Разлука
I
В руке сжимая влажные монеты, я слушаю с бессмысленной тоской, как в темноте, в слепом пространстве где‑то, звонок смеется в комнате пустой.
Я опоздала. Ты ушел из дома. А я стою – мне некуда идти. На ветровой простор аэродрома в такую ночь не отыскать пути.
И я шепчу сквозь слезы: «До свиданья! Счастливый путь, любимый человек!» Ничтожная минута опозданья мне кажется разлукою навек.
II
Утром на пути в аэропорт улицы просторны и пусты. Горизонт туманом полустерт, розовеют почками кусты. Вся в росе, младенчески мягка вдоль шоссе топорщится трава. В сердце с ночи забралась тоска – каждая разлука такова. На перроне – голубой забор, тени бродят, на песке скользя… Дальше – ветер, солнце и простор. Дальше провожающим нельзя. В облаках, стихая, как струна, «Дуглас» чертит плавный полукруг. Радость встреч была бы не полна без щемящей горечи разлук. За разлукой есть далекий час. Как мы станем ждать его с тобой!.. Он всегда приходит в первый раз, заново подаренный судьбой.
Осень
Нынче улетели журавли на заре промозглой и туманной. Долго, долго затихал вдали разговор печальный и гортанный.
С коренастых вымокших берез тусклая стекала позолота; горизонт был ровен и белес, словно с неба краски вытер кто‑то.
Тихий дождь сочился без конца из пространства этого пустого… Мне припомнился рассказ отца о лесах и топях Августова.
Ничего не слышно о тебе. Может быть, письмо в пути пропало, может быть… Но думать о беде – я на это не имею права.
Нынче улетели журавли… Очень горько провожать их было. Снова осень. Три уже прошли… Я теплее девочку укрыла.
До костей пронизывала дрожь, в щели окон заползала сырость… Ты придешь, конечно, ты придешь в этот дом, где наш ребенок вырос.
И о том, что было на войне, о своем житье‑бытье солдата ты расскажешь дочери, как мне мой отец рассказывал когда‑то.
Мать
Года прошли, а помню, как теперь, фанерой заколоченную дверь, написанную мелом цифру «шесть», светильника замасленную жесть, колышет пламя снежная струя, солдат в бреду… И возле койки – я. И рядом смерть. Мне трудно вспоминать, но не могу не вспоминать о нем… В Москве, на Бронной, у солдата – мать… Я знаю их шестиэтажный дом, московский дом… На кухне примуса, похожий на ущелье коридор, горластый репродуктор, вечный спор на лестнице… ребячьи голоса… Вбегал он, раскрасневшийся, в снегу, пальто расстегивая на бегу, бросал на стол с размаху связку книг – вернувшийся из школы ученик. Вот он лежит: не мальчик, а солдат, какие тени темные у скул, как будто умер он, а не уснул, московский школьник… раненый солдат. Он жить не будет. Так сказал хирург. Но нам нельзя не верить в чудеса, и я отогреваю пальцы рук… Минута… десять… двадцать… полчаса… Снимаю одеяло – как легка исколотая шприцами рука. За эту ночь уже который раз я жизнь держу на острие иглы. Колючий иней выбелил углы, часы внизу отбили пятый час… О, как мне ненавистен с той поры холодноватый запах камфары! Со впалых щек сбегает синева, он говорит невнятные слова, срывает марлю в спекшейся крови… Вот так. Еще. Не уступай! Живи! …Он умер к утру, твой хороший сын, твоя надежда и твоя любовь… Зазолотилась под лучом косым суровая мальчишеская бровь, и я таким увидела его, каким он был на Киевском, когда в последний раз, печальна и горда, ты обняла ребенка своего. В осеннем сквере палевый песок и ржавый лист на тишине воды… Все те же Патриаршие пруды, шестиэтажный дом наискосок, и снова дети роются в песке… И, может быть, мы рядом на скамью с тобой садимся. Я не узнаю ни добрых глаз, ни жилки на виске. Да и тебе, конечно, невдомек, что это я заплакала над ним, над одиноким мальчиком твоим, когда он уходил. Что одинок тогда он не был… Что твоя тоска мне больше, чем кому‑нибудь, близка…
Люблю зверье…
Хирург
Н. Л. Чистякову
Порой он был ворчливым оттого, что полшага до старости осталось. Что, верно, часто мучила его нелегкая военная усталость.
Но молодой и беспокойный жар его хранил от мыслей одиноких – он столько жизней бережно держал в своих ладонях, умных и широких.
И не один, на белый стол ложась, когда терпеть и покоряться надо, узнал почти божественную власть спокойных рук и греющего взгляда.
Вдыхал эфир, слабел и, наконец, спеша в лицо неясное вглядеться, припоминал, что, кажется, отец смотрел вот так когда‑то в раннем детстве.
А тот и в самом деле был отцом и не однажды с жадностью бессонной искал и ждал похожего лицом в молочном свете операционной.
Своей тоски ничем не выдал он, никто не знает, как случилось это, – в какое утро был он извещен о смерти сына под Одессой где‑то…
Не в то ли утро, с ветром и пургой, когда, немного бледный и усталый, он паренька с раздробленной ногой сынком назвал, совсем не по уставу.
Письмо
Хмуро встретили меня в палате. Оплывала на столе свеча. Человек метался на кровати, что‑то исступленное крича.
Я из стиснутой руки солдата осторожно вынула сама неприглядный, серый и помятый листик деревенского письма.
Там, в письме, рукою неумелой по‑печатному писала мать, что жива, а хата погорела и вестей от брата не слыхать.
Что немало горя повидали, что невзгодам не было конца, что жену с ребенком расстреляли, уходя, у самого крыльца.
Побледневший, тихий и суровый в голубые мартовские дни он ушел в своей шинели новой, затянув скрипучие ремни.
В коридоре хрустнул пол дощатый, дверь внизу захлопнулась, звеня. Человек, не знающий пощады, шел вперед, на линию огня.
Шел он, плечи крепкие сутуля, нес он ношу – ненависть свою. Только бы его шальная пуля не задела где‑нибудь в бою…
Только не рванулась бы граната, бомба не провыла на пути, потому что ненависть солдату нужно до Берлина донести!
«Летел сквозь бурю лунный круг…»
Летел сквозь бурю лунный круг, и ветер тучи рвал. Письмо мне передал твой друг проездом на Урал.
Спеша, конверт, промокший весь, я тут же сорвала. И не могла письма прочесть – такая тьма была.
И только свет, неверный свет октябрьской луны упал на маленький портрет с летящей вышины.
И поняла я по чертам неясного лица, что ты, конечно, будешь там до самого конца.
И пожалела об одном: что разный путь у нас, что я не в городе родном в такой тяжелый час.
«В оцепененье стоя у порога…»
В оцепененье стоя у порога, я слушаю с бессмысленной тоской, как завывает первая тревога над черною, затихшею Москвой.
Глухой удар, бледнеющие лица, колючий звон разбитого стекла, но детский сон сомкнул твои ресницы. Как хорошо, что ты еще мала…
Десятый день мы тащимся в теплушке, в степи висит малиновая мгла, в твоих руках огрызок старой сушки. Как хорошо, что ты еще мала…
Четвертый год отец твой не был дома, опять зима идет, белым‑бела, а ты смеешься снегу молодому. Как хорошо, что ты еще мала…
И вот – весна. И вот – начало мая. И вот – конец! Я обнимаю дочь.
Взгляни в окошко, девочка родная! Какая ночь! Смотри, какая ночь!
Текут лучи, как будто в небе где‑то победная дорога пролегла. Тебе ж видны одни потоки света… Как жалко мне, что ты еще мала!
«Спокойный вечер пасмурен и мглист…»
Спокойный вечер пасмурен и мглист. Не слышно птиц среди древесных кружев. Пустынна улица. Последний ржавый лист в морозном воздухе легчайший ветер кружит.
Любимая осенняя пора. На облаках – сиреневые блики, на светлых лужицах каемка серебра, и над землей – покой, безмерный и великий.
Как лживо все: и эта тишина, и мягкий полог облачных волокон… Как пристально в глаза людей война глядит пустыми впадинами окон.
Мне с каждым днем милее ты, все тверже взгляд, все звонче лепет, как будто новые черты рука невидимая лепит…
|
