Акафист Святому праведному отроку Артемию, Веркольскому чудотворцу Клуб православной семьи: http://vk.com/club43902602 11 страница

 

- Я ждала не менее сорока минут в этой большой полупустой церкви, и

никто ко мне подходил. Потом приблизился служка и протянул записку со

словами "Велено пехедать". - Эту фразу мадемуазель произнесла по-русски.

- Кем велено, не спросили? - быстро перебил Ка-нович.

- Где записка? - властно протянул руку Симеон Александрович.

Гувернантка, сбившись, растерянно перевела взгляд с полковника на

генерал-губернатора. Кажется, она не знала, кому отвечать первому.

- Не перебивать! - грозно приказал Георгий Александрович.

Еще в гостиной были Павел Георгиевич и Фандорин, но они не произнесли

ни слова.

- Да, я спросила, от кого записка. Он сказал: "От человека" и отошел.

Я увидел, как Карнович записывает что-то в маленькую тетрадочку, и

догадался: служка будет найден и допрошен.

- Записку у меня потом отобрали, но содержание я запомнила слово в

слово: "Выйдите на площадь, пройдите до бульвара и обойдите маленькую

церковь". Текст был на французском, буквы не печатные, а скорописные. Почерк

мелкий, косой, с наклоном влево.

Мадемуазель посмотрела на Фандорина, и он одобрительно ей кивнул.

Сердце у меня так и сжалось.

- Я так и поступила. Возле церкви простояла еще минут десять. Потом

какой-то высокий, широкоплечий мужчина с черной бородой, в надвинутой на

глаза шляпе, проходя мимо, задел меня плечом, а когда я оглянулась,

незаметно поманил за собой. Я пошла за ним. Мы поднялись вверх по переулку.

Там стояла карета, но не та, что вчера, хотя тоже черная и тоже с наглухо

задернутыми шторами. Мужчина открыл дверцу и подсадил меня, одновременно

обшарив руками мое платье - очевидно, искал оружие. - Она гадливо

передернулась. - Я сказала ему: "Где мальчик? Никуда не поеду, пока его не

увижу". Но он как будто не слышал. Подтолкнул меня в спину и запер дверцу

снаружи, а сам - я поняла по тому, как накренилась карета - влез на козлы, и

мы поехали. Я обнаружила, что окна не просто занавешены, но еще и глухо

заколочены изнутри, так что не осталось ни единой щели. Мы ехали долго. В

темноте я не могла смотреть по часикам, но, думаю, прошло больше часа. По-,

том карета остановилась. Кучер влез внутрь, прикрыв за собой дверцу и

завязал мне глаза плотной тканью. "Это не надо, я не буду подсмотхеть",

сказала я ему уже по-русски, но он опять не обратил на мои слова никакого

внимания. Взял за талию и поставил на землю, а дальше меня повели за руку,

но недалеко - всего восемь шагов. Скрипнули ржавые петли и стало холодно,

как будто я вошла в дом с толстыми каменными стенами.

- Теперь как можно подробнее, - строго велел Карнович.

- Да-да. Меня заставили спуститься по крутой, но не высокой лестнице. Я

насчитала двенадцать ступенек. Вокруг стояли несколько человек, все мужчины

- я чувствовала запах табака, сапог и мужских духов. Английских. Не помню,

как они называются, но это можно спросить у лорда Бэнвилла и мистера Карра,

они пользуются точно такими же.

- "Граф Эссекс", - сказал Фандорин. - Самый модный запах сезона.

- Мадемуазель, вы видели Мику? - взволнованно спросил Павел Георгиевич.

- Нет, ваше высочество.

- То есть как?! - вскричал Георгий Александрович. - Вам не показали

сына, а вы им все равно отдали букет?!

Этот упрек показался мне вопиюще несправедливым. Как будто мадемуазель

могла сопротивляться целой шайке убийц! Впрочем, и отцовские чувства тоже

можно было понять.

- Я не видела Мишеля, но я его слышала, - тихо сказала мадемуазель. - Я

слышала его голос. Мальчик был совсем рядом. Он спал и бредил во сне, все

повторял: "Laissez-moi, laissez-moi (Оставьте меня, оставьте меня (фр.)), я

больше никогда-никогда не буду..."

Она быстро достала платок и громко высморкалась, причем эта нехитрая

процедура заняла у нее что-то очень уж много времени. Комната стала

расплываться у меня перед глазами, и я не фазу сообразил, что это от слез.

- Ну вот, - глухим, будто бы простуженным голосом продолжила

мадемуазель. - Поскольку это был точно Мишель, я сочла условие выполненным и

отдала сумочку. Один из мужчин сказал мне громким шепотом: "Ему не было

больно. Палец отрезали после инъекции опия. Если игра будет честной, такие

крайности впредь не понадобятся... Завтра будьте на том же месте и в тот же

час. Принесете бриллиантовый аграф императрицы Анны. Повторите". Я

повторила: "Бриллиантовый аграф императрицы Анны". Вот и все. А потом меня

снова отвели в карету, долго везли и высадили возле какого-то моста. Я взяла

извозчика, доехала до Храма Христа, а там меня ждал экипаж.

- Все ли вы нам рассказали? - спросил Георгий Александрович после

паузы. - Может быть, остались какие-то мелочи? Подумайте.

-...Нет, ваше высочество... Разве что... - Мадемуазель прищурилась. -

Мишель прежде никогда не разговаривал во сне. Я подозреваю, что вчера они

дали ребенку очень сильную дозу опиума, и он до сих пор еще не очнулся.

Павел Георгиевич застонал, а у меня поневоле сжались кулаки. Нужно было

освободить Михаила Георгиевича как можно скорей, пока этот дьявольский Линд

окончательно не погубил его здоровье.

- Аннинский аграф! У этого негодяя изысканный вкус. А что на все это

скажет проницательный господин Фандорин? - саркастически осведомился Симеон

Александрович, впервые на моей памяти обратившись к отставному чиновнику

особых поручений напрямую.

- Свои соображения я буду г-готов изложить после завтрашней поездки

госпожи Деклик, - ответил Эраст Петрович, посмев даже не повернуть головы в

сторону его высочества. И вполголоса, как бы самому себе, прибавил. -

Шепотом? Это интересно... Прошу у ваших высочеств позволения откланяться. -

Он щелкнул крышкой брегета. - Уже девять часов, а у меня сегодня вечером еще

есть кое-какие неотложные дела.

Да-да, вспомнил я. Сход шайки однорукого.

Сделав вид, что хочу вынести переполненную пепельницу, я догнал

Фандорина в коридоре.

- Ваше высокородие, - попросил я, заставив себя просительно улыбнуться.

- Возьмите меня с собой. Я не буду вам обузой, а, может быть, даже

пригожусь.

Пускай этот хлыщ был мне глубоко отвратителен, но сейчас такие пустяки

не имели никакого значения. Я знал, что ночью не усну - все буду слышать

жалобный голосок мечущегося в бреду Михаила Георгиевича. Очень возможно, что

Карнович прав и фандоринский план - полнейшая чушь, но и это лучше, чем

бездействие.

Эраст Петрович испытующе посмотрел мне в глаза.

- Что ж, Зюкин. Вчера я понял, что вы не трус. Если хотите, идемте с

нами. Надеюсь, вы понимаете, в какое опасное дело ввязываетесь?

 

 

X x x

 

 

Мы с японцем остались за поворотом, вперед пошел один Фандорин.

Осторожно высунувшись из-за угла, я смотрел, как Эраст Петрович, вновь

наряженный "фартовым", идет своей пружинистой походочкой по середине

мостовой. В небе сиял острый и кривой, как турецкий ятаган, месяц, и ночную

хитровскую улицу было видно так ярко, будто горели фонари.

Фандорин спустился к подвальным воротам, и я услышал, как он спросил:

- Кода, ты?

Ответа было не разобрать.

- Я - Стрый, из варшавских лихачей, - весело сказал Эраст Петрович,

приближаясь к невидимому с моего места часовому. - Мы с Кодой кумаки не

разлей вода. Ваши-то все? И Культя причамал?... Да знаю я маляву, знаю.

Сейчас...

Послышался резкий звук, словно кто-то с размаху расколол полено, и Маса

подтолкнул меня: пора.

Мы проскочили открытое место, сбежали вниз. Фандорин, согнувшись,

рассматривал врезанную в ворота дверь. Рядом, привалившись к стене, сидел

вихрастый парень с закатившимися глазами и судорожно разевал рот, как

вынутая из воды рыба.

- Хитрая д-дверь, - озабоченно сказал Эраст Петрович. - Видите,

проволока? Как в хорошем магазине - когда входишь, звенит колокольчик. Но

ведь мы люди скромные, верно? Мы проволоку вот так, ножичком. Зачем людей от

беседы отвлекать? Тем более что господин Культя, оказывается, уже прибыл,

или, как п-принято говорить в здешнем бомонде, "причамал".

Я не мог взять в толк, чего это Фандорин так весел. У меня от волнения

(надеюсь, что это было именно волнение, а не страх) поклацывали зубы, а он

чуть ли не руки потирал и вообще держался так, будто мы затеяли некое

радостное, хоть и не вполне пристойное развлечение. Помнится, подобным

образом вел себя Эндлунг перед тем, как повезти Павла Георгиевича в

какое-нибудь злачное место. Я слышал, что есть порода людей, для которых

опасность - вроде вина для пьяницы или дурмана для пропащего опиумиста.

Очевидно, к этому разряду относился и бывший статский советник. Во всяком

случае, это объясняло бы многое в его поведении и поступках.

Фандорин тихонько толкнул дверь, и она отворилась без скрипа - стало

быть, петли были хорошо смазаны.

Я увидел покатый спуск, озаренный багровыми отсветами пламени. Где-то

внизу горел костер или факелы.

Мы спустились по довольно узкому проходу шагов на двадцать, и Фандорин,

шедший впереди, вскинул руку. Стали слышны гулкие, подхваченные каменными

сводами голоса. Мои глаза немного свыклись с мраком, и я увидел, что проход

образован двумя штабелями старинных дубовых бочек, прогнивших от времени и

сырости.

Эраст Петрович вдруг пригнулся и проскользнул в зазор между бочек. Мы

последовали за ним.

Оказалось, что огромные деревянные емкости стоят невплотную, и щели меж

ними образуют некое подобие лабиринта. Мы бесшумно крались этим извилистым

путем, определяя направление по бликам на потолке и звучу голосов,

делавшихся все более слышными, так что вскоре я уже мог различать отдельные

слова, хоть и не всегда понимал их значение.

-...завтра... за базлан макитру пробурю... когда свистну, тогда и

кукарекнешь...

Эраст Петрович свернул в узкий лаз и двигаться перестал, замер. Я

высунулся из-за его плеча, и увидел диковинную, зловещую картину.

Посреди открытого и довольно обширного пространства, со всех сторон

окруженного рядами темных бочек, стоял дощатый стол. Вокруг стояло несколько

железных треног, в которые были воткнуты факелы. Огонь мигал и потрескивал,

к сводчатому потолку тянулись струйки верного дыма.

За столом сидели шестеро: один во главе, пятеро по остальным трем

сторонам. Вожака я мог разглядеть лучше, чем прочих, потому что он был

повернут лицом как раз в нашу сторону. Я увидел грубое и сильное лицо с

выступающим лбом, резкими складками вдоль рта, расширяющейся нижней

челюстью, но мое внимание привлекло даже не лицо, а правая рука главаря,

лежавшая на столе. Вместо кисти она заканчивалась трехзубой вилкой!

Культя - а это вне всякого сомнения был он - ткнул своей невероятной

рукой в стоящее перед ним блюдо, подцепил кусок мяса и отправил в рот.

- Никто не кукарекает, - сказал один из сидевших спиной. - Гутора нет.

Нешто мы без понятия. Но ты хоть стукалку навесь. В чем мазан-то, а? Че мы

тут тыримся? Че пухнем? Уж невмочь портки тереть. Вина не пей, в листки не

чеши. Этак околеешь.

Остальные заворочались, зашумели, выказывая явное согласие говорившему.

Культя неторопливо жевал, поглядывая на них глубоко посаженными,

тонущими в подбровных тенях глазами - лишь искорки поблескивали. Дал своим

товарищам немного пошуметь, а потом вдруг с размаху ударил вилкой по блюду.

Раздался треск, и крепкая глиняная посудина раскололась пополам. Сразу стало

тихо.

- Я те дам винолистки, - негромко протянул вожак и сплюнул на сторону

непрожеванный лоскут мяса. - Тут такой мазан - раз в жизни бывает, да не во

всякой еще жизни. Большой человек нам доверился. И если сыщется гнида, кто

мне тухлянку затешет, вот энтой вот вилкой всю требуху выковырну и жрать

заставлю.

Он помолчал, и по застывшим позам разбойников я понял, что прозвучавшая

угроза - не фигура речи, а вполне буквальное обещание. У меня по телу

пробежали мурашки.

- Ты, Культя, не пужай, - сказал все тот же, очевидно, самый отчаянный

из шайки. - Ты толком разрисуй. Че нас за сявок держат? Ну, на шухере пару

раз поторчали, бакланов каких-то попасли. Рази это мазан? Мы ж волки, а не

псы какие.

- Не вашего ума дело, - отрезал главарь. - Будете чирикать, как велю. -

Он подался вперед. - Тут, Топор, такая буза, что вам знать не надо, крепче

спать будете. А зачем нас в дело позвали, еще впереди. Мы себя покажем. И

вот что, братва. Как мазан отвиснет, будем лапти кидать.

- С Хитровки? - спросил кто-то. - Или с города?

- Дура! С Расеи, - веско обронил Культя. - За такие дела сыскари нас на

жилки растянут.

- Как это с Расеи? - вскинулся тот, кого он назвал Топором. - А где же

жить-то? В Туретчине что ли? Так я по-ихнему не знаю.

Культя оскалил щербатый рот:

- Ништо, Топорик, у тебя такой слам будет, что басурманы сами по-твоему

балакать станут. Верьте, братва, Культя пустыху не гоняет. Намаслимся так -

кажному маслица до гроба хватит.

- А не ссучит нас твой большой человек? - с сомнением спросил все тот

же скептик.

- Не из таковских. Самый честной голован во всем белом свете. Наш

Король против него тля.

- Собой-то он каков, человек этот? Поди; орел?

Я заметил, как напрягся Фандорин в ожидании атаманова ответа.

Вопрос привел Культю в явное смущение. Он поковырял вилкой в зубе,

словно колеблясь, говорить или нет. Но все-таки решился:

- Полоскать не стану - не знаю. Это такой человек, что запросто к нему

не под сыпешься. С ним свои фартовые причамали - вот уж те орлы, не вам

чета... Человек этот по-нашему вовсе не говорит. Видел я его один раз. В

подполе навроде нашего, только помене и мало без света. Говорю вам, человек

сурьезный, воздух зря не трясет. Сидит впотьмах, личности не видать. Шепнет

толмачу, тот по-нашему пересказывает. Это наш Король глотку дерет. А тут

Европа. Шепот - он послышней крика будет.

Это замечание, хоть и прозвучавшее из уст законченного преступника,

поразило меня своей психологической точностью. В самом деле, чем меньше

человек повышает голос, тем больше к нему прислушиваются и лучше слышат. Вот

покойный государь никогда ни на кого не кричал. И обер-прокурор Синода,

всесильный Константин Петрович тоже тихонько так шелестит. Да взять хоть

Фандорина - до чего нешумен, а как начнет говорит, августейшие особы

каждому слову внимают.

- Ишь ты. важно. А где у тя с человеком энтим стреха была?

Фандорин привстал, я тоже задержал дыхание. Неужто скажет?

В это самое мгновение раздался оглушительный треск, отозвавшийся

заполошным эхом под сводами подвала, с каменного потолка прямо на стол

посыпалась каменная крошка.

- Ни с места, меррррзавцы! - донесся оглушительный, многократно

усиленный рупором голос. - Я полковник Карнович. Вы все на мушке. Следующая

пуля - тому, кто дернется с места.

- М-м-м-м, - услышал я страдальческий стон Фандорина.

Полковник и в самом деле появился как-то очень уж не ко времени, но, с

другой стороны, арестование всей шайки, и, главное, самого Культи должно

было дать лазейку к доктору Линду. Ай да Карнович, как ловко он прикинулся,

что полученные от меня сведения нисколько его не интересуют!

Бандиты разом обернулись, но я не успел толком разглядеть их лиц,

потому что Культя крикнул:

- Суши светило! - и разбойники кинулись врассыпную, опрокинув все три

факела.

В погребе стало темно, но совсем ненадолго. Через секунду черноту со

всех сторон пронизали длинные, злые сполохи огня, а грохот поднялся такой,

что у меня заложило уши.

Фандорин дернул меня за руку, и мы оба повалились на пол.

- Лежите тихо, Зюкин! - крикнул он. - Тут уже ничего не сделаешь.

Мне показалось, что стрельба не утихала очень долго, время от времени

перемежаемая воплями боли и громогласными командами Карновича:

- Корнеев, ты где? Давай со своими вправо1 Миллер, десять человек

влево! Фонарей, фонарей сюда!

Вскоре по подвалу зашарили лучи света - по бочкам, перевернутому столу,

двум неподвижным телам на полу. Пальба прекратилась так же внезапно, как

началась.

- Выходить с поднятыми руками! - крикнул Карнович. - Все равно никуда

не денетесь. Дом оцеплен. Культя первый!

- Вот те Культя!

Из дальнего угла вновь выплеснуло языком пламени, и лучи разом

метнулись к тому месту - я увидел перевернутую бочку, а над ней силуэт

головы и плеч.

- Убьют, б-болваны, - зло процедил Фандорин.

Грянул оглушительный залп, и от бочки во все стороны полетела щепа,

потом снова и снова. Из угла никто больше не отстреливался.

- Сдаемся! - крикнули из темноты. - Начальник, не пали!

Один за другим, высоко воздев руки, на открытое место вышли трое,

причем двое едва держались на ногах. Культи среди них не было.

Эраст Петрович поднялся и вышел из укрытия. Мы с Масой последовали за

ним.

- Добрый вечер, - иронически приветствовал Фандорина полковник, со всех

сторон окруженный рослыми молодцами в статском платье. - Какая неожиданная

встреча.

Даже не взглянув на начальника дворцовой полиции, Эраст Петрович

направился к перевернутой бочке, из-за которой высовывалась безжизненно

откинутая рука. Присел на корточки и тут же поднялся.

Вокруг откуда ни возьмись появилось очень много людей. Одни надевали

наручники на сдавшихся разбойников, другие сновали между бочек, третьи

зачем-то шарили по полу. Повсюду скользили электрические лучи, их были

десятки. Воздух терпко пах гарью и порохом. Я зачем-то посмотрел на часы.

Было без семи двенадцать, а это означало, что с того момента, когда мы

проникли в подвал, прошло всего шестнадцать минут.

- Вы все испортили, Карнович, - сказал Фандорин, останавливаясь перед

полковником. - Культя нашпигован п-пулями, а он один знал, где искать Линда.

Откуда вы только взялись, черт бы вас побрал! Вы за мной шпионили?

Вид у Карновича был несколько сконфуженный. Он покосился в мою сторону

и ничего не ответил, но Фандорин и так понял.

- Вы, Зюкин? - тихо произнес он, глядя на меня, и покачал головой. -

Как глупо...

- Карэ да! - визгливо выкрикнул господин Маса, находившийся от меня на

некотором отдалении. - Урагиримоно!

Словно во сне, я увидел, как он разгоняется, высоко подпрыгивает и

выбрасывает вперед ногу.

Очевидно, мое зрение работало гораздо быстрее мысли, потому что я успел

очень хорошо рассмотреть стремительно приближающийся к моему лбу ботинок

японца (маленький, желтой юфти, со стоптанной подметкой).

И тут 10 мая для меня закончилось.

 

11 мая

 

Субботы для меня не было, потому что ночь, день и еще ночь я пролежал в

глубоком обмороке.

 

12 мая

 

Очнулся я сразу, безо всякого предварительного блуждания меж забытьем и

явью - то есть совсем не так, как возвращаются из обычного сна. Только что

видел перед собой озаренный ползающими лучами погреб и стремительно

приближающийся желтый ботинок, потом отчего-то прикрыл глаза, а открыл их

уже в совершенно ином месте: свет дня, белый потолок, и сбоку, на краю

обзора, два лица - мадемуазель Деклик и господин Фандорин. Никакого значения

этому явлению в первый момент я не придал, просто отметил - сидят, смотрят

на меня сверху вниз, а я лежу в кровати. И лишь затем уже ощутил, как

странно затекло все тело, услышал ровный шум дождя за окном и встрепенулся:

почему это они касаются друг друга плечами?

- Grace a Dieu (Слава Богу) - сказала мадемуазель. - Il a retrouve sa

conscience. Vous aviez raison (Он очнулся Вы были правы (фр.)).

Я перевел взгляд с нее на Фандорина и почувствовал, что должен его о

чем-то спросить.

- Что такое "урагиримоно"? - повторил я запомнившееся звучное слово -

как мне казалось, только что прозвучавшее.

- По-японски оно означает "п-предатель", - спокойно ответил Эраст

Петрович, наклоняясь надо мной и зачем-то оттягивая мне пальцами нижние веки

(я просто обмер от подобной бесцеремонности). - Я рад, Зюкин, что вы живы.

После такого удара можно было и вовсе не очнуться. У вас толстая черепная

к-коробка, даже сотрясения нет. Вы пролежали без чувств почти сорок часов.

Попробуйте-ка сесть.

Я сел без особого усилия и вдруг смутился, потому что увидел, что на

мне только нижняя рубашка, да к тому же распахнутая на груди. Мадемуазель,

заметив мое стеснение, деликатно отвела глаза.

Фандорин протянул мне стакан воды и все тем же размеренным тоном

сообщил сведения, окончательно вернувшие меня к реальности:

- Вы, Зюкин, сильно повредили делу, сообщив о нашем плане Карновичу.

Многообещающая нить оборвана. Культя убит. Четверо из его банды, включая

оглушенного мной часового, взяты живьем, но толку от них никакого нет. Один

использовался для с-слежения за Эрмитажем. Другой был кучером на карете, за

которой вы пытались гнаться. Это он стегнул вас кнутом, помните? Но кто

сидел в карете, он не знает, даже детского крика не расслышал. Культя велел

ему сесть на козлы на Николо-Ямской, проехать определенным маршрутом и потом

слезть у Андроникова монастыря. А там он уступил место другому кучеру, по

виду нерусскому. Вот и все. Культя, по крайней мере, знал, г-где у Линда

логово. А теперь мы остались с пустыми руками. Так что гнев Масы можно

понять. Теперь, когда ясно, что вы живы и почти целы, моего помощника

наконец выпустят из-под ареста, а то я без него как без рук.

Я потрогал лоб и нащупал изрядную шишку. Так мне и надо.

- И что, нет совсем никаких зацепок? - Мой голос дрогнул от сознания

всей тяжести допущенной ошибки.

- Теперь остается уповать только на м-мадемуазель Деклик. Моя фантазия,

увы, исчерпана. Сударыня, расскажите Афанасию Степановичу о ваших поездках к

Линду вчера и сегодня.

- Как, вы с тех пор уже успели побывать у него дважды? - удивился я и

обернулся к серому окну. Который же нынче час?

- Да, сегодня встхеча была хано утхом, - ответила мадемуазель. - Вы

позволите мне говохить на фханцуз-ски? Это будет более быстхо.

И, действительно, в пять минут изложила мне события, произошедшие за

время моего вынужденного неприсутствия.

Вчера, в субботу, ее вновь вызвали из церкви запиской. Карета (не та,

что накануне, но очень на нее похожая и тоже с заколоченными окнами) ждала в

соседнем переулке. Кучер был тот же - бородатый, безмолвный, в низко

надвинутой шляпе. Пятьдесят четыре минуты спустя (на сей раз мадемуазель

получила от Фандорина часы с фосфоресцирующими стрелками) ей снова завязали

глаза, и она оказалась в уже знакомом подземелье. На сей раз повязку на

несколько мгновений сняли, чтобы она могла взглянуть на Михаила Георгиевича.

Мальчик лежал с закрытыми глазами, но был жив. Оглядываться гувернантке

запретили, и она увидела лишь голую каменную стену, тускло освещенную

свечой, и сундук, который заменял его высочеству постель.

Сегодня с утра все повторилось. Доктору Линду достался эгрет-фонтан из

бриллиантов и сапфиров. В те несколько секунд, когда мадемуазель была без

повязки, она успела рассмотреть маленького пленника получше. Он был

по-прежнему в забытье, сильно осунулся, левая ручка забинтована. Мадемуазель

коснулась рукой его лба и ощутила сильный жар.

В этом месте рассказ мадемуазель прервался, но она быстро взяла себя в

руки.

- Скорей бы все это закончилось, - сказала она с восхитившей меня

сдержанностью. - Долго такого существования Мишель не выдержит. Он крепкий,

здоровый ребенок, но всему есть предел.

- Вы видели Линда? Хотя бы краешком глаза? - с надеждой спросил я.

- Нет. Повязку снимали не более чем на десять секунд и строго-настрого

запрещали оборачиваться. Я только чувствовала, что у меня за спиной стоит

несколько человек.

У меня тоскливо заныло под ложечкой.

- Так значит, поиск нисколько не продвинулся?

Мадемуазель и Фандорин переглянулись - как мне показалось, с

заговорщическим видом, и я ощутил укол почти физической боли: они были

вдвоем, вместе, а я остался в стороне, один.

- Кое-что у нас все-таки есть, - с загадочным видом произнес Фандорин

и, понизив голос, будто сообщал некую важную тайну, добавил. - Я научил

Эмилию считать скрип колес.

В первый миг я понял только одно - он назвал мадемуазель Деклик по

имени! Неужто их дружба зашла так далеко? И только затем попробовал вникнуть

в значение произнесенных слов. Не получилось.

- Скрип колес?

- Ну да. Любая ось, даже идеально смазанная, издает скрип, который,

если п-прислушаться, являет собой циклическое повторение одного и того же

набора звуков.

- Ну и что?

- Один цикл, Зюкин, - это один поворот. Достаточно сосчитать, сколько

раз обернулось колесо, и вы узнаете, какое расстояние проехала карета.

Колеса на каретах фаэтонного типа, которым отдают предпочтение п-похитители,

имеют стандартный размер - если по метрической системе, то метр сорок в

диаметре. Длина окружности, таким образом, в соответствии с законами

геометрии, равняется четырем метрам восьмидесяти сантиметрам. Остальное

просто. Мадемуазель считает и запоминает количество оборотов от угла до

угла. Повороты экипажа легко ощутимы по накрену вправо или влево. Мы не

производим слежки за каретой, чтобы не вспугнуть преступников, однако, в

каком направлении Эмилию увозят первоначально, видим. Д-дальнейшее же

зависит от ее внимательности и памяти. Таким образом, - продолжил Фандорин

голосом учителя, излагающего геометрическую задачку, - если нам известно

количество и направление поворотов, а т-также расстояние между поворотами,

мы можем определить место, где прячут ребенка.

- И что, определили? - в радостном волнении вскричал я.

- Не так быстро, Зюкин, не так б-быстро, - улыбнулся Фандорин. -

Молчаливый кучер нарочно едет н прямым путем, а петляет-видно, проверяет,

нет ли "хвоста". Так что задача Эмилии очень непроста. Вчера и сегодня мы с

ней прошли пешком по пути следования кареты, сверяя ее наблюдения с

г-географией.

- И что же? - спросил я, представив, как мадемуазель идет по улице,

опершись на руку изящного кавалера. Оба серьезны, объединены общим делом, а

я тем временем валяюсь в кровати бесполезной колодой.

- Оба раза карета, поплутав по п-переулкам, выехала на Зубовскую

площадь - это подтверждают и наблюдения Эмилии, которые слышала в этом месте

маршрута шум множества экипажей и гул голосов.

- А дальше?

Мадемуазель сконфуженно оглянулась на Фандорина (этот короткий,

доверительный взгляд снова царапнул меня по самому сердцу) и, словно

оправдываясь, сказала:

- Мсье Зюкин, вчера я смогла запомнить одиннадцать поворотов, сегодня

тринадцать. - Она прищурилась и с запинкой произнесла. - Двадцать два,

влево; сорок один, вправо; тридцать четыре, влево; восемнадцать, вправо;

девяносто, влево; четырнадцать, вправо; сто сорок три, вправо; тридцать

семь, вправо; двадцать пять, вправо; сто пятнадцать, вправо (и здесь,

посередине, примерно на пятидесятом обороте, шум площади); пятьдесят два,

влево; шестьдесят, вправо; потом снова вправо, но сколько - уже не помню. Я

очень старалась, но все равно сбилась...

Я был потрясен.

- Господи, да как вы и столько-то запомнили?

- Не забывайте, мой друг, ведь я учительница, - мягко улыбнулась она, а

я покраснел, еще не решив, как следует истолковать это обращение, "mon ami",

и допустима ли при наших отношениях подобная фамильярность.

- Но завтра все повторится, и вы снова собьетесь, - сказал я, на всякий

случай принимая строгий вид. - У человеческой памяти, даже самой развитой,