Карусель. На коне крашеном я скачу бешено — карусель вертится.
На коне крашеном я скачу бешено — карусель вертится. А вокруг музыка, и, вертясь звёздами, фейерверк светится.
О, Пруды Чистые, звездопад ёлочный, Рождество в городе. Наклонясь мордами, без конца кружатся скакуны гордые.
О, мой конь огненный, в голубых яблоках, с вороной гривою, конь с седлом кожаным, с мундштуком кованым, с гербовой гривною,
как мне вновь хочется обхватить шею ту и нестись в дальнюю жизнь мою быструю, жизнь мою чистую, даль мою давнюю!
Что прошло — кончилось, но ещё теплится одна мысль дерзкая: может быть, где-нибудь всё ещё кружится карусель детская?
Да, в душе кружится, и, скрипя сёдлами, всё летят кони те... Но к какой пропасти, о, мои серые, вы меня гоните? [1960-1962] Пустой дом О, пустой дом, — страшно жить в нём,
где скулят двери, как в степи звери,
где глядит стол от тоски в пол,
где сошлись в угол тени злых пугал...
О, пустой дом, дом с двойным дном, —
о былом помнят пустыри комнат —
смех, любовь, речь, свечи, свет встреч...
Как белы стены! Где ж на них тени
бывших нас — тех? Где он скрыт, смех
или крик боли? Под полом, что ли?
О, пустой дом, ни души в нём,
пустота в доме, никого, кроме
злых, пустых фраз, неживых глаз, двух чужих — нас. [1960-1962] Тень Шел я долгие дни... Рядом шли лишь одни, без людей, без толпы, верстовые столбы.
Шёл я множество лет... Как-то в солнечный день увидал, что со мной не идёт моя тень.
Оглянулся назад: на полоске земли тень моя одиноко осталась вдали.
Как затмение солнца, осталась лежать, и уже невозможно мне к ней добежать.
Впереди уже нет верстового столба, далеко-далеко я ушёл от себя;
далеко я ушёл колеями колёс от сверкающих глаз, от цыганских волос.
Далеко я ушёл среди шпал и камней от лежащей в беспамятстве тени моей. [1960-1962] Перемена Переходя на белый цвет волос, когда-то чёрных, я избавляю белый свет от детскостей повторных, от всех причуд, что по плечу лишь молодым атлетам. Я с ними больше не хочу соревноваться цветом. Пусть зеркала смеются: стар! Нет, вы меня не старьте. Я серебристо-белым стал, но как и встарь — на старте! [1945-1956] [Шла по улице девушка…] Шла по улице девушка. Плакала. Голубые глаза вытирала. Мне понятно — кого потеряла.
Дорогие прохожие! Что же вы проскользнули с сухими глазами? Или вы не теряете сами?
Почему ж вы не плачете? Прячете свои слёзы, как прячут берёзы горький сок под корою в морозы?..
[1945-1956] Происшествие Ах, каких нелепостей в мире только нет! Человек в троллейбусе ехал, средних лет.
Горько так и пасмурно глядя сквозь очки, паспортную карточку рвал он на клочки.
Улетали в стороны из окна назад женский рот разорванный, удивленный взгляд...
Что ж такое сделано ею или им? Но какое дело нам, гражданам чужим?
С нас ведь и не спросится, если даже он выскочит и бросится с горя под вагон.
Дело это — личное. Хоть под колесо! Но как мне безразличное сохранить лицо?
Что же мы колеблемся крикнуть ему: стой! Разве нам в троллейбусе кто-нибудь — не свой?! [Жизнь моя…] Жизнь моя, ты прошла, ты прошла, ты была не пуста, не пошла.
И сейчас еще ты, точно след, след ракетно светящихся лет. Но сейчас ты не путь, а пунктир по дуге скоростного пути.
Самолет улетел, но светла в синеве меловая петля. Но она расплылась и плывет... Вот и все, что оставил полет. [Эти летние дожди…] Эти летние дожди, эти радуги и тучи — мне от них как будто лучше, будто что-то впереди.
Будто будут острова, необычные поездки, на цветах — росы подвески, вечно свежая трава.
Будто будет жизнь, как та, где давно уже я не был, на душе, как в синем небе после ливня — чистота...
Но опомнись — рассуди, как непрочны, как летучи эти радуги и тучи, эти летние дожди. [Хоть умирай от жажды…] Хоть умирай от жажды, хоть заклинай природу, а не войдешь ты дважды в одну и ту же воду. И в ту любовь, которая течет, как Млечный Путь, нет, не смогу повторно я, покуда жив, шагнуть. А горизонт так смутен, грозой чреваты годы... Хоть вы бессмертны будьте, рассветы, [Освободи меня от мысли…] Освободи меня от мысли: со мной ли ты или с другим. Освободи меня от мысли: любим я или не любим.
Освободи меня от жизни с тревогой, ревностью, тоской, и все, что с нами было,— изничтожай безжалостной рукой.
Ни мнимой жалостью не трогай, ни видимостью теплоты, — открыто стань такой жестокой, какой бываешь втайне ты. Ад Иду в аду. Дороги — в берлоги, топи, ущелья мзды, отмщенья. Врыты в трясины по шеи в терцинах, губы резинно раздвинув, одни умирают от жажды, кровью опившись однажды. Ужасны порезы, раны, увечья, в трещинах жижица человечья. Кричат, окалечась, увечные тени: уймите, зажмите нам кровотеченье, мы тонем, вопим, в ущельях теснимся, к вам, на земле, мы приходим и снимся. Выше, спирально тела их, стеная, несутся, моля передышки, напрасно, нет, не спасутся. Огненный ветер любовников кружит и вертит, по двое слипшись, тщетно они просят о смерти. За ними! Бросаюсь к их болью пронзенному кругу, надеясь свою среди них дорогую заметить подругу. Мелькнула. Она ли? Одна ли? Ее ли полузакрытые веки? И с кем она, мучась, сплелась и, любя, слепилась навеки?
Франческа? Она? Да Римини? Теперь я узнал: обманула! К другому, тоскуя, она поцелуем болящим прильнула. Я вспомнил: он был моим другом, надежным слугою, он шлейф с кружевами, как паж, носил за тобою. Я вижу: мы двое в постели, а тайно он между. Убить? Мы в аду. Оставьте у входа надежду! О, пытки моей беспощадная ежедневность! Слежу, осужденный на вечную ревность. Ревную, лететь обреченный вплотную, вдыхать их духи, внимать поцелую. Безжалостный к грешнику ветер за ними волчком меня вертит и тащит к их темному ложу, и трет меня об их кожу, прикосновенья — ожоги! Нет обратной дороги в кружащемся рое. Ревнуй! Эти двое наказаны тоже. Больно, боже! Мука, мука! Где ход назад? Вот ад. [Смерти больше нет…] Смерти больше нет. Смерти больше нет. Больше нет. Нет. Нет. Нет.
Смерти больше нет. Есть рассветный воздух. Узкая заря. Есть роса на розах.
Струйки янтаря на коре сосновой. Камень на песке. Есть начало новой клетки в лепестке. Смерти больше нет.
Смерти больше нет. Будет жарким полдень, сено — чтоб уснуть. Солнцем будет пройден половинный путь.
Будет из волокон скручен узелок, — лопнет белый кокон, вспыхнет василек. Смерти больше нет.
Смерти больше нет! Родился кузнечик пять минут назад — странный человечек, зелен и носат: У него, как зуммер, песенка своя, оттого что я пять минут как умер... Смерти больше нет!
Смерти больше нет! Больше нет! Нет!
|
