Март 1983 г. 17 страница

Она набрала пригоршню песка и долго смотрела, как он высыпается из ладони.

– А Человек‑Овца действительно существует?

– Да, существует, – сказал я. – В отеле есть место, где он живет. Там, внутри этого отеля, есть еще один, совсем другой отель. Где это – обычным глазом не видно. Но старый отель никуда не убрали. Его оставили для меня. Потому что там было место для меня. Человек‑Овца там живет и подключает ко мне всякие вещи, людей и события. Это место для меня, и он на меня там работает. Без него я ни к чему как следует не подключусь. Он заведует всем этим. Как оператор на телефонной станции.

– Подключает?

– Ну да. Понадобится мне что‑нибудь. Я хочу к этому подключиться. И он подключает.

– Не понимаю.

Точно так же, как Юки, я набрал в ладонь песку и понаблюдал, как он сыпется между пальцев.

– Я и сам пока толком не понимаю. Но так мне рассказал Человек‑Овца.

– И давно он с тобой, Человек‑Овца?

Я кивнул.

– Да, очень давно. С самого детства. Я всю жизнь это чувствовал. Что кто‑то там есть. Вот только форму Человека‑Овцы он принял недавно. Сначала у него не было формы, и лишь постепенно – чем дальше, тем больше – он приобретал форму для того мира, в котором теперь живет. Чем старше я становился. Зачем? Не знаю. Наверно, так было нужно. Наверно, я вырос, много всего потерял – и потому возникла такая необходимость. Чтобы еще лучше помогать мне выжить. Но наверняка я не знаю. Возможно, здесь какая‑то другая причина. Как раз об этом я все время думаю. Но сообразить никак не могу. Дурак, наверное…

– Ты кому‑то еще об этом рассказывал?

– Нет, никому. Чего рассказывать, все равно никто не поверит. Никто не поймет. Да и я не смогу объяснить как следует. Вот, тебе первой рассказываю. Такое чувство, будто тебе рассказать могу.

– Я тоже еще никому об этом так хорошо не рассказывала. Тебе первому. А так все время молчала. Папа и мама знают немножко, но не из моих рассказов. Мне все время, с самого раннего детства казалось, что лучше вообще никому об этом не говорить. Прямо инстинкт какой‑то…

– Здорово, что мы поговорили, – сказал я.

– Значит, ты тоже ведьмак… – сказала Юки, перебирая пальцами песок.

 

 

* * *

 

Всю обратную дорогу Юки рассказывала о школе. О том, как это ужасно – средние классы общеобразовательной школы.

– Я с самых летних каникул в школу не хожу, – сообщила она мне. – И не потому, что учиться лень. А потому, что само это место не выношу. Просто физически. Приду в школу, и так плохо делается, что сразу тошнить начинает. Каждый день меня там тошнило. Только стошнит – меня сразу дразнят. Все дразнят. Даже учителя...

– Будь я твоим одноклассником, – я такую красивую девчонку никогда не дразнил бы, – сказал я.

С полминуты Юки шагала, молча глядя на море.

– Ну, бывает ведь наоборот: потому и дразнят, что красивая, так же? Да еще и дочка знаменитости. А таких или жутко ценят – или жутко дразнят, одно из двух. Так вот, я – второе. Ни с кем у меня дружить не получается. Хожу в постоянном напряжении. Мне же надо чувства постоянно закрытыми держать, верно? А никто не понимает, чего это я. Почему я все время дрожу. А я дрожу иногда, и выгляжу, наверно, как мокрая утка. И они сразу измываются. Так гадко! Ты даже не представляешь, как гадко. Не знаю, куда от стыда потом прятаться. Просто не верится, что человек вообще на такое способен. Они ведь, представь себе...

Я стиснул ее руку в своей.

– Все в порядке, – сказал я. – Не забивай себе голову ерундой. Школа – не то место, куда нужно ходить через силу. И если не хочешь, то лучше не ходить. Про школу я сам прекрасно все знаю. Ужасное место. Всякие придурки носы задирают. Бездарные учителя из себя гениев корчат. Строго говоря, процентов восемьдесят из этих учителей – либо идиоты безмозглые, либо садисты. А некоторые – и то, и другое сразу. Доходят до ручки от стресса, а потом самыми сволочными способами на учениках отыгрываюся. Вечно какие‑то правила, мелкие и совершенно бессмысленные. Вся учеба – по принципу “не высовывайся”, и хорошие отметки достаются только кретинам без капли воображения... И раньше так было. И теперь точно так же. Это дерьмо не изменится никогда.

– Ты что, правда так думаешь?

– Конечно. Насчет дерьма в средней школе я могу тебе рассказывать хоть целый час.

– Но все‑таки… Это же все‑таки обязательное образование. Средняя школа.

– А вот об этом пускай болит голова у других, но не у тебя. Никто не обязан ходить туда, где над ним издеваются. Никому не обязан! У тебя всегда есть право сказать “не хочу”. Встать и заявить во весь голос: “не желаю – и все!”.

– Да, но что со мной будет потом? Если все время так говорить?

– Когда мне было тринадцать, я тоже этого боялся, – сказал я. – Что всю жизнь у меня так и будет. Но так не будет. Все как‑нибудь наладится. А не захочет налаживаться – тогда и подумаешь, что делать, еще раз. Пройдет еще немного времени – подрастешь, влюбишься. Тебе купят лифчик. И весь мир вокруг будет выглядеть по‑другому.

– Ты идиот! – рассвирепела Юки. – Уж лифчик‑то у любой тринадцатилетней девчонки сегодня есть обязательно! Ты на полвека от жизни отстал.

– Ого, – удивился я.

– Ага, – отрезала она. И подтвердила свой вывод: – Полный идиот!

– Очень может быть… – почесал я в затылке.

Она обогнала меня и, ни слова не говоря, зашагала к машине.

 

24.

 

Усадьба ее отца располагалась у самого моря. Когда мы прибыли, уже почти смеркалось. Старый, просторный дом утопал в саду с невообразимым количеством деревьев. Одна сторона здания еще сохраняла стиль забытых времен, когда пляж Сёнан считался зоной роскошных прибрежных вилл. В мягких весенних сумерках не дрожало ни ветки, ни листика. На ветках сакуры набухали почки. Отцветет сакура – раскроет бутоны магнолия. Этот сад был явно устроен так, чтобы по сочетаниям цветов и запахов следить, как день за днем понемногу сменяют друг друга времена года. Просто не верилось, что сегодня где‑то остались еще такие места.

Особняк Макимуры был обнесен высоким забором, а ворота касались крыши – так строили дома в старину. На воротах белела неестественно новенькая табличка с двумя отчетливыми иероглифами: “Макимура”. Мы позвонили. Полминуты спустя высокий молодой человек лет двадцати пяти, коротко стриженный и приветливый на вид, отворил ворота и провел нас в дом. Радушно улыбаясь то мне, то Юки. С Юки, похоже, он встречался уже не раз. Мягкой, приветливой улыбкой он напоминал Готанду. Хотя у Готанды, что говорить, получалось бы куда лучше. Молодой человек повел нас по тропинке куда‑то за дом и по дороге успел сообщить мне, что “помогает Макимуре‑сэнсэю во всем”.

– Вожу автомобиль, доставляю рукописи, собираю материал для работы, играю с сэнсэем в гольф и маджонг, езжу по делам за границу – в общем, выполняю все, что потребуется! – разъяснил он мне жизнерадостно, хотя я ни о чем не спрашивал. – Как говорили раньше, “ученик Мастера”…

– А… – только и сказал я.

“Псих ненормальный”, – было написано на физиономии Юки, но она ничего не сказала. Хотя я уже понял: если нужно, этот ребенок за словом в карман не полезет.

Макимура‑сэнсэй забавлялся гольфом в саду за домом. От сосны до сосны перед ним тянулась зеленая сеть с белой мишенью посередине, куда он изо всех сил отсылал мячи. Раз за разом его клюшка взмывала вверх и падала с резким присвистом – фью‑у‑у! – будто рассекая небо напополам. Один из самых ненавистных для меня звуков на белом свете. Всякий раз, когда он раздается, мне слышатся в нем ужасные тоска и печаль. С чего бы? Наверно, все дело в предубеждении. Просто я без всякой причины терпеть не могу гольф как спорт, вот и все.

Заметив гостей, Макимура‑сэнсэй повернулся и опустил клюшку. Потом взял полотенце, тщательно вытер пот с лица и сказал, обращаясь к Юки:

– Приехала? Хорошо…

Юки сделала вид, что ничего не услышала. Глядя куда‑то в сторону, она достала из кармана жевательную резинку, развернула, сунула в рот и принялась оглушительно чавкать. Фантик от жвачки она скатала в шарик и зашвырнула в ближайшую кадку с фикусом.

– Может, хоть поздороваешься? – сказал Макимура‑сэнсэй.

– Здрас‑сьте… – процедила Юки, скорчив гримасу. И, сунув кулачки в карманы жакетика, убрела неизвестно куда.

– Эй! Тащи пива! – рявкнул Макимура‑сэнсэй ученику.

– Слушаюсь! – дрессированным голосом отозвался тот и ринулся из сада в дом. Макимура‑сэнсэй громко откашлялся, смачно сплюнул на землю и снова вытер лицо полотенцем. С полминуты он стоял, игнорируя факт моего существования, и таращился на сеть с мишенью. Я же, пока суд да дело, созерцал замшелые камни.

Чем дальше, тем искусственней, натянутей и нелепей казалась мне ситуация. И дело было не в том, где что не так или чья тут ошибка. Просто все это сильно смахивало на какую‑то пародию. Будто все старательно разыгрывали заданные им роли. Учитель и ученик… Ей‑богу, Готанда в роли помощника смотрелся бы куда элегантнее. Пусть даже и не с такими длинными ногами.

– Я слышал, ты помог Юки? – вдруг обратился ко мне сэнсэй.

– Да так, ерунда, – пожал я плечами. – Вместе сели в самолет, вместе вернулись домой, вот и все. Ничего особенного. А вот вам большое спасибо, что с полицией выручили. Очень вам обязан...

– А‑а, это… Да, пустяки. Считай, что мы квиты. Не забивай себе голову. Дочь попросила, я сделал – все равно что сам захотел. Так что не напрягайся. А полицию я и сам давно терпеть не могу. В свое время тоже от нее нахлебался. Я ведь был там, у Парламента в шестидесятом, когда погибла Митико Канба[37]... Давно это было. Давным‑давно...

На этих словах он нагнулся, подобрал с земли клюшку и, легонько постукивая ею по ноге, принялся ощупывать меня взглядом: сначала лицо, потом ноги, потом снова лицо. Словно хотел понять, как мое лицо взаимодействует с ногами.

– Когда‑то давно люди хорошо понимали, что на свете справедливо, что нет, – произнес Хираку Макимура.

Я вяло кивнул.

– В гольф играешь? – спросил он.

– Нет, – ответил я.

– Не любишь гольф?

– Люблю, не люблю – не знаю, не пробовал никогда.

Он рассмеялся.

– Так не бывает, чтобы люди не знали, любят они гольф или нет. Большинство тех, кто в гольф не играл, его не любят. По умолчанию. Так что можешь говорить честно. Я хочу знать твое мнение.

– Если честно – то не люблю, – сказал я честно.

– А почему?

– Ну… Так и кажется, будто все это сделано, чтобы дурачить окружающих, – ответил я. – Все эти помпезные клюшки, тележки, флажки. Расфуфыренные костюмчики, обувь. Все эти приседания с прищуриваниями над травкой, уши торчком... Вот за это и не люблю.

– Уши торчком? – переспросил он удивленно.

– Ну, это я образно выразился. Без конкретного смысла. Я только хочу сказать, что весь антураж гольфа действует мне на нервы. А “уши торчком” – просто шутка, – пояснил я.

Хираку Макимура снова воззрился на меня пустыми глазами.

– Ты немного странный, да? – спросил он меня.

– Да нет, не странный, – ответил я. – Самый обычный человек. Только шучу неудачно.

Наконец ученик притащил на подносе две бутылки пива и пару стаканов. Примостил поднос на ступеньку веранды, откупорил бутылки, разлил по стаканам пиво. И убежал – так же быстро, как и в прошлый раз.

– Ладно. Пей давай, – сказал Хираку Макимура, присаживаясь на ступеньку.

– Ваше здоровье, – сказал я и отхлебнул пива. В горле у меня пересохло, и пиво казалось на удивление вкусным. Но я был за рулем, и про себя решил много не пить. Одного стакана достаточно.

Точного возраста Хираку Макимуры я не знал, но выглядел он лет на сорок пять, не меньше. Роста невысокого, но из‑за крепкого телосложения смотрелся крупнее, чем на самом деле. Широкие плечи, толстые руки и шея. Шея, пожалуй, даже слишком толста. Будь эта шея чуть тоньше, он мог бы сойти за мужчину спортивного типа; однако двойной подбородок и роковые складки на шее ясно говорили о нездоровом образе жизни, который долгие годы вел этот человек. И сколько тут ни размахивай клюшкой для гольфа – от этого уже не избавиться. Годы берут свое. На фотографиях, что я видел когда‑то давно, Хираку Макимура был стройным молодым человеком с проницательными глазами. Не красавцем, но что‑то в нем притягивало взгляды. Нечто сулящее миру прогрессивного автора, которым он станет когда‑нибудь очень скоро. Сколько лет назад это было? Пятнадцать, шестнадцать? В его глазах еще угадывалась былая проницательность. Иногда эти глаза даже казались красивыми – в зависимости от того, как на них падает свет, и под каким углом в них смотришь. Волосы короткие, с проседью. Темный загар – надо думать, от частой игры в гольф – приятно сочетался с тенниской “ Lacoste ” цвета красного вина. Обе пуговицы под горлом, понятно, расстегнуты. Слишком уж толстая шея. Красные тенниски “ Lacoste ” вообще очень редко бывают кому‑нибудь впору. Люди с тонкой шеей смотрятся в них ощипанными цыплятами. А толстые шеи они перетягивают так, точно хотят задушить. Мало кому удается совпасть с идеалом. Хотя дружище Готанда, конечно, и тут бы совпал на все сто… Эй. Прекрати. Больше ни мысли о Готанде!

– Я слышал, ты что‑то пишешь? – спросил меня Хираку Макимура.

– Ну… Писательством я бы это не называл, – ответил я. – Сочиняю тексты, заполняю рекламные паузы. О чем угодно. Был бы текст как таковой – а смысл не важен. Кому‑то ведь надо и такое писать. Вот я и пишу. Все равно что разгребаю сугробы в пургу. Культурологические сугробы…

– Разгребаешь сугробы? – повторил Хираку Макимура. И покосился на клюшку для гольфа у себя под ногами. – Забавное выражение…

– Спасибо, – сказал я.

– Любишь писать тексты?

– То, что я пишу сейчас, невозможно любить или не любить. Не того масштаба работа. Но у меня, конечно, есть свои способы эффективного разгребания сугробов. Свои маленькие хитрости, ноу‑хау, стиль. Своя манера напрягаться, если угодно. К подобным вещам, скажем так, неприязни я не испытываю.

– Что ж, очень точный ответ! – похвалил он с каким‑то даже интересом.

– На таком примитивном уровне это не сложно.

– Хм‑м… – протянул он. И замолчал секунд на пятнадцать. – А это выражение – “разгребать сугробы” – ты сам придумал?

– Да… По‑моему, сам, – пожал я плечами.

– Не возражаешь, если я это где‑нибудь употреблю? “Разгребаю сугробы”, хм... Забавное выражение. “Разгребаю культурологические сугробы”…

– Да ради бога. Я не буду драться за копирайт.

– Я ведь понимаю, о чем ты, – сказал Хираку Макимура, пощипывая мочку уха. – Я и сам порой это чувствую. Как мало смысла в том, что я иногда пишу. Иногда... Раньше было не так. Раньше мир был гораздо меньше. Все можно было удержать в руках. Четко понимать, чем конкретно занимаешься. И что нужно людям вокруг. Масс‑медиа не были такой гигантской клоакой. Все были одной маленькой деревней. И знали друг друга в лицо…

Осушив свой бокал, он подлил пива и мне, и себе. Я начал было отнекиваться, но он даже не обратил внимания.

– А теперь все иначе! Нет больше понятий добра и зла. Никто и представления не имеет, что хорошо, а что плохо. Вообще никто! Все только ковыряются в том, что видят у себя перед носом. Разгребают сугробы в пургу… Вот именно. Точнее не скажешь.

Он снова уперся взглядом в зеленую сеть между сосен. В траве белели разбросанные мячи, штук тридцать, по крайней мере.

Я отхлебнул еще пива.

Хираку Макимура молчал, обдумывая, что бы еще сказать. Я все ждал, а время текло. Но его это никак не смущало. Он привык к тому, чтобы все заглядывали ему в рот и ловили каждое слово. Делать нечего – я тоже решил подождать, пока он скажет еще что‑нибудь. А он все пощипывал мочку уха – так, словно перебирал новенькую колоду карт.

– К тебе очень привязалась моя дочь, – сказал наконец Хираку Макимура. – А она к кому попало не привязывается. Точнее, вообще ни к кому не привязывается. Когда она со мной, из нее слова не вытянешь. С матерью тоже молчит, как рыба, – но мать она хоть уважает. А меня не уважает. Совсем. Ни во что не ставит. Друзей у нее нет. В школу уже несколько месяцев не ходит. Целыми днями сидит дома и слушает музыку, от которой стены трясутся. Трудный подросток, можно сказать... Да, в общем, ее домашний учитель так и говорит. Ни с кем из окружающих она не ладит. А к тебе привязалась. Почему?

– И действительно, почему? – повторил я.

– Сошлись характерами?

– Может, и так…

– Что ты думаешь о моей дочери?

Перед тем как ответить, я ненадолго задумался. Было странное чувство, будто меня проверяют на вшивость. Пожалуй, здесь лучше говорить откровенно.

– Трудный возраст. То есть, он сам по себе трудный, а тут еще и обстановка в семье ужасная. В итоге все трудно настолько, что исправить почти невозможно. Тем более, что об этом никто не заботится. Никто не хочет брать ответственность на себя. Поговорить ей не с кем. Некому высказать все, что в душе накопилось. Ей очень обидно и больно. Но нет никого, кто бы эту боль развеял. Слишком знаменитые родители. Слишком красивая внешность. Слишком много проблем на такие хрупкие плечи. Плюс некоторые особенности ее психики… Сверхчувствительность, скажем так. В общем, она отличается от других кое в чем. Но ребенок очень искренний. Я думаю, если бы кому‑то было до нее дело, она бы выросла очень неплохим человеком.

– Но никому до нее дела нет…

– Выходит, что так.

Он глубоко вздохнул. Потом оторвал руку от мочки уха и принялся разглядывать кончики пальцев.

– Да, все так. Все ты верно говоришь… Я и сам это вижу – но поделать ничего не могу. У меня связаны руки. Во‑первых, когда мы с женой разводились, она условие выставила. Чтобы отец не вмешивался в жизнь дочери. И в разводных документах теперь так написано. Я и пикнуть не мог. Я в то время по девкам бегал. Когда у самого рыльце в пушку – как тут возразишь? Представь себе, даже для того, чтобы Юки сегодня приехала, Амэ должна была дать разрешение… Черт‑те что за имена – Амэ, Юки… Ну, в общем, вот так получилось. Во‑вторых, я уже говорил: Юки ко мне совсем не привязана. Что бы я ей ни сказал – даже ухом не поведет. И в целом как отец я оказался не у дел. Хотя дочь свою я люблю. Единственный ребенок, что говорить. Только помочь ей ничем не могу. Руки связаны. Не дотянуться…

И он снова уставился на зеленую сетку меж сосен. Совсем смеркалось. Лишь мячи для гольфа все белели в траве, словно кто‑то рассыпал по лужайке корзину берцовых костей.

– Но вы же понимаете, что дальше так продолжаться не может! – сказал я. – Мать ее по уши в работе, носится по всему свету, о ребенке подумать некогда. Да и самого ребенка забывает где ни попадя. Бросает без денег в отеле на Хоккайдо – и вспоминает об этом только через три дня. Три дня! Ребенок кое‑как возвращается в Токио, сидит один в квартире безвылазно, с утра до вечера слушает рок и питается пирожными да всяким мусором из “Макдональдса”. В школу не ходит. Друзей нет. Такую ситуацию, как ни крути, нормальной назвать нельзя. Не знаю… Вы, конечно, вправе сказать: мол, не лезь в чужую семью, без твоих советов обойдемся. Только ей от этого легче не станет. Может, я рассуждаю слишком прагматично, или слишком рационально, или с позиции упертого среднего класса?

– Да нет, ты прав на все сто, – произнес Хираку Макимура. И медленно кивнул. – Все так. Мне тебе нечего возразить. Ты прав даже на двести процентов. Именно потому я хотел с тобой посоветоваться. И потому же тебя сюда пригласил.

Нехорошее предчувствие охватило меня. Лошадь пала. Индейцы больше не бьют в свои тамтамы. Слишком тихо… Я потер пальцами виски.

– Я вот о чем. Ты бы, парень, присмотрел за Юки в ближайшее время, – сказал он. – Да, в общем, и присматривать особо не требуется. Просто встречайся с ней понемногу – и все. Каждый день по два‑три часа. Ходите куда‑нибудь, ешьте вместе что‑нибудь нормальное. И этого достаточно. А я тебе за это буду платить. Как домашнему репетитору – с той лишь разницей, что учить никого не нужно. Я не знаю, сколько ты зарабатываешь – но, думаю, примерно столько же платить смогу. Все остальное время делай что хочешь. Только два часа в сутки общайся с ней. Ну, как – интересное предложение? Я и с Амэ по телефону уже все обсудил. Она сейчас на Гавайях. Фотографирует. Я ей только идею подкинул – она сразу согласилась: мол, и правда, нужно тебя попросить… Она ведь, по‑своему, тоже за Юки всерьез беспокоится. Просто человек не в себе немного. С нервами не все в порядке. Но талантлива страшно! И потому у нее мозги иногда срывает. Как крышку у парового котла. И тогда она забывает про все на свете. Ни одной реальной проблемы решить не способна. С банальной таблицей умножения – и то не справляется…

– Я не понимаю, – сказал я, вяло улыбаясь. – Вы что, ничего не видите? Девочке нужна родительская любовь. Уверенность в том, что кто‑то любит ее от всего сердца, совершенно бескорыстно. Этого я ей дать не смогу никогда. Такое могут только родители. Вот что нужно осознать очень четко и вам, и вашей супруге. Это во‑первых. Во‑вторых, девочкам ее возраста во что бы то ни стало нужны друзья одного с ними возраста и пола. Будь у нее именно такая подруга, ей уже было бы гораздо легче. А я – мужчина, и гораздо старше ее. Кроме того, ни вы, ни ваша супруга меня совершенно не знаете. Тринадцатилетняя девочка – уже в каком‑то смысле женщина. Очень красивая, да еще и психика нестабильна. Как можно доверить такого ребенка абсолютно незнакомому мужчине? Что вы знаете обо мне, скажите честно? Да меня только что полиция задерживала по подозрению в убийстве! А если я человека убил, что тогда?

– Так это ты убил?

– Конечно, нет! – возмутился я. Черт знает что: и папаша, и дочь задают один и тот же вопрос… – Никого я не убивал.

– Ну, вот и хорошо. Я тебе верю. Раз ты говоришь, что не убивал – значит, не убивал.

– А с чего это вы мне верите?

– У тебя не тот тип. Ты не способен убить человека. И ребенка изнасиловать не способен. Сразу видно, – сказал Хираку Макимура. – К тому же, я доверяю чутью своей дочери. У Юки, видишь ли, с раннего детства обостренная интуиция. Не такая, как у всех. Как бы лучше сказать… Иногда даже страшно становится. Такая способность, вроде медиума. Иногда кажется, будто она видит то, что другим не видно. Знакомо тебе такое?

– В каком‑то смысле, – ответил я.

– Думаю, это у нее от матери. Эксцентричность. Только мать эту энергию направила в искусство. И получилось то, что называют талантом. А у Юки это направить пока еще некуда. Вот оно и копится без всякой цели, и переливается через край. Как вода из бочки… В общем, она вроде медиума. Материнская кровь, я же вижу. Во мне, например, ничего подобного нет. Совершенно. Всей этой эксцентричности. И потому ни жена, ни дочь не принимают меня за своего. Да я и сам от жизни с ними вымотался – хуже некуда. На женщин до сих пор смотреть не могу. Ты не представляешь, чего мне стоило жить с этой парочкой под одной крышей! Амэ и Юки, будь все проклято. То дождь, то снег. Как прогноз паршивой погоды на завтра… Я, конечно, их обеих люблю. И сейчас еще звоню Амэ, болтаем с ней то и дело. Но жить с ними двумя больше никогда не хочу. Настоящий ад. Если у меня и был писательский талант когда‑то – а он был! – эта жизнь сожрала его подчистую. Честное слово. Хотя, должен сказать, какую‑то часть времени я держался неплохо. Разгребая сугробы. Качественно разгребая сугробы, как ты верно заметил. Отличное выражение… Да, так о чем это я?

– О том, почему вы решили, что мне можно верить.

– Да… Я верю интуиции Юки. Юки верит тебе. Поэтому я верю тебе. И ты можешь верить мне. Я не мерзавец. Иногда, бывает, пишу всякую ахинею, но мерзавцем никогда не был... – Он снова откашлялся и сплюнул на землю. – Ну, как – ты согласен? Присмотреть за Юки, я имею в виду. Все, что ты говоришь, я понимаю прекрасно. Конечно, в обычной ситуации это должны делать сами родители. Только эта ситуация – необычная. Как я уже сказал, у меня связаны руки. И, кроме тебя, мне совершенно некого попросить.

Я долго сидел и смотрел, как тает пена в моем стакане. Совершенно не представляя, что делать. Ну и семейка... Три шизофреника и их помощник Пятница. Тоже мне, Космические Робинзоны[38]…

– Я вовсе не против того, чтобы с нею встречаться, – сказал я. – Но только не каждый день. Во‑первых, у меня своих дел хватает, а кроме того, я ненавижу встречаться с людьми по обязанности. Когда захотим, тогда и увидимся. Денег мне ваших не нужно. Я сейчас не бедствую, да и с Юки мы встречаемся, потому что друзья. А своих друзей я всегда угощаю сам. Вот только на таких условиях мы с вами и договоримся. Мне тоже нравится Юки. Иногда мы с ней очень весело проводим время. Но полностью отвечать за нее я не могу. Надеюсь, это вы понимаете. Что бы с нею ни произошло – в конечном итоге отвечать за это будете вы. Еще и поэтому я не хочу от вас никаких денег.

Хираку Макимура слушал меня и кивал головой. С каждым кивком складки у него под ушами слегка дрожали. Сколько ни играй в гольф – от этих складок уже не избавиться. Здесь помогла бы лишь кардинальная смена образа жизни. Но это ему уже не под силу. Если когда‑то и было под силу, то очень давно.

– Я понимаю тебя. И уважаю твои принципы, – сказал он. – Но я вовсе не собираюсь взваливать на тебя никакую ответственность. Не думай об ответственности. Считай, что мы пришли к тебе на поклон и просим это сделать, потому что иного выбора у нас нет. Заметь, я с самого начала ни слова не сказал об ответственности. А вопрос денег можно обсудить и потом. Я всегда возвращаю свои долги. Запомни это на будущее. А в данный момент – может быть, ты и прав. Я доверяю тебе. Делай как хочешь. И если вдруг деньги понадобятся – сразу свяжись или со мной, или с Амэ. Неважно. Ни я, ни она в средствах не ограничены. Так что не стесняйся.

Я не ответил на это ни слова.

– Я сразу понял, что ты человек упрямый, – добавил он тогда.

– Да нет, не упрямый. Просто я действую в рамках своей системы, и все.

– Своя система… – повторил он. И снова ущипнул себя за ухо. – Сегодня это уже не имеет смысла! Все равно что ламповый усилитель собственной сборки. Чем тратить силы и время на то, чтобы это собрать, проще пойти в аудиомагазин и купить себе новенький на транзисторах. И дешевле, и звучит получше. И если сломается, сразу домой придут и починят. А будешь новый покупать – и старый заберут по дешевке… В наше время нет места индивидуальным системам. Согласен, было время, когда это представляло некую ценность. Но сейчас – не так. Сейчас все можно купить за деньги. В том числе и человеческое мышление. Сходил купил, что нужно – и подключаешь к своей жизни. Очень просто. И сразу используешь в свое удовольствие. Компонент “А” подключаешь к компоненту “Б”. Щёлк – и готово. Устарело что‑нибудь – сходил да заменил. Так удобнее. А будешь цепляться за “свою систему” – жизнь тебя выкинет на обочину. По принципу: кто любит срезать углы, тот мешает уличному движению…

– Общество развитого капитализма? – уточнил я.

– Вот именно, – кивнул Хираку Макимура. И вновь погрузился в молчание.

Стало совсем темно. Где‑то по соседству нервно выла собака. Кто‑то, безбожно запинаясь, наигрывал на пианино сонату Моцарта. Хираку Макимура сидел на ступеньках веранды, глубоко о чем‑то задумавшись, и потягивал пиво. Я же думал о том, что со дня моего возвращения в Токио встречаю исключительно странных людей. Готанда, две первоклассные шлюхи (одна из них умерла), два крутых полицейских инспектора, Хираку Макимура с его помощником Пятницей… Чем дольше я всматривался в темноту сада под трели пианино и собачьий вой, тем сильней мне казалось, что реальность вокруг тает и растворяется в кромешной тьме. Вещи и предметы плавились, перемешивались друг с другом и, утратив всякий смысл, сливались в один общий Хаос. Элегантные пальцы Готанды на спине Кики; нескончаемый снег на улицах Саппоро; Козочка Мэй, говорящая мне “ку‑ку”; пластмассовая линейка, шлепающая по раскрытой ладони полицейского инспектора; Человек‑Овца, поджидающий меня во мраке гостиничных коридоров – всё теперь сливалось в единое целое… Может, я просто устал? – подумал я. Но я не устал. Просто реальность вокруг меня вдруг растаяла. Растаяла и собралась в один хаотический шар. Нечто вроде космической сферы. При этом пианино все тренькало, а собака все выла. И кто‑то пытался мне что‑то сказать. Кто‑то пытался мне что‑то…

– Эй, – позвал меня Хираку Макимура.

Я поднял голову и посмотрел на него.

– А ведь ты знал эту женщину, верно? – сказал он. – Ту, которую задушили… Я в газете прочел. Это же в отеле случилось? Ну вот. Писали, что ее личность не установлена. Что в ее сумочке нашли только чужую визитку, и что с хозяином визитки проводится дознание. Фамилии твоей не указано. Как мне сказал адвокат, полиции ты заявил, что ничего не знаешь… Но ведь ты что‑то знаешь, правда?

– Почему вы так думаете?

– Да так… – Он подобрал с земли клюшку для гольфа, выставил ее перед собой, словно меч, и продолжал говорить, пристально глядя на острие воображаемого клинка. – Показалось. Будто ты кого‑то покрываешь, чего‑то недоговариваешь. Интуиция, если хочешь. И чем дольше я с тобой говорю, тем больше мне так кажется. Ты весьма привередлив по мелочам – но небрежен в обобщениях. Есть у тебя такая манера, словно мыслишь по заданному образцу. Любопытный характер. Чем‑то на Юки похож. По жизни с трудом пробираешься. Окружающим понять тебя трудно. Оступился, упал – вся жизнь под откос, и никто тебе не поможет. В этом вы с Юки два сапога пара. Вот и на этот раз – считай, тебе крупно повезло. Гиблое это дело – полицию за нос водить. Сегодня ты выкрутился, но нет никаких гарантий, что выкрутишься и завтра. “Своя система мышления” – вещь неплохая, но если за нее все время цепляться, можно и лоб расшибить. Не те сейчас времена…