Я люблю их. Всяких.
Холеных и грязных, Маленьких и огромных, Красивых и безобразных.
«Все в доме пасмурно и ветхо…»
Все в доме пасмурно и ветхо, скрипят ступени, мох в пазах… А за окном – рассвет и ветка в аквамариновых слезах. А за окном кричат вороны, и страшно яркая трава, и погромыхиванье грома, как будто валятся дрова. Смотрю в окно, от счастья плача, и, полусонная еще, щекою чувствую горячей твое прохладное плечо… Но ты в другом, далеком доме и даже в городе другом. Чужие властные ладони лежат на сердце дорогом. …А это все – и час рассвета, и сад, поющий под дождем, – я просто выдумала это, чтобы побыть с тобой вдвоем.
«Что‑то мне недужится…»
Что‑то мне недужится, что‑то трудно дышится… В лугах цветет калужница, в реке ветла колышется, и птицы, птицы, птицы на сто ладов поют, и веселятся птицы, и гнезда птицы вьют. …Что‑то неспокойно мне, не легко, не просто… Стремительные, стройные вокруг поселка сосны, и тучи, тучи, тучи белы, как молоко, и уплывают тучи далёко‑далеко. Да и меня никто ведь в плену не держит, нет. Мне ничего не стоит на поезд взять билет и в полночь на разъезде сойти в глуши лесной, чтоб быть с тобою вместе, чтоб стать весне весной. И это так возможно… И это так нельзя… Летит гудок тревожно, как филин голося, и сердце, сердце, сердце летит за ним сквозь мглу, и горько плачет сердце: «Как мало я могу!»
Шишка
Я в снегу подтаявшем, около ствола, гладенькую, мокрую шишку подняла. А теперь в кармане я ее ношу, выну, полюбуюсь, лесом подышу. Выну и порадуюсь, что тогда, в лесу, может быть, последнюю, может, предпоследнюю, а может быть, просто встретила весну. Там в снегу лосиные глубокие следы, как ведерки синие, полные воды, свежие проталины, муравьи у пня, – маленькие тайны мартовского дня.
«Сияет небо снежными горами…»
Сияет небо снежными горами, громадами округлых ярких туч. Здесь тишина торжественна, как в храме, здесь в вышине дымится тонкий луч. Здесь теплят ели розовые свечи и курят благовонную смолу. Нам хвоя тихо сыплется на плечи, и тропка нас ведет в густую мглу. Все необычно этим летом странным: и то, что эти ели так прямы, и то, что лес мы ощущаем храмом, и то, что боги в храме этом мы!
«День был яркий, ветреный…»
День был яркий, ветреный. Шум кипел березовый. В рощице серебряной цвел татарник розовый. Земля была прохладная, влажная, упругая, тучи плыли по небу громоздкие, округлые… Быть может, слишком часто я зеленым брежу летом, но если это счастье, то как молчать об этом? Если я такими богатствами владею – зачем же, зачем же их спрячу от людей я? Ссорятся влюбленные, грустят, и невдомек им, что есть края зеленые, где все бывает легким. А редко ли встречаются хмурые, усталые, вздыхают, огорчаются, думают, что старые. Ходят в поликлиники, вздорят там с врачами… А в чащах есть малинники, овраги есть с ручьями. Там есть трава и синева, роса и запах тминный, и стоит это целиком, с водой, цветами, ветерком, какой‑нибудь полтинник. И каждому, кто забредет в лесное это царство, от всех невзгод, от всех забот отыщется лекарство. Помнишь? День был ветреный, шум кипел березовый, в рощице серебряной цвел татарник розовый…
Осень в Крыму
I
Ранняя нынче осень в Крыму, смутное море, горы в дыму, пухлые тучи, дождем налиты, переползают через хребты. Рыжий лишайник, седая полынь, ветки ломает жгучий норд‑ост, только в ущельях – тишь да теплынь, свищет по‑летнему глупенький дрозд. Впрочем, кто знает, – глуп или нет, кто разберет, что у птиц на уме? Может, и нам не считать бы примет, жить и не думать о близкой зиме… Ранняя нынче осень в Крыму, зябкое море, дали в дыму… Как мне живется светло и легко, а почему, сама не пойму.
II
Норд‑ост осенний с гор летел и щеки жег румянцем. Шиповник рыжий шелестел, алея твердым глянцем. И было гнездышко в кусте, в колючей чаще ржавой. Пять красных ягод в том гнезде, в сухой листве лежало… Могли не верить лишь глупцы, что совершится чудо, что красноперые птенцы проклюнутся оттуда. Но мы с тобой не стали ждать с надеждой и тревогой, взглянули только и опять пошли своей дорогой. Все представляю, как потом снега на горы лягут, как занесут в гнезде сухом пять бездыханных ягод.
III
За валом вал идет на берег, бурля зеленым кипятком, и каждый в смерть свою не верит, и каждый падает ничком. И, растекаясь пеной млечной, сбегает медленно с камней, чтоб снова слиться с глубью вечной и обрести бессмертье в ней.
Тень
Приглушает птичий гам тишина еловая, проплывает по снегам тень моя лиловая. На снегах и в облаках синева прозрачная, в белых пухлых башлыках спят домишки дачные. Тень идет сама собой, в чащи забирается, о штакетник голубой пополам ломается… Хоть сугробы глубоки – просто нет возможности, хоть навешаны замки, из предосторожности, залезает тень плечом в окна золоченые, тени сроду нипочем зоны запрещенные… Я шагаю колеей, потная, усталая, лед бугристый подо мной, мешанина талая. Ноги бедные мои тяжелы немыслимо, я от этой колеи целиком зависима. Поскользнувшись на ходу, локоть тру с обидою, тени, пляшущей в саду, от души завидую!
|
