легки. До чего мне сейчас не хватает пожатья человеческой, сильной, горячей руки!
|
