Альберто Моравиа 27 страница

Да, они насмехаются надо мной. Но "насмехаются" - это еще слабо сказано. Они проделывали со мной шутки, которые другого человека, не с таким, как у меня, покладистым характером, обидели бы на всю жизнь. Вот в тот раз, например, они затеяли целую переписку между мной и владелицей табачной лавки с проспекта Виктора Эммануила, предупредив меня, что я не должен показываться ей на глаза, прежде чем мы не обменяемся несколькими письмами. Они писали мне письма от ее имени, а мои послания зачитывали вслух и смеялись за моей спиной. Когда же, потеряв терпение, я набрался смелости и заговорил с ней, она была поражена и выгнала меня вон, осыпая бранью. Неуместные шутки, мягко говоря. Однако, по их мнению, подобные шутки, которые могли кончиться ударом ножа, если бы их объектом был человек высокого роста, мы, коротышки, должны принимать как доказательство дружбы и благоволения. Поэтому и на этот раз мне пришлось, как говорится, проглотить пилюлю и даже угостить их вермутом в знак примирения, чтобы показать, что я нисколько не обиделся. Но теперь уж я был всегда настороже, и когда мне рассказывали о какой-нибудь женщине, которая, мол, питает ко мне слабость, я твердо держался оборонительных позиций и отвечал уклончиво. Я больше не доверял им, и что бы они ни говорили и ни делали, во всем я видел лишь обман и ловушку.

Так вот этой зимой мне довелось испытать настоящую, сильную любовь, любовь, которую невозможно скрыть; я полюбил Марчеллу, девушку, которая вместе с сестрой и зятем держала винную лавку около театра "Балле". В их семье все высокие: Теодоро, владелец лавки, силач, которому пристало бы быть носильщиком на вокзале; Элье, его жена, чуть ли не выше его, однако не такая уж красивая и не очень молодая; и Марчелла - настоящая роза: высокая, крупная, величественная, сложена, как статуя, с длинной шеей и маленькой головкой, а какие глаза и рот, и тонкие щиколотки и запястья, и нежный ангельский голосок! И как это часто бывает с большими женщинами, у нее была душа ребенка. Я хочу сказать, что она была очень робкой, до такой степени робкой, что краснела и отворачивалась, как только замечала, что какой-нибудь мужчина смотрит на нее. И хотя мне нравилась ее робость, но это усложняло дело. Вечером, заперев свою лавочку электроприборов и поужинав, я шел с друзьями в винную лавку. Здесь в огромном зале вдоль стен были расставлены пирамиды винных бутылей, стояло несколько столиков и стойка для продажи вина "распивочно". Теодоро обычно, подвыпив, бродил между столиками, подсаживаясь то к одному, то к другому. Элье обслуживала клиентов, а Марчелла в черном фартуке стояла за стойкой в глубине зала, продавая вино забегавшим на минутку посетителям. Так вот поверите ли? За весь месяц, что я посещал их лавку, Марчелла ни разу не подняла на меня глаз. А я нарочно садился против стойки и все время смотрел на нее, стараясь поймать ее взгляд.

Мои приятели играли в карты, выпивали по пол-литра или литру вина, шутили и болтали о том о сем, пока лавка не закрывалась; Теодоро переходил от одного столика к другому с таким видом, словно все здесь держалось на нем одном, тогда как в действительности он только пил, как бочка, и играл в карты; Элье и Марчелла обслуживали клиентов, а я, с каждым днем влюбляясь все больше, тщетно пытался заставить Марчеллу заметить меня и злился, дергаясь на стуле, словно марионетка, у которой оборвалась ниточка. Я никак не мог отыскать предлог, чтобы подойти к Марчелле, она же никогда не выходила из-за стойки. Если бы я был один, может, я и нашел бы способ завести разговор, но здесь сидели мои приятели, которые уже догадались о моем чувстве и ни на минуту не оставляли меня в покое. Когда я смотрел на нее, они с насмешкой спрашивали:

- Ну что ты смотришь, что смотришь? Ты проглотишь ее, если будешь так смотреть. Гляди лучше в карты да в свой стакан.

А если я не смотрел на нее, они спрашивали с притворным простодушием:

- Что случилось? Почему это ты сегодня на нее не глядишь?

Два или три раза я, отчаявшись, приближался к стойке, но всякий раз поворачивал назад, чувствуя, что приятели за моей спиной смеются и отпускают шуточки. Что до родных Марчеллы, то Теодоро, ошалевший от вина, делал вид, что ничего не замечает, а Элье была настроена враждебно и раза два дала мне это понять, сказав откровенно:

- Лучше бы вы оставили мою сестру в покое... Должны бы это понять... Уж хотя бы из-за разницы в росте.

А сама Марчелла... статуя и та, кажется, способна была бы выказать мне больше сочувствия и расположения.

Тем временем моя страсть дошла до предела, и от одного только движения Марчеллы, когда она поворачивалась назад, чтобы взять с полки бутыль вина, и стан ее изгибался, а грудь вздымалась под черным передником, дыхание у меня перехватывало и я чуть не терял сознание. Иногда, играя в карты, я думал: "Но почему она мне так нравится?" - и находил, что, кроме высокого роста, меня очаровывала еще ее красивая маленькая головка, увенчивающая это крупное тело; но почему именно она мне нравилась - этого, как всегда бывает в любви, я не знал. Итак, она мне нравилась, но шло время, а она оставалась все такой же далекой и недоступной для меня; однако пыл мой, вместо того чтобы угаснуть, возрастал и возрастал, и если вначале я думал о ней просто как о женщине, которую хотел бы любить, то постепенно я пришел к убеждению, что она создана для меня, - создана, чтобы стать моей женой. Вот оно, мужское воображение: пока я видел в ней девушку, за которой ухаживаю, я не осмеливался в своих мечтах идти дальше того, чтобы поговорить с ней, пожать ее руку, мечтал прогуляться с ней, пойти в кино, кафе; но едва я подумал, что мог бы на ней жениться, как сразу же увидел ее в своем доме рядом со мной за столом или стоящей за прилавком моего магазинчика. Одним словом своей женой.

Видимо, эти мысли можно было легко прочесть на моем лице, потому что Джоваккино, паренек из нашей компании, но не из тех, кто больше всех надо мной насмехался, как-то вечером, когда мы выходили из лавки, сказал:

- Вижу, у тебя не хватает мужества поговорить с Марчеллой. Завтра я сам поговорю с ней... И вот увидишь - добьюсь для тебя свидания.

Мне хотелось броситься ему на шею, но, боясь, как всегда, насмешек, я ограничился тем, что стал отговариваться, хотя в общем и не отказывался от его предложения. Джоваккино был белокурый тощий юноша с решительным лицом, казалось, он вечно куда-то спешит. Если бы он никому не сказал об этом, может, я и поверил бы ему. Но на следующий вечер, придя в винную лавку, я убедился, что наша компания уже обо всем знает. Вид у всех был выжидательный, таинственный, почти заговорщический. Они говорили мне:

- Будь спокоен, Джоваккино позаботится об этом.

Или же:

- Выпей еще стаканчик, сегодня твой вечер.

Короче говоря, они возбудили у меня подозрения. Я сидел спиной ко всем, и мне казалось, что спина моя пылает, потому что сзади была стойка, а за стойкой стояла Марчелла, обслуживавшая посетителей. Мы играли и пили около часа, потом Теодоро перешел от нашего столика к другому; тогда Джоваккино, не колеблясь, встал и шепнул мне:

- Сейчас я поговорю с ней.

Между витриной и дверью висело наклонно большое зеркало с рекламой пьемонтского вина. В это зеркало я увидел, как Джоваккино бойко подошел к стойке, облокотился на нее и, наклонившись к Марчелле, стал с ней о чем-то шептаться. Она смотрела на него и что-то отвечала вполголоса. Они разговаривали довольно долго, по крайней мере, мне так показалось, а тем временем остальные приятели все время подталкивали меня локтями, смеялись и подшучивали надо мной. Поговорив с Марчеллой и собираясь уже отойти от нее, Джоваккино сказал ей что-то такое, отчего она покраснела и засмеялась, потом вернулся к нашему столику.

- Завтра вечером, в семь, под колоннадой собора Святого Петра, справа, - шепнул он мне, усаживаясь с довольным лицом.

Все, конечно, принялись меня поздравлять: дело сделано, свидание назначено, я должен благодарить Джоваккино, поднести ему стаканчик, показать, что я не какой-нибудь неблагодарный. Я сделал все, чего от меня требовали; но если я и раньше не верил в свое счастье, то теперь уж я был твердо убежден, что все это только шутка.

Зимой в семь часов уже темно. Сначала я решил просто не ходить на свиданье. Но несмотря на все прежние разочарования, у меня еще оставалась хрупкая надежда, и в последнюю минуту я решил все-таки пойти, чтобы во всем самому убедиться. В этот час площадь Святого Петра, больше чем какая-либо другая площадь, была похожа на каменную пустыню; из глубины ее поднимался собор Святого Петра, погруженный во мрак. Но в свете белых ламп фонаря, которые висели гроздьями на высоких столбах, я различил стоявший около колоннады справа у фонтана автомобиль Раньеро, одного парня из нашей компании. Сквозь блестящее ветровое стекло я неясно увидел также лицо Джоваккино, и тогда я окончательно убедился, что все это была шутка. Притворившись безразличным, я подошел к машине, развязно помахал рукой, чтобы показать, что все понял, перешел площадь и поспешно удалился. Никогда еще я не чувствовал себя таким маленьким, как в этот вечер, когда я бежал, точно крыса, среди этих громад и прошмыгнул под обелиском, вершина которого терялась высоко во мраке. Я вскочил в проходившее мимо такси и с сердцем, переполненным бессильной злобой, вернулся домой.

Однако на этот раз я не простил им: слишком сильно я любил Марчеллу и чувствовал, что уже не могу, как прежде, кончить дело примирением. В винной лавке я больше не показывался; вдобавок еще я заболел, - верно, от огорчения и досады, - и больше месяца просидел дома, потом уехал на месяц в деревню; следующий месяц я провел без приятелей и выпивки - я нигде, кроме дома и магазина, не бывал. Несколько раз я встречал то того, то другого из нашей компании, но я здоровался издали и сразу сворачивал в сторону. Так наступило лето.

Как-то июньским воскресным вечером я шел по Корсо, затерявшись в уличной толпе, которая двигалась медленно, словно процессия. Мне было грустно, потому что я был один, а мне хотелось, чтобы рядом со мной шла женщина, и было бы так хорошо, если бы это была Марчелла. У светофора на перекрестке улицы Гольдони я остановился и вдруг прямо перед собой увидел Марчеллу: она шла об руку с каким-то мужчиной. Это могла быть только Марчелла - ни у какой другой женщины на свете не было такой маленькой головки на таком большом теле. Но на этот раз, впервые, мое внимание привлекла не она сама, а мужчина, который шел с ней рядом. Он был совсем маленький - не то чтобы карлик, но почти; скажем, такой же маленький, как я. Они остановились и, разговаривая, повернулись друг к другу лицом: действительно, это была Марчелла; ее спутник был мужчина лет под сорок, с крупной головой, с усами на широком лице. Оттого, что она была выше его ростом, он держал ее за руку - не так, как держит мужчина, а как ребенок. Но вот они снова пошли и вскоре скрылись в толпе. На этот раз на меня вдруг напала храбрость, которой мне так недоставало всю зиму. На следующий день, в понедельник, в самую жару, я отправился в винную лавку. Случайно Марчелла оказалась одна, лавка была пуста. Я подошел к стойке и одним духом произнес:

- Кто тот мужчина, с которым вы вчера прогуливались на Корсо?

Она подняла на меня глаза - в первый раз за все время, что я ее знал и сказала просто:

- Это Джованни, мой жених... разве вы этого не знаете?.. Мы поженимся через месяц.

Мне показалось, что что-то тянет меня вниз, словно пол разверзся подо мной, и я уцепился за стойку обеими руками.

- Так, значит, в тот вечер, - проговорил я, - у собора Святого Петра...

На этот раз она уже не была такой робкой. Она ответила, поворачиваясь к полке и доставая бутылку:

- В жизни нужно уметь пользоваться случаем, разве вы не знаете, Франческо?.. Ну а вы как поживаете?.. Не выпьете ли вермута?

Я жестом отказался и продолжал сдавленным голосом:

- А я думал, что все это была шутка.

Она ответила:

- Для них - да, но не для меня.

С этим я и ушел отсюда; я старался больше об этом не думать. Но если прежде я просто избегал приятелей, то теперь я их возненавидел. Они столько надо мной насмехались, что я поверил, будто я и впрямь стремлюсь к чему-то невозможному. А оказалось, что все это было вполне возможно. Инстинкт, который никогда не обманывает, подсказал мне истину: Марчелла была предназначена мне в жены. Не говоря уж о том, что она была высокая и сложена так, как мне нравилось, она и сама хотела иметь маленького мужа. Это не просто случай, как сказала она, это почти чудо. И я знал, что чудо это уже никогда больше не повторится.

Сторож

Я предпочитаю одиночество, потому что все смеются надо мной: я ношу очки, у меня тонкий женский голос, а когда я волнуюсь, я начинаю еще и заикаться. Поэтому, когда фирма предложила мне работать сторожем одного из складов на двадцатом километре шоссе Салариа, я согласился не раздумывая.

Склад был расположен в долине между холмами, поросшими редкими деревьями. Представьте себе выжженный, пыльный четырехугольник, обнесенный штабелями кирпича, несколько прижавшихся к ним длинных низких бараков, посредине уродливую бочку, а над ней изогнутую коленом трубу, из которой постоянно каплет вода. Чего только не было в бараках: мешки с цементом, водопроводные трубы, черепица, бочки со смолой, груды балок, кирпич. Один из бараков служил мне жильем: две голых комнатушки - койка, стол да несколько стульев. Казалось, что я живу среди природы, вдали от города и людей, но достаточно было подняться на один из холмов, чтобы увидеть совсем рядом прямое как стрела шоссе Салариа, тянущееся среди платанов с побеленными стволами, а немного пониже "Остерию охотничью", где я обычно питался. Мне выдали пистолет установленного образца, несколько обойм и ружье, с которым я иногда ходил охотиться на жаворонков. Словом, я был совсем один и, если не считать ночных обходов, делать мне было совершенно нечего.

Четыре месяца я прожил на этом строительном складе без всяких происшествий. Но вот однажды вечером в дверь постучали. Я пошел открыть, думая, что это кто-нибудь из служащих фирмы. Но вместо того увидел перед собой двух мужчин и женщину. Одного из них я хорошо знал, это был Ринальди, шофер. На стройке в городе, где я до этого работал, он был единственным, кто не потешался над моими очками и моим голосом.

Ринальди был полной противоположностью мне: я настоящая деревенщина, а он синьор; он черноволосый красавец, высокий и сильный, а я уродина; я не нравлюсь женщинам, а у него их было сколько угодно. И может быть потому, что Ринальди был так не похож на меня, а мне очень хотелось быть таким же, как он, я питал к нему теплые чувства.

Женщину, которая приехала с Ринальди, звали Эмилия. Она была маленькая, кругленькая, с бледным овальным лицом и большими серыми усталыми глазами. Углы ее рта были приподняты, и казалось, что она все время смеется.

Второй мужчина был из Монтеротондо и звали его Теодоро: рыжие курчавые волосы, желтые кошачьи глаза, острый нос и такие сизые щеки, словно он все время находился на сильном холодном ветре.

Ринальди сказал, что ему надо поговорить со мной, и я пригласил их в барак.

- Винченцо, - начал Ринальди, протянув мне сигарету, - у тебя есть возможность подработать деньжат, не затрачивая труда... И по-прежнему оставаясь сторожем...

Я вытаращил глаза, но ничего не сказал. Ободренный моим молчанием, Ринальди пояснил: у них имеется большая партия товара, изъятая, так сказать, из одного городского склада. Я должен разрешить им сложить краденое в один из моих бараков. Потом они сами позаботятся о том, чтобы его забрать, и тогда я тоже получу свою долю.

Когда я услышал все это, меня бросило в дрожь; но я не мог отказаться. Ринальди был для меня все равно что брат. Я сказал, заикаясь:

- Послушай, Ринальди, я сторож, не так ли?

- Верно.

- Так вот, я сторож и желаю оставаться сторожем.

- То есть?

- То есть - делайте что хотите, складывайте товар в барак, уходите, приходите... но я знать ничего не знаю, я вас не видел, с вами не знаком... А если, в случае чего, вас спросят, говорите тоже, что вы меня не знаете... что в общем товар был сложен без моего ведома.

Они удивленно покачали головами. Теодоро сказал мне почти с угрозой:

- Но ты присматривай за товаром... чтобы не случилось так, что раз ты ничего не знаешь...

- Брось, - перебил его Ринальди. - Ты не знаешь, что за человек Винченцо.

- Я сторож, так? Ну так вот, я буду сторожить и ваш товар.

- Не бойся, - снова вмешался Теодоро, - тебе за это заплатят.

- Сам ты не бойся, босяк, - сказал я, обозлившись. - Мне от вас ничего не надо... Понял?

В конце концов мы договорились. Ринальди ушел и через некоторое время вернулся на грузовике. Они свалили товар в один из бараков, спрятав его за бочками. Я даже не посмотрел, что это было. Они сказали, что ткани. Уходя, Эмилия бросила на меня взгляд, который показался мне ласковым. Вот и все, что я с них получил.

Потом они приезжали еще раза три-четыре - и всегда с Эмилией. Они давали мне знак гудком машины, я сразу же раскрывал ворота, потом они выгружали товар и уезжали. Я не хотел, чтобы они задерживались. Пока они разгружались, я не выходил из своего барака. Против этого Теодоро я мог бы еще кое-что возразить: он вел себя очень нахально, а я этого совершенно не выношу. Но Эмилия улыбалась мне, и у нее всегда находилось для меня доброе слово. Однажды она спросила меня:

- А тебе не скучно одному?

- Я привык, - ответил я.

И вот как-то открываю газету и вижу: арестованы Теодоро, Ринальди и многие другие. Газета называла их "шайкой проломщиков", потому что они проникали в магазины через пролом в стене соседнего помещения. Иногда они проникали из подвала, но всегда делали пролом в стене. В газете были помещены фотографии Теодоро, Ринальди и еще какого-то мужчины в рубашке без воротничка, с широко открытыми глазами и задранным вверх подбородком. "Шайка опасных преступников предстанет перед судом", - гласил заголовок. Как шофер, Ринальди рисковал меньше, чем другие, о Эмилии же вообще ничего не говорилось.

Настала зима. И вот как-то ночью, когда шел дождь, дул ветер и все вокруг превратилось в одно сплошное озеро, в мою дверь постучали. Я открыл и увидел перед собой Эмилию, но как она выглядела! Она была в это время беременна, у нее был уже большой живот, и вся ее красота пропадала из-за этого живота; она до костей промокла, ее волосы прилипли к лицу, одета она была в какие-то лохмотья. Эмилия вошла и, не говоря ни слова, протянула мне записку от Ринальди. В записке Ринальди говорил, что через год выйдет из тюрьмы, а пока поручает мне Эмилию, содержание ее оплачивает; кроме того, он просил сохранить краденые вещи, которые все принадлежат ему, так как остальные уже забрали свою долю. И ни слова больше. Я подумал, что Ринальди, наверное, уверен, что может делать со мной все, что захочет, и он был прав, потому что я готов был для него на все. Так я и сказал Эмилии. Эту ночь она спала на моей постели, а я устроился на полу в соседней комнате. Так началась наша совместная жизнь.

Прошло несколько месяцев. Если бы кто-нибудь в то время зашел на склад, то, несомненно, подумал бы, что у меня есть жена и что я счастливый муж и отец. Октябрьское солнце освещает территорию склада. Засучив рукава на своих красивых круглых руках, Эмилия полощет в бочке мои рубашки. На веревках сушится выстиранное белье. Я сижу перед бараком на стуле, греюсь на солнце и укачиваю на руках ребенка Эмилии, которого, так же как и меня, зовут Винченцо. Рядом с моим бараком стоит другой, маленький, который я сколотил своими руками; из него доносится запах макаронной подливки: это Эмилия готовит мне, теперь я больше не хожу в остерию. Говорю вам, всякий принял бы нас за счастливое семейство, увидев, как я играю с младенцем и как Эмилия, стирая в бочке белье, спокойно и ласково разговаривает со мной. Но на самом деле все было совсем не так. И этот ребенок, и Эмилия, и спрятанные в бараке ткани - все это принадлежало Ринальди, и я сам, прежде стороживший имущество фирмы, сторожил теперь имущество Ринальди, включая Эмилию и ребенка. Во всем остальном мы были действительно как муж и жена: Эмилия оказалась замечательной женщиной, и я не знал никаких забот; ребенок тоже был такой хороший и красивый. Единственное, что мне немного не нравилось, это то, что приходилось все время разговаривать о Ринальди. Эмилия не могла дождаться того дня, когда снова увидится с ним. Не то чтобы мне было неприятно говорить о нем, но Эмилия была его возлюбленной, а я другом; а это далеко не одно и то же. А получалось так, будто в целом свете и был только он один, а я вовсе не существовал. Как-то я сказал об этом Эмилии. После этого, словно впервые заметив, что я тоже мужчина, она начала подсмеиваться над любовью. Она шутила, а меня это мучило, и я понял, что она мне нравится. Наконец однажды я сказал ей:

- Ты принадлежишь Ринальди, а потому оставь меня в покое.

- Понятно, я принадлежу Ринальди, - ответила она, - но ты настоящий друг и не должен ревновать.

Тем дело и кончилось.

Однажды ночью послышался шорох. Я поднялся, взял пистолет и вышел из барака. Была светлая лунная ночь. Казалось, что в бочку упала луна: вода в ней сверкала, как серебро. Можно было различить каждый камешек на территории склада. А вокруг на фоне ясного неба чернели холмы. В общем было светло как днем, и я его сразу же увидел. Он попытался улизнуть между бараками, но я крикнул:

- Стой! Ни с места!

Тогда он вышел и сказал:

- Опусти пистолет! Не узнал меня, что ли?

Это был Теодоро, тот тип из Монтеротондо, но как он изменился! Он был одет в лохмотья, щеки его ввалились и заросли длинной рыжей щетиной, а желтые глаза светились, как у волка. Теодоро сказал:

- Я пришел забрать материю. За складом ждет грузовик и приятели.

- Эта материя принадлежит Ринальди, - ответил я.

Короче, мы заспорили. Сперва он пытался меня запугать, а затем предложил войти с ним в долю. Но я отказался. Мы стояли около бочки. В окошке Эмилии зажегся свет, и она смотрела на нас. В конце концов я сказал ему:

- Убирайся, пока не поздно.

- Не бойся, уйду, - ответил он и направился к воротам. Я шел следом, не спуская с него глаз, так как знал, что он из тех, что пускают в ход нож. И действительно, не доходя до ворот, он повернулся и бросился на меня. Я сделал шаг назад и выстрелил. Поверите ли, он продолжал идти на меня, наклонив голову вперед, вытаращив свои волчьи глаза, одной рукой зажимая рану в груди, а в другой держа нож. Я выстрелил еще раз, и он упал.

На следующее утро полицейские произвели расследование, установили, что это был бежавший из тюрьмы преступник, - и до свидания. А фирма даже прислала мне подарок - за то, что я так хорошо охранял ее имущество. Я сказал Эмилии:

- Сначала Ринальди сделал меня вором, а теперь убийцей.

- Ты защищался, - ответила она. - Вот и все.

- Я сказал это просто так... Я сторож и так или иначе обязан был стрелять.

Случилось так, что в тот самый день, когда Ринальди, выйдя наконец на свободу, приехал забрать Эмилию, ребенка и ткани, фирма сообщила мне, что стройка в ближайшие дни сворачивается. Так что все кончилось сразу. Теперь я уже не был больше сторожем ни для кого - ни для фирмы, ни для Ринальди.

Ринальди приехал после полуночи на грузовике; на ветровом стекле было написано белыми буквами: "Эмилия". Я сказал ему:

- Ринальди, вот Эмилия, которую ты мне поручил... вот твой ребенок... а там в бараке твой товар... Можешь убедиться, что все в сохранности.

Ринальди улыбался, радуясь, что видит Эмилию и ребенка, и говорил:

- Хорошо, Винченцо... Я знал, что могу на тебя положиться... Хорошо.

Мне было грустно и в то же время досадно. Почти задыхаясь, я повторял:

- Ринальди, можешь убедиться, - все, что ты мне доверил, я возвращаю тебе в полной сохранности.

Потом он стал давать мне деньги, настаивал, чтобы я принял от него в подарок часы, предлагал довезти меня на грузовике до Рима. Но я от всего отказался, сказав:

- Мне ничего не надо... Я ведь сторож... Мне ничего не надо.

Теперь я понимал, что был влюблен в Эмилию, и мне было грустно и в то же время приятно, что я даже пальцем ее не тронул.

В общем, я сам погрузил все его добро на грузовик, а потом Ринальди сел в кабинку вместе с Эмилией, которая, улыбаясь, держала на руках завернутого в одеяло ребенка. Ринальди, пожалуй, без всякой насмешки, крикнул мне:

- Ну, сторож, еще увидимся! - И грузовик тронулся.

Через несколько дней прибыли грузовики фирмы: на них погрузили кирпич, мешки с цементом, водопроводные трубы, бочки со смолой; потом разобрали ограду из кирпича и тоже погрузили; затем разобрали бараки и увезли даже доски. Несколько дней приезжали грузовики; их нагружали, и они скрывались за тучами пыли. Наконец в одно утро разрушили мой барак и тоже погрузили на грузовик. Я был там до конца. Теперь от склада не осталось ничего, кроме участка вытоптанной земли, где начала пробиваться трава; кое-где валялись обломки кирпичей, чернели грязные лужи, а вокруг поднимались холмы. Почти два года я провел здесь, и вот все кончилось. Я сложил свое добро в фибровый чемодан, привязал его к багажнику велосипеда, взял велосипед за руль и направился к шоссе Салариа. Выйдя на шоссе, я сел на велосипед и не спеша поехал в Рим.

Hoc

На площади Либерта мы сели на скамейку и Сильвано показал мне газету. На двух колонках там было напечатано извещение о смерти такого-то, а затем сообщалось, что похороны состоятся завтра утром и доступ к телу покойного открыт в течение всего дня в его доме, где у входа надлежит расписаться в книге посетителей. Ниже, курсивом, перечислялось все, что покойный совершил при жизни, но как раз когда я дошел до этого места, Сильвано забрал у меня газету, заявив, что это, мол, все неважно. В это время мимо проехала шикарная машина, и полуголая девица выбросила в окошко недокуренную сигарету. Сильвано пошел за окурком, а вернувшись, разъяснил, что тут важно только одно - кольцо, которое покойник носил на пальце. Это кольцо историческое, большой ценности, в него вделан старинный изумруд. Ему рассказал про кольцо рабочий из похоронного бюро, его друг, который помогал обряжать покойника. Какой-то король подарил кольцо умершему, и тот просил похоронить его с этим кольцом. Под конец Сильвано сообщил, также со слов своего друга, что в квартире с покойным живет только одна служанка, но что ее почти наверняка не будет в эту ночь дома, потому что она боится оставаться одна с мертвецом.

Он сообщил мне всевозможные сведения о доме, улице, расположении квартиры. А я пока помалкивал, взвешивая все за и против. С одной стороны, дело с кольцом казалось очень заманчивым, но, с другой стороны, Сильвано один из самых неудачливых людей, каких я только знал. Невезение было у него просто на лбу написано, и если судьба иногда улыбалась ему, то только для того, чтобы заманить в ловушку и швырнуть еще глубже в пучину несчастий. Особенно выдавал его злосчастную долю нос: кривой, свинцово-синий, похожий на сливу, с этакой клецкой на конце, на которой красовалось безобразное, коричневое родимое пятно. Этот нос одним своим видом наводил на вас уныние. Каково же было его владельцу! Я, конечно, беден, плохо одет и в черные дни могу тоже сойти за бродягу. Но такой зловонной нищеты - нищеты завсегдатаев ночлежек и любителей монастырской похлебки, - которой разило от Сильвано, я не знал никогда. Окурка, выброшенного из машины, я никогда не поднимал. Обо всем этом я думал, пока Сильвано говорил, и он, как будто почувствовав, что я гляжу на его нос, почесал его, потом даже поковырял в нем пальцем. Тогда, сразу приняв решение, я сказал:

- Спасибо за идею, но... это невозможно.

- Почему?

- Потому что "потому" кончается на "у".

Я увидел, что он побледнел, опустил голову. Потом - поверите ли начал плакать. Хныча, он сказал:

- Какой я несчастный! Один раз подвернулся случай, и то не могу им воспользоваться.

Я ответил:

- Проверни это сам, тебе не придется ни с кем делиться, и ты станешь богачом.

- У меня не хватит храбрости, - признался он, продолжая хныкать. - Я боюсь покойников. А ты ничего не боишься, и я так надеялся...

Тут я поднялся, давая понять, что разговор окончен, сказал, что в таком случае кольцо останется у покойника, и ушел. Был канун Феррагосто, и я провел его в городских садах, перебираясь с одной скамейки на другую. Всюду было пусто: только пыль, обрывки бумаги да духота городского лета, унылая, как поношенная одежда. И пока я слонялся со скамейки на скамейку, мной овладела такая тоска, что и выразить невозможно. Праздники нужно справлять, иначе начинаешь чувствовать, как тобой овладевает уныние. Но я знал, что для меня лучшим праздником было бы забрать кольцо у мертвеца, и в то же время понимал, что после того как я отказался помочь Сильвано, воспользоваться его сведениями было бы подло. Но в конце концов тоска взяла верх над щепетильностью и я решился. По правде сказать, у меня мелькнула мысль дать знать Сильвано, что я передумал, но я сразу же сообразил, что понятия не имею, где он живет. Бедный Сильвано! И тут ему не повезло: встретить единственного среди своих коллег порядочного человека и не извлечь из. этого никакой выгоды!

Я пошел домой, в каморку, которую сдавал мне старый мраморщик, и вытащил из тайничка свои инструменты: большое кольцо со множеством ключей разной величины и всякими приспособлениями, длинный гвоздь, загнутый по-особому, - мое собственное изобретение, отмычку, напильник. Потом я сунул в карман полбатона. Уже вечерело. Я поехал трамваем по адресу, который дал мне Сильвано.