Беженец

 

 

Он из теплушки на траву горячую

по‑стариковски спрыгнул тяжело.

В косых лучах столбы вдали маячили,

и все в степи жужжало и цвело.

 

Внезапная прохлада наплывала,

вода журчала в чаще ивняка,

и эту воду пили у привала

и брали в чайник вместо кипятка.

 

Старик лежал, глазами безучастными

следя за колыханьем колоска.

Десятками травинок опоясанный,

зеленый мир качался у виска.

 

Июльский воздух, раскаленный, зримый,

над степью тек. Старик лежал на дне.

Все, не касаясь, проходило мимо.

Он жил все там – в своем последнем дне.

 

Такое же вот солнце заходящее,

бормочущего сада забытье,

мычанье стада и в кустах блестящее

днестровское тяжелое литье.

От памяти нам никуда не деться,

не выжечь в мыслях прошлого огнем,

но если лучше в прошлое вглядеться,

увидеть можно будущее в нем.

 

 

Городок

 

 

Не прозвучит ни слово, ни гудок

в развалинах, задохшихся от дыма.

Лежит убитый русский городок,

и кажется – ничто непоправимо.

 

Еще в тревожном зареве закат

и различимы голоса орудий,

а в городок уже приходят люди.

Из горсти пьют, на дне воронки спят.

 

И снова дым. Но дым уже другой –

теперь он пахнет теплотой и пищей.

И первый сруб, как первый лист тугой,

из черного выходит корневища.

 

И медленная светлая смола,

как слезы встречи, катится по стенам.

И верят люди: жизнь благословенна,

как бы она сурова ни была!

 

 

В лесу

 

 

Навстречу сосны. Нет конца им…

День ярче, выше, горячей,

но хвойный кров непроницаем

для ливня солнечных лучей.

 

Лишь кое‑где во мраке вкраплен

как будто золота кусок.

И с веток солнечные капли

сочатся в розовый песок.

 

В лесу торжественно и тихо…

Но я не слышу тишины, –

еще не умер отзвук дикой,

железной музыки войны.

 

И с молодой березкой рядом,

ее шуршанием одет,

стоит расщепленный снарядом

сосны обугленный скелет.

 

 

Птица

 

 

Бои ушли. Завесой плотной

плывут туманы вслед врагам,

и снега чистые полотна

расстелены по берегам.

 

И слышно: птица птицу кличет,

тревожа утреннюю стынь.

И бесприютен голос птичий

среди обугленных пустынь.

 

Он бьется, жалобный и тонкий,

о синеву речного льда,

как будто мать зовет ребенка,

потерянного навсегда.

 

Кружит он в скованном просторе,

звеня немыслимой тоской,

как будто человечье горе

осталось плакать над рекой.

 

 

Костер

 

 

Чахлый лес, сквозной, багряно‑рыжий,

заткан солнцем вдоль и поперек.

Как сейчас я этот полдень вижу,

красный от брусники бугорок.

 

Корчится атласная берёста

на почти невидимом костре.

Мне с тобою весело и просто,

как девчонке, школьнице, сестре.

 

Наверху негреющая просинь,

зябких листьев вековечный спор.

Мы придем на будущую осень

в эту рощу разложить костер.

 

А на осень бушевала буря.

Ты вернулся без меня, один.

Потерялся в непривычном гуле

лепет перепуганных осин.

 

И в шинели серой, с автоматом

у березовых атласных ног

ты прилег за круглый и примятый

красный от брусники бугорок.

 

И пошли, пошли пути‑дороги

колесить на тысячи ладов.

И стоишь теперь ты на пороге

незнакомых прусских городов.

 

Верно, скоро выйдет срок разлуке.

И, придя в знакомые места,

отогреем мы сердца и руки

у родного русского костра.

 

 

Домой

 

 

Сквозь дрему глухую, предутренний сон

я чувствую: поезд идет под уклон.

Прильнула к окну шелестящая муть,

легчайшим изгибом свивается путь.

 

И в свете февральских расплывчатых звезд

в двенадцать пролетов над Волгою мост.

 

В мерцанье рассвета уходит река.

Лесами скользит эшелона змея.

На запад, на запад, где дремлет Москва,

где в облаке сизом – родная моя.

 

Я завтра увижу покинутый дом,

я завтра приду к дорогому крыльцу –

приду и немного помедлю на нем,

дорожный платок прижимая к лицу.

 

Я вспомню о щелях в садовой тени,

о вое тревог по ночам и о том,

как мы в беспокойные первые дни

полоски на стекла клеили крестом.

 

И самое горькое вспомнится мне:

взволнованный, людный вечерний вокзал,

и небо в щемящем закатном огне,

и что мне любимый, целуя, сказал.

 

Мне этого часа вовек не забыть.

Да разве мы прежде умели любить?

Да разве мы знали, что значит война,

будет разлука горька и длинна?

 

…На запад скользит эшелона змея,

все ближе мой город, отчизна моя!

 

 

«Вот и город. Первая застава…»

 

 

Вот и город. Первая застава.

Первые трамваи на кругу.

Очень я, наверное, устала,

если улыбнуться не могу.

 

Вот и дом. Но смотрят незнакомо

стены за порогом дорогим.

Если сердце не узнало дома,

значит, сердце сделалось другим.

 

Значит, в сердце зажилась тревога,

значит, сердце одолела грусть.

Милый город, подожди немного, –

я смеяться снова научусь.

Ты великая, моя любовь