Акафист Святому праведному отроку Артемию, Веркольскому чудотворцу Клуб православной семьи: http://vk.com/club43902602 12 страница

имеются свои пределы.

Улыбка, которой Фандорин встретил это мое замечание, мне очень не

понравилась. Так улыбаются лепету несмышленого ребенка.

- Эмилии не придется все запоминать с самого начала п-пути. После

Зубовской площади карета оба раза двигалась одним и тем же маршрутом, и

последний п-поворот, твердо запомнившийся нашей разведчице - стык

Оболенского и Олсуфьевского переулков. Куда экипаж отправился далее, мы не

знаем, но эта точка определена совершенно точно. Оттуда до конечного пункта

уже недалеко - каких-нибудь десять-пятнадцать минут.

- За пятнадцать минут карета может отъехать на добрых три-четыре версты

в любом направлении, - заметил я слишком уже заносчивому Эрасту Петровичу. -

Вы что же, станете обыскивать такое огромное пространство? Да это побольше

всего Васильевского острова!

Он улыбнулся еще несносней.

- Коронация, Зюкин, послезавтра. Тогда мы должны передать доктору Линду

"Орлова", и игра закончится. А завтра Эмилия отправится в з-заколоченной

карете еще раз, чтобы внести последний взнос - какую-то диадему-бандо из

желтых бриллиантов и опалов.

Я невольно застонал. Бесценное бандо в виде цветочной гирлянды! Да это

наиглавнейшее сокровище во всем coffret ее величества!

- Разумеется, мне п-пришлось дать императрице слово чести, что и бандо,

и все предыдущие безделушки будут возвращены в целости и сохранности, - с

неподражаемой самоуверенностью заявил Фандорин. - Кстати говоря, я, кажется,

не упомянул одно существенное обстоятельство. После того, как Карнович

вломился в нашу с вами хитровскую операцию, будто слон в посудную лавку,

общее руководство д-действиями против Линда поручено мне, а начальнику

дворцовой полиции и московскому обер-полицмейстеру запрещено вмешиваться под

страхом суда.

Неслыханно! Доверить расследование, от которого без преувеличения

зависит судьба царской династии, частному лицу! Это означало, что Эраст

Петрович Фандорин в настоящий момент является самой важной фигурой во всем

российском государстве, и я взглянул на него уже совсем по-иному.

- Эмилия начнет отсчет от п-поворота с Оболенского на Олсуфьевский, -

уже безо всякой улыбки, с серьезнейшим выражением лица пояснил он. - И тут

уж мадемуазель с ее великолепной памятью ни за что не собьется.

- Ваше высокородие, но как мадемуазель Деклик поймет, что достигла

нужного поворота?

- Очень просто, Зюкин. Я увижу, в какую карету ее посадят на этот раз.

Следить за ней, разумеется, не стану, а сразу в Олсуфьевский. Когда увижу,

как подъезжает экипаж, зазвоню в колокольчик. Это и будет сигналом для

Эмилии.

- Но не покажется ли это кучеру подозрительным? С чего это вдруг

прилично одетый господин вроде вас станет звонит в колокольчик? А может

быть, просто арестовать этого кучера и пусть расскажет, где прячется Линд?

Фандорин вздохнул.

- Именно так, вероятно, и поступил бы полицмейстер Ласовский. Линд

наверняка предвидит подобную возможность, однако почему-то совсем ее не

б-боится. У меня есть на этот счет некоторые предположения, но не стану

сейчас в них вдаваться. Что же до приличного господина, то вы меня, право,

обижаете. Вы ведь, кажется, видели, что я отлично умею преображаться. Я

ведь, Зюкин, буду не только в колокольчик звенеть, но еще и кричать.

И вдруг пронзительно загнусавил с сильным татарским акцентом, делая

вид, что трясет колокольчиком:

- Старьем берем - копейк даем! Бумажка-стекляшка берем! Рваный

порток-морток! Ржавый ложка-поварешка! Барахло даешь - деньга берешь!

Мадемуазель засмеялась - по-моему, впервые за все эти дни. Во всяком

случае, в моем присутствии.

- Ну, мсье Зюкин, вы отдыхайте, а мы с Эрастом совершим небольшую

прогулку: побродим вокруг Девичье Поле, Цахицынская, Погодинская, Плюсчиха,

- старательно выговорила она названия московских улиц, а у меня отозвалось

только Эраст.

Какой он ей "Эраст"!

- Я совершенно здоров, - уверил я их обоих, - и желал бы составить вам

компанию.

Фандорин поднялся, покачал головой:

- Компанию нам составит Маса. Боюсь, что он на вас все еще сердит. И за

время, проведенное в к-каталажке, вряд ли подобрел. Лежите уж.

Лежать я, разумеется, не стал, но и занять себя было нечем, ибо Сомов

окончательно завладел всеми моими обязанностями и, следует отдать ему

должное, недурно с ними справился - во всяком случае, я не обнаружил

каких-либо серьезных упущений, хотя тщательнейшим образом проверил и порядок

в комнатах, и посуду, и конюшню, и даже состояние дверных ручек. Ну, разве

что велел в спальне ее высочества заменить розы на анемоны и убрать пустую

бутылку, закатившуюся под кровать лейтенанта Эндлунга.

Итак, я был отставлен от дел, избит (что самое неприятное - за дело),

унижен перед мадемуазель Деклик, а более всего меня мучило кошмарное

видение: Михаил Георгиевич, томящийся в сыром подземелье. Потрясение,

насилие, физические муки, продолжительное воздействие наркотика - все эти

травмы, перенесенные в столь нежном возрасте, еще дадут себя знать. Страшно

подумать, как отразятся они на характере и душевном здоровье великого князя.

Но сейчас тревожиться из-за этого было еще рано. Сначала требовалось

вызволить его высочество из лап жестокого доктора Линда.

И я пообещал себе, что прощу Фандорину все, если только он сумеет

спасти ребенка.

К ужину вернулись наши, присутствовавшие на церемонии освящения

Государственного знамени в Оружейной палате.

В коридоре Ксения Георгиевна взяла меня за рукав и тихо спросила:

- Где Эраст Петрович?

Кажется, ее высочеству было угодно сделать меня конфидентом своей

affaire de coeur (Сердечное дело (фр.)), а мне совершенно не хотелось

принимать на себя эту двусмысленную роль.

- Господин Фандорин уехал с мадемуазель Деклик, - бесстрастно ответил

я, поклонившись и как бы забыв разогнуться, чтобы не встречаться с великой

княжной взглядом.

Ксения Георгиевна, кажется, была неприятно удивлена.

- С Эмилией? Но зачем?

- Это связано с планами по освобождению Михаила Георгиевича, - не стал

я вдаваться в подробности, желая побыстрее закончить этот разговор.

- Ах, я такая эгоистка! - На глазах у великой княжны выступили слезы. -

Я скверная, скверная! Бедный Мика! Нет, я все время о нем думаю, я молилась

за него всю ночь... - Тут она вдруг покраснела и поправилась. - Ну, почти

всю ночь...

От этих слов, расценить которые можно было только в одном смысле,

настроение у меня совсем испортилось, и, боюсь, во время ужина я

недостаточно внимательно относился к своим обязанностям.

А ведь трапеза была особенная, устроенная в честь наших британских

гостей по случаю дня рождения ее величества английской королевы, которую в

Семье называют просто Грэнни, искренне почитают и сердечно любят. Последний

раз "бабушку всея Европы" я видел этой весной в Ницце, когда королева

Виктория устраивала партию Ксении Георгиевны с принцем Олафом. Императрица

индийская, владычица первой мировой державы показалась мне сильно

постаревшей, но все еще крепкой. Наши дворцовые поговаривают, что после

кончины супруга она долгие годы состояла в связи со своим лакеем, но глядя

на эту почтенную, величественную особу, поверить в подобное было трудно.

Впрочем, про августейших особ всегда болтают нивесть что - никогда не

следует придавать значения слухам, пока они не получили формального

подтверждения. Я, во всяком случае, в своем присутствии сплетен о ее

британском величестве не поощряю.

Устроив ужин в честь Грэнни, Георгий Александрович желал хотя бы

отчасти искупить недостаток внимания, оказываемый английским гостям из-за

обрушившегося на Зеленый дом несчастья. Подготовкой распорядился Сомов, мне

же оставалось лишь проверить сервировку и меню - все было безукоризненно.

Веселья не вышло, хотя Энддунг старался изо всех сил, да и Георгий

Александрович вел себя, как подобает истинно гостеприимному хозяину. Но

усилия были тщетны: Павел Георгиевич сидел мрачный и к пище не прикасался,

только пил вино; Ксения Георгиевна выглядела рассеянной; милорд и мистер

Карр друг на друга не смотрели, а шуткам лейтенанта смеялись как-то чересчур

громко, словно намеренно изображали полнейшую беззаботность. То и дело

повисали протяженные паузы, верное свидетельство провалившегося вечера.

Мне казалось, что над столом незримо витает тень несчастного маленького

пленника, хотя о нем не было произнесено ни единого слова. Ведь англичане о

случившемся официально оповещены не были - это означало бы неминуемое

разглашение тайны на всю Европу. Пока тема не затронута, ее не существует.

Как люди чести, лорд Бэнвилл и мистер Карр будут молчать. А если и

проговорятся, то частным образом, в своем кругу. Это, конечно, даст толчок

слухам, но не более того. Ну, а про слухи я уже говорил.

Я стоял за креслом Георгия Александровича, подавая знак лакеям, если

требовалось что-то принести или убрать. Но мои мысли были далеко. Я думал,

чем мне искупить свою невольную вину перед Михаилом Георгиевичем, нет ли еще

какой-либо возможности посодействовать его спасению. И еще - не буду кривить

душой - мне не раз и не два вспомнился доверчивый и даже восхищенный взгляд,

которым мадемуазель Деклик смотрела на Фандорина, Эраста. Признаюсь, что,

воображая себя спасителем Михаила Георгиевича, я представлял, как она точно

также (а может быть, и еще восторженней) посмотрит на меня. Глупо, конечно.

Глупо и недостойно.

- Почему непременно я? - спросил, понизив голос, Павел Георгиевич. -

Ведь это ты обещал сводить их сегодня в оперу.

- Я не смогу, - ответил так же тихо Георгий Александрович. - Сходишь

ты.

В первый миг - очевидно, оттого, что мои мысли были заняты посторонними

вещами - я вообразил, что вдруг начал понимать по-английски (ибо разговор за

столом, разумеется, велся именно на этом языке) и лишь потом до меня дошло,

что эти реплики произнесены на русском.

Павел Георгиевич говорил веселым голосом, раздвигая губы в улыбке, но

глаза у него были злые-презлые. Отец взирал на него с полнейшим благодушием,

но я заметил, как у его высочества багровеет затылок, а это ничего хорошего

не сулило.

Ксении Георгиевны к этому времени за столом уже не было - она

удалилась, сославшись на легкую мигрень.

- Это из-за того, что она приехала? - все так же улыбаясь и глядя на

англичан, спросил Павел Георгиевич. - Ты пойдешь к ней в "Лоскутную"?

- Не твое дело, Полли. - Георгий Александрович зачмокал губами,

раскуривая сигару. - Ты идешь в оперу.

- Нет! - воскликнул Павел Георгиевич, и так громко, что англичане даже

вздрогнули.

Эндлунг немедленно зачастил по-английски. Георгий Александрович

засмеялся, что-то такое присовокупил, а затем, отечески накрыв руку сына

своей огромной мясистой ладонью, пророкотал:

- Или в оперу, или во Владивосток. И я не шучу.

- Хоть во Владивосток, хоть к черту! - сладчайшим голосом ответил Павел

Георгиевич и любовно накрыл руку батюшки своей, так что со стороны эта

семейная сцена, верно, смотрелась просто умилительно. - А в оперу иди сам.

Угроза насчет Владивостока в Семье звучала довольно часто. Всякий раз,

когда Павел Георгиевич попадал в историю или каким-либо иным образом вызывал

родительское неудовольствие, Георгий Александрович грозился отправить его

своей генерал-адмиральской властью в Тихоокеанскую эскадру - послужить

отчизне и остепениться. Однако до сих пор как-то обходилось.

Дальше говорили уже исключительно по-английски, но мои мысли теперь

приняли совсем другое направление.

У меня появилась идея.

Дело в том, что смысл перепалки между их высочествами, вряд ли понятный

даже и человеку, знающему по-русски, был мне совершенно ясен.

Приехала Изабелла Фелициановна Снежневская и остановилась в гостинице

"Лоскутная".

Вот кто мне поможет!

Госпожа Снежневская - умнейшая из женщин, каких я встречал в своей

жизни, а ведь мне доводилось видеть и императриц, и великосветских львиц, и

правящих королев.

История Изабеллы Фелициановны настолько причудлива и невероятна, что,

пожалуй, и во всей мировой истории не сыщешь. Возможно, какая-нибудь мадам

Мен-тенон или маркиза Помпадур в зените своей славы и достигали большего

могущества, но вряд ли их положение при августейшем доме было прочнее.

Госпожа Снежневская, будучи, как я уже сказал, умнейшей из женщин, совершила

поистине великое открытие на фаворитском поприще: она завела роман не с

монархом или великим князем, которые, увы, смертны или непостоянны, а с

монархией - вечной и бессмертной. В свои двадцать восемь лет Изабелла

Фелициановна заслужила прозвище "коронной регалии", да она и в самом деле

похожа на драгоценное украшение из императорской Бриллиантовой Комнаты:

миниатюрная, хрупкая, неописуемо изящная, с хрустальным голоском, золотыми

волосами, сапфировыми глазами.

Маленькую танцовщицу, самую юную и самую талантливую во всех балетных

труппах Петербурга, приметил еще покойный государь. Отдав дань прелестям

этой ундины, его величество разглядел в Изабелле Фелициановне нечто большее,

чем просто очарование красоты и свежести - ум, такт и задатки верной

союзницы престола.

Как человек государственного ума и примерный семьянин, государь не

позволил себе чересчур увлечься волшебной дебютанткой, а поступил мудро

(хоть, надо полагать, и не без сожалений) - доверил попечению госпожи

Снежневской цесаревича, внушавшего августейшему родителю опасения своей

чрезмерной набожностью и некоторой неотесанностью.

Изабелла Фелициановна храбро перенесла разлуку с его величеством и

отнеслась к важной государственной миссии со всей подобающей

ответственностью, так что вскоре наследник заметно переменился в лучшую

сторону и даже совершил некоторые (впрочем, умеренные и нескандальные)

безумства, чем окончательно успокоил своего венценосного отца.

В благодарность госпожа Снежневская получила чудесное палаццо на

Большой Дворянской, партии в Ма-риинском театре на собственный выбор, а

главное - особенное, даже исключительное положение в придворной сфере,

которому завидовали очень-очень многие. Однако держалась она при этом

скромно, своим влиянием не абюзировала и - что уже почти невероятно -

серьезных врагов не нажила. Из верных источников было известно, что

влюбленный цесаревич предлагал красавице тайный брак, однако она

благоразумно отказалась, а когда между наследником и принцессой Алисой

наметилась нежная дружба, отошла в тень и в ходе трогательной сцены прощания

с "милым Ники" благословила этот союз. Этот поступок впоследствии

замечательно себя оправдал, поскольку новая царица оценила его по

достоинству и - еще одно небывалое явление - стала оказывать бывшей

сопернице явное благоволение. В особенности после того, как Изабелла

Фелициановна, выдержав приличную горестную паузу, вверила свое нежное сердце

Георгию Александровичу. Откровенно говоря, думаю, что от этой перемены

госпожа Снежневская во всех смыслах не проиграла, а выиграла. Георгий

Александрович - видный мужчина, истинно щедрая душа, да и характером

несказанно приятней племянника.

О, Изабелла Фелициановна - сама мудрость. Ей можно рассказать обо всем.

Она понимает, что такое тайны августейшей семьи, ибо и сама является их

хранительницей. Снежневская изобретет что-нибудь особенное, до чего не

додумаются ни изворотливый полковник Карно-вич, ни грозный Кирилл

Александрович, ни даже сам хитроумный господин Фандорин.

Госпожа Снежневская заняла в "Лоскутной" целое крыло, что уже само по

себе свидетельствовало о полуцарственном статусе этой удивительной женщины -

ведь сейчас, в разгар коронационных торжеств, даже самый обыкновенный

гостиничный номер стоил впятеро против всегдашнего, да еще и не найдешь.

В прихожей апартамента "люкс" стояло множество корзин с цветами, а

откуда-то из анфилады комнат доносился приглушенный звук рояля. Я передал

горничной записку, и игра почти сразу же прекратилась. Еще через минуту ко

мне вышла сама Изабелла Фелициановна. Она была в легком шелковом платье

сочно-розового цвета, какой вряд ли могла бы себе позволить любая другая

блондинка, но Снежневская в таком наряде выглядела не вульгарной, а

божественной, другого слова не подберу. Я вновь поразился ее светлой,

фарфоровой красоте - того драгоценнейшего, очень редко встречающегося типа,

когда при виде, казалось бы, уже хорошо знакомого лица всякий раз

захватывает дух и берет оторопь.

- Афанасий! - улыбнулась она, глядя на меня снизу вверх, но при этом

каким-то чудом умудряясь держаться так, будто стоит не на земле, а на

пьедестале. - Здравствуйте, дружок. Что-нибудь от Джорджи?

- Нет, - с низким поклоном ответил я. - У меня секретное дело

государственной важности.

Умница, она не задала мне ни единого вопроса. Знала, что Афанасий Зюкин

зря подобными фразами бросаться не станет. На миг озабоченно сдвинула брови

и поманила меня своей маленькой ручкой.

Я проследовал за ней через несколько сообщающихся комнат в будуар.

Прикрыв дверь, Изабелла Фелициановна опустилась на постель, мне жестом

велела сесть в кресло и сказала одно-единственное слово:

- Говорите.

Я изложил ей суть дела, не утаив ничего. Рассказ получился длинным,

потому что событий за последние дни произошло много, но короче, чем можно

было бы ожидать, ибо Снежневская не ахала, не хваталась за сердце и ни разу

меня не перебила - только все быстрее перебирала изящными пальчиками

гипюровый воротник.

- Михаил Георгиевич в смертельной опасности, да и над всем домом

Романовых нависла страшная угроза, - так закончил я свою пространную речь,

хотя мог бы обойтись и без драматизма, потому что слушательница и так

отлично все поняла.

Долго, очень долго Изабелла Фелициановна молчала. Никогда еще я не

видел на ее кукольном личике такого волнения, даже когда, по заданию Георгия

Александровича, забирал у нее письма цесаревича.

Не выдержав паузы, я спросил:

- Скажите, есть ли какой-нибудь выход? Она грустно, и, как показалось,

с участие подняла на меня ярко-синие глаза. Но голос ее был тверд:

- Есть. Только один. Пожертвовать меньшим ради большего.

- "Меньшее" - это его высочество? - уточнил я и самым постыдным образом

всхлипнул.

- Да. И, уверяю вас, Афанасий, такое решение уже принято, хотя вслух о

нем никто не говорит. Побрякушки из coffret - ладно, но "Орлова" этому

доктору Линду никто не отдаст. Ни за что на свете. Ваш Фандорин - ловкий

человек. Идея с "прокатом" гениальна. Дотянуть до коронации, а потом уже

будет все равно.

- Но... Но это чудовищно! - не выдержал.

- Да, с обычной человеческой точки зрения это чудовищно. - Она ласково

дотронулась до моего плеча.

- Ни вы, ни я так со своими детьми не поступили бы. Ах да, у вас же,

кажется, нет детей? - Снежневская вздохнула и проговорила своим чистым,

звонким голоском то, о чем я и сам задумывался не раз. - Быть рожденным в

царствующем доме - особая судьба. Дающая небывалые привилегии, но и

требующая готовности к небывалым жертвам. Позорный скандал во время

коронации недопустим. Ни при каких обстоятельствах. Отдавать преступникам

одну из главных регалий империи тем более недопустимо. А вот пожертвовать

жизнью одного из восемнадцати великих князей очень даже допустимо. Это,

конечно, понимает и Джорджи. Что такое четырехлетний мальчик рядом с судьбой

целой династии?

В последних словах прозвучала явная горечь, но в то же время и

неподдельное величие. Слезы, выступившие на моих глазах, так и не покатились

по щекам. Не знаю отчего, но я чувствовал себя пристыженным.

Раздался стук в дверь, и англичанка-нэнни ввела двух премилых

близнецов, очень похожих на Георгия Александровича - таких же румяных,

щекастеньких, с живыми карими глазками.

- Спокойной ночи, маменька, - пролепетали они и с разбегу бросились

Изабелле Фелициановне на шею.

Мне показалось, что она их обнимает и целует горячее, чем того требовал

этот обыкновенный ритуал.

Когда мальчиков увели, Снежневская снова заперла дверь и сказала мне:

- Афанасий, у вас глаза на мокром месте. Немедленно перестаньте, иначе

я разревусь. Это со мной бывает редко, но уж если начну, то остановлюсь не

скоро.

- Простите, - пробормотал я, нашаривая в кармане платок, но пальцы

плохо слушались.

Тогда она подошла, вынула из-за манжета кружевной платочек и промокнула

мне ресницы - очень осторожно, как если бы боялась повредить грим.

Вдруг в дверь постучали - настойчиво, громко.

- Изабо! Открой, это я!

- Полли! - всплеснула руками Снежневская. - Вы не должны встретиться,

это поставит мальчика в неловкое положение. Быстро сюда!

- Сейчас! - крикнула она. - Только надену туфли!

Сама же тем временем отворила створку большого зеркального шкафа и,

подталкивая острым кулачком, затолкала меня внутрь.

В темном и довольно просторном дубовом гардеробе пахло лавандой и

кельнской водой. Я осторожно развернулся, устраиваясь поудобнее, и

постарался не думать, какой случится конфуз, если мое присутствие

обнаружится. Впрочем, в следующую минуту я услышал такое, что о конфузе и

думать забыл.

- Обожаю! - раздался голос Павла Георгиевича. - Как же ты прекрасна,

Изабо! Я думал о тебе каждый день!

- Перестань! Полли, ты просто сумасшедший! Я же тебе сказала, это была

ошибка, которая никогда больше не повторится. И ты дал мне слово.

О господи! Я схватился за сердце, и от этого движения зашуршали платья.

- Ты клялся, что мы будем как брат и сестра! - повысила голос Изабелла

Фелициановна, очевидно, чтобы заглушить неуместные звуки из шкафа. - К тому

же телефонировал твой отец. Он с минуты на минуту должен быть здесь.

- Как бы не так! - торжествующе воскликнул Павел Георгиевич. - Он

отправился в оперу с англичанами. Нам никто не помешает. Изабо, зачем он

тебе? Он женат, а я свободен. Он старше тебя на двадцать лет!

- А я старше тебя на семь лет. Это для женщины много больше, чем

двадцать лет для мужчины, - ответила Снежневская.

Судя по шелесту шелка, Павел Георгиевич пытался ее обнять, а она

уклонялась от объятий.

- Ты - как Дюймовочка, - пылко говорил он, - ты всегда будешь моей

крохотной девочкой... Она коротко рассмеялась:

- Ну да, маленькая собачка - до старости щенок.

И вновь постучали в дверь - еще настойчивей, чем в прошлый раз.

- Барыня, Георгий Александрович пожаловали! - раздался испуганный голос

горничной.

- Как так? - переполошился Павел Георгиевич. - А опера? Ну все, теперь

он точно загонит меня во Владивосток! Господи, что делать?

- В шкаф, - решительно объявила Изабелла Фелициановна. - Живо! Да не в

левую створку, в правую!

Совсем рядом скрипнула дверца, и я услышал в каких-нибудь трех шагах,

за многослойной завесой платьев, прерывистое дыхание. Слава богу, мой мозг

не поспевал за событиями, не то со мной, наверное, приключился бы самый

настоящий обморок.

- Ну наконец-то! - услышал я радостный возглас Снежневской. - Я уж не

чаяла! Зачем обещать, а после заставлять ждать?

Раздался звук продолжительного поцелуя, за платьями скрежетнул зубами

Павел Георгиевич.

- Должен был отправиться в оперу, но сбежал... Этот негодяй Полли... В

шейку, дай в шейку... И вот сюда, сюда

- Непременно...

- Не сразу, не сразу... Выпьем шампанского, в гостиной уж

приготовлено...

- К черту шампанское! Я весь горю. Беллочка, без тебя я здесь был, как

в аду. О, если б ты только знала!... Но после, после... Расстегни этот

проклятый воротник!

- Нет, это невыносимо! - донесся из шкафа прерывающийся шепот.

- Сумасшедший... Вся семья сумасшедшие... Ты начал что-то говорить о

Полли?

- Мальчишка совсем отбился от рук! Решено, я отправляю его на Тихий

океан. Ты знаешь, по-моему, он к тебе неравнодушен. Сопляк. Я знаю, что могу

полностью на тебя положиться, однако учти, что в плавании он подхватил

дурную болезнь...

Гардероб качнулся, хлопнула дверца.

- Он лжет! - истошно закричал Павел Георгиевич.

- Я вылечился! Ах, подлец!

- Что-о-о?! - страшным голосом взревел Георгий Александрович. - Как

ты... Да как ты... посмел?!

В ужасе я приоткрыл дверцу и увидел такое, что было бы невозможно

представить и в самом кошмарном Сне: их высочества вцепились друг другу в

горло, причем Павел Георгиевич лягал отца носком сапога по лодыжкам, а

Георгий Александрович выкручивал сыну ухо.

Изабелла Фелициановна попробовала было вклиниться между дерущимися, но

генерал-адмирал слегка задел маленькую балерину локтем, и она отлетела к

постели.

-Афанасий! - повелительно крикнула Снежневская.

- Они убьют друг друга!

Я выскочил из гардероба, готовый принять на себя удары обеих сторон, но

это не понадобилось, потому что их высочества уставились на меня во все

глаза, и от этого сражение прекратилось само собой.

Я случайно увидел в трюмо свое отражение и содрогнулся. Волосы

растрепаны, бакенбарды всклокочены, а к плечу прицепилось что-то розовое,

кружевное - то ли лиф, то ли панталоны. От совершеннейшей потерянности я

сдернул постыдный предмет и спрятал его в карман.

- Не... не будет ли каких-нибудь приказаний? - пролепетал я.

Их высочества переглянулись, и вид у обоих был такой, будто с ними

вдруг заговорил гобелен или стенной барельеф. Во всяком случае, угроза сыно

- или отцеубийства явно отпала, и я вновь поразился присутствию духа и

остроте ума Изабеллы Фелициановны.

Судя по всему, о том же подумали и их высочества, потому что

одновременно сказали почти одно и то же.

- Ну, Белла, ты удивительнейшая женщина, - пробасил Георгий

Александрович.

А Павел Георгиевич пропел растерянным тенорком:

- Изабо, я никогда тебя не пойму... - Ваши высочества, - вскинулся я,

осознав, в каком кощунственном заблуждении пребывают великие князья.

- Я вовсе... Я не...

Но Павел Георгиевич, не выслушав, обернулся к Снежневской и с детской

обидой воскликнул:

- Ему, ему, значит, можно, а мне нельзя? Я вовсе утратил дар речи, не

зная, как разрешить эту ужасную ситуацию.

- Афанасий, - твердо сказала Изабелла Фелициановна. - Сходите в

гостиную и принесите коньяку. Да не забудьте нарезать лимон.

Я с неимоверным облегчением бросился выполнять приказание и, честно

говоря, не слишком торопился возвращаться. Когда же вошел с подносом, застал

совсем другую картину: балерина стояла, а их высочества сидели по обе

стороны от нее на пуфиках. Мне некстати вспомнилось представление цирка

Чинизелли, куда мы с мадемуазель водили Михаила Георгиевича на Пасху. Там на

тумбах сидели рычащие львы, а между ними расхаживала храбрая тоненькая

дрессировщица с огромным хлыстом в руке. Сходство усугублялось еще и тем,

что ростом все трое - стоящая Снежневская и сидящие великие князья - были

вровень.

-... Люблю вас обоих, - услышал я и остановился в дверях, потому что

соваться с коньяком было явно не ко времени. - Вы оба мне родные - и ты,

Джорджи, и ты, Полли. Вы ведь тоже друг друга любите, правда? Разве есть на

свете что-нибудь драгоценнее нежной привязанности и родственных чувств? Мы

же не какие-нибудь вульгарные мещане! Зачем ненавидеть, если можно любить?

Зачем ссориться, если можно дружить? Не поедет Полли ни в какой Владивосток,

нам будет без него плохо, а ему без нас. И мы отлично все устроим. Полли,

когда у тебя дежурство в гвардейском экипаже?

- По вторникам и пятницам, -захлопал глазами Павел Георгиевич.