КНИГА ПЕРВАЯ 3 страница

— Петр!.. — укоризненно шепнула учительница.

Петр Евграфовнч торопливо поднялся.

— Ну да, да, — я ухожу, мы не будем мешать.

Меры сыпучих тел были наконец досказаны, и затем пошла история Ветхого Завета. Мерно и однообразно сыпались стародавние слова. Поглядывая в окно и на соседей, равнодушно слушал знакомые истории Павлик, слушал и посматривал: что дети? Девочка лет десяти, сидевшая по другую сторону, слушала учительницу со всем вниманием и даже рог раскрыла. Ноги у нее были босые, исцарапанные, иные пальцы были перевязаны тряпками. Ей нравилась история ветхой жизни, нравились простые чудеса, простые разъяснения, и Павлик даже вздохнул от зависти: вот какая она!

Он так долго смотрел на девочку, что та на него оглянулась. Были у нее карие глазочки, и один немного косил. Бровки были белые и на обожженном, загорелом лице мило золотились. Однако она их сдвинула на Павлика, точно недовольна была, что слушать помешали. Взглянул он и на соседа; тот все сопел и пыхтел, потом склонил голову и стал внятно похрапывать.

— Степан Кучевряев! — вызвала его в это время учительница.

И, побелев от страха, Павел изо всей силы толкнул его в бок кулаком. Степа вскинул красные веки и привычно поднялся.

— Ты не спишь там? — несердито спросила Ксения Григорьевна. Не спишь, так слушай лучше.

Степа снова сел. Но зато на скамейке перед Павликом один из белоголовых лохмачей поднял руку.

— Ну, ступай, ступай! — сказала ему учительница, и тот, звонко стуча босыми пятками, вышел из классной. Сейчас будет и перемена.

Рассказав еще что-то, Ксения Григорьевна взяла со стола колокольчик и позвонила.

— Перемена пятнадцать минут, — сказала она и обратилась к Павлику. — Это значит — отдых. Можешь побегать и погулять. Она вышла к себе.

Все мальчики и девочки разом поднялись со своих мест и зашумели. Тут же мальчишки начали бороться, а девочки вынули из бумажек кусочки ситного и стали жадно есть.

— Хочешь, давай подеремся! — сказал остановившемуся в нерешительности посреди комнаты Павлу желтый веснушчатый мальчик и поплевал на руки.

Но в это время около появился сонный Степа, двинул рукою, — и мальчик с веснушками покатился к печке. Девочки проходили мимо Павлика, осторожно и хрупко поглядывая на него.

— Ты всегда мне скажи, который… ежели… — писклявым голосом сказал Павлику Степа.

И Павлик подивился, только сейчас приметив, какой у Степы, при его комплекции, тоненький голосок. Он хотел что-то сказать своему защитнику, но появилась улыбавшаяся Глаша или Маша и, бесцеремонно растолкав девочек, сказала Павлику, заглядывая ему в глаза:

— А это вам, барчоночек, дяденька кушать приказали.

Все обступили Павлика и глазели вовсю, а Глаша или Маша развязывала на столе учительницы белый узелок, — и в нем дымилось жареное. Она уже расставляла по столу солонку и тарелки, как на всю классную раздался истерический крик Павлика:

— Я не хочу, не хочу! Скажите— не буду!

Все разом от него шарахнулись, засмеялись и загудели, а Павлик с дрогнувшим сердцем бросился из классной во двор, унося с собою впечатление изумленного, растерянного взгляда пришедшей с завтраком девушки.

Не понимал он себя: отчего так рассердился? Оттого ли, что все стояли вокруг и смотрели? Что девушка в глаза ему заглянула? Что барчонком назвала? Или оттого, что ему принесли так особо дичину, когда другие жевали хлеб?

Конец тревожного дня как-то затенился в памяти Павлика. Смутно вспоминает он звонок, снова какое-то учение, потом приход мамы и сборы домой. Запомнилось еще, что, в волнении начав молитву после учения «Благодарим тебе, создателю», он вместо следуемых слов «яко сподобил еси нас благодати твоея» сказал: «яко насытил еси нас земных твоих благ» — и убежал, заливаясь слезами, под общий хохот учеников, клянясь себе, что никогда больше не будет молиться.

— Да будет тебе, будет, маленький! — говорила ему дорогой мать. — Ну, ошибся, ну, что же… Они ведь дети… они не поняли…

Но Павлик вздрагивал, ежился и продолжал тихо рыдать. Вспоминал он еще, что среди насмешливо обращенных на него глаз он заметил тогда пестрые глаза рябой Пашки.

«Неужели и она тоже учится в школе?»

Сердце тлело беспомощной тревогой.

 

 

Дальнейшие занятия в школе сгладили волнения первого дня, и Павлик вскоре сжился со своей новой средою. Однообразие занятий притупляло внимание и выравнивало все. Павел на другой же день заметил, что рябая Пашка, точно, училась в этой же школе, но сидела она далеко, у противоположного окна, к Павлику не подходила, и он не думал о ней. Равнодушно писал он свои диктанты, равнодушно складывал и умножал цифры, не огорчаясь ошибками и не радуясь удачам. Все это шло мимо его души; все было словно ненастоящее, но его следовало претерпеть для будущего — и он занимался всем, что полагалось. Замечал он на себе иногда испытующий взгляд учительницы.

В антрактах меж занятиями — в «переменах», как называли их учащиеся, — когда все начинали шуметь, бороться и драться, Павел не принимал в этом участия. Только тогда, когда учительница приказывала Степе: «Ну-ка, поборись с Павлушей» — и громадный силач Степа ложился, как медведь, на полу, притягивая к себе Павлика и делая вид, что Павлик его поборол, — детскость вдруг всплывала на душу Павла, щеки его розовели, он постепенно втягивался в борьбу и начинал смеяться… Но вскоре все это и кончалось: он примечал на себе слишком внимательные испытующие взгляды учительницы и отходил на свое место. Что она так смотрит на него?

И нередко видал он. как перешептывалась потом о чем-то с матерью Ксения Григорьевна и какие тревожные делались у мамы глаза.

Отчего это было так? Чем она была недовольна? Разве он не учился?

Раз вечером он так и спросил мать:

— Зачем ты недовольна, мама? Разве я не учусь?

И отвернулось от него всегда ласковое лицо матери. Она не сердилась, совсем нет; как всегда, она была ласкова, но голос ее почему-то задрожал.

— Нет, ты учишься, маленький, только, кажется, Павлик, здесь неудобно тебе.

— Как неудобно?

— Пожалуй, будет удобнее тебе учиться в городе, — с усилием ответила Елизавета Николаевна. — Здесь нет у тебя сверстников, товарищей… братьев у тебя нет, тебе не с кем подружиться…

— Но я и не хочу ни с кем дружиться! — с убеждением сказал Павлик, и глаза его потемнели.

— Нет, это-то и нужно! Это необходимо! — Елизавета Николаевна привлекла к себе Павлика и стала гладить его волосы. — Тебе скучно здесь, ты все один, ты все думаешь, и это вредно…

— Но я ни о чем не думаю!..

— Тебе надобны товарищи, надо бегать, веселиться, петь, играть… Вот в городе живут твои двоюродные братья… я уже написала… и осенью, быть может…

— Нет, я не хотел бы в город, — задумчиво проговорил Павлик. Здесь у меня цветы и лес, и Федя ходит блаженненький, и Александр… Я люблю все это… А ты тоже поехала бы в город со мной?

Должно быть, последний вопрос был так неожидан, что мама вздрогнула и закашлялась.

— Да, конечно, я поеду с тобою, — быстро ответила она и поднялась. — Я, конечно, поеду. Но, Павлик миленький, прекратим разговор. Побегай в саду, не надо много разговаривать на ночь.

Послушно вышел Павел в свой сад. Цветы его ждали. Редкий вечер не приходил он к ним проститься, пожелать им спокойной ночи, подправить где нужно, отогнать букашек и полить. Цветы его ждали, сонные. Войдя в свое отдаленное царство, он прилег подле купы флоксов на рогоже и, тихонечко касаясь губами, целовал уже сонные звездочки. Влево от них увядали одичалые розы. Роса крупными каплями блистала в их пахучих глубинах, и малейшего прикосновения было достаточно, чтобы лепестки разлетались. Тихо и печально кружась, словно с неуловимым звоном, падали они на землю, и с тысячью нежных предосторожностей забирал опавшие лепестки Павлик и хоронил их тут же рядом, подле корней.

Давно уже не приходил блаженный Федя. Был ли он болен, ушел ли к помещику Ильичу в какой-то Стерлитамак, куда, сказывал, собирался, — только больше недели не показывался он в садике, и от этого на сердце Павла веяло грустью.

Привык он к Феде. Странные речи его, тихонький голосок с болезненной радостью прикладывались к сердцу. Росла в Павлике большая чуткая душа, а этого никто словно не видел, — даже милая мама.

— Не хворый ты, паренек, и не здоровый! — говорил ему Федя и благостно улыбался. — Болезня твоя все же не порок, потому — здоровый грешнее… Здоровый-то… ги-ги-ги!..

Как западали в душу эти странные жиденькие слова, и смешок запоминался, тоже тихий, похожий более на рыдание, чем на смех… И вот ушел Федя. Сидит у какого-то помещика, в каком-то Стерлитамаке, а вот цветы доцветают без него… — приподнимается на своем кулачке Павлик — без него и отцветут.

Тихий шорох осторожно потрясает кусты. Радостно двинулся Павел: Только сказал он о Феде, а Федя уж тут. Всматривается в подошедшего, глаза темнеют.

— Да это я, — негромко говорит рябая Пашка.

 

 

Некоторое время оба молчат. Павлик присел на рогоже, упершись в землю кулачками. Пашка стоит, как вошла, отогнув рукой куст черемухи, смотрит на него словно смущенно своими пестрыми глазами и тяжело дышит. Так тихо, что слышно, как в клумбе ящерка шуршит.

— Зачем ты пришла сюда, Пашка? — медленно и раздельно строгим, опечаленным голосом спрашивает Павлик.

— Я и не знала, что ты здесь, — ответила Пашка и засмеялась, а Павел взглянул на нее и увидел, что она солгала. Это даже больше не понравилось ему, чем ее смех.

— Ты ступай! — сказал Павлик коротко.

Не двинулась девчонка.

— Разве я тебе мешаю?

Странно было подумать, но словно печаль зазвенела вдруг в голосе Пашки. Она переступила с ноги на ногу, отпустила рукой ветку черемухи, за которую держалась, и весь куст затрясся, как живой, и зашептался. Опять поглядел в глаза Пашки Павел: взгляды их были печальны, — она теперь не смеялась.

— Нет, ты мне не мешаешь, — подумав, ответил Павлик и повторил медленно: — Нет. Но зачем ты пришла сюда? Это мой садик. Я здесь играю.

— А разве мы не могли бы вместе играть?

Вопрос был неожиданный и новый. Такой мысли не было еще в голове Павлика. Она не была странной, совсем нет, но просто не было ее в голове. Павлик играл и думал один. Он всю жизнь был один и привык к этому. Павлик так и сказал, что было в голове:

— Я все время один и привык к этому… А как ты умеешь играть?

— Я всяко умею… Пашка улыбнулась и придвинулась ближе. — В свои козыри умею, в пьяницы, а еще в мельники тоже.

— Это все в карты? — спросил Павлик и покачал головою. — Не люблю я карты, карты чепуха.

— А потом и бегать умею. Я буду бегать, а ты меня ловить… И еще в некруты, и лазить умею по деревьям, и в лавочку играть.

— Это как же в лавочку? — осведомился Павлик уже с интересом.

— А это так делается. В кусту, положим, будет у нас лавка, вроде как дом. И надо наносить всякого товару: коры, поленьев, углей, бересты… А то и крупу приносят, и булки, и хлеб… который продают. Ну, и потом сидит в лавке сиделец, а покупатели покупают. А заместо денег вот — катышки. — Пашка двинулась и подала Павлу несколько цветных тяжелых шариков.

— Это я все сама слепила, из глины! — объяснила она на недоумевающий взгляд Павлика. — А оклеила я тоже. Мамка сварила крахмалу, а я бумажками оклеила.

— А ведь это интересно! — воскликнул Павлик и стал разглядывать катышки. — Это в самом деле интересно, ты очень хорошо сделала их, Пашка! — Почти с уважением он покосился на девчонку.

— Я еще торопилась, я лучше умею. А лавку можно было бы устроить здесь под вязком.

Она указала. В самом деле, словно нарочно судьба устроила лавочку. Широкий куст вяза изогнулся полукругом и образовал зеленый грот, а у входа лежало старое дерево, изображая прилавок. Всего в десятке шагов от клумб находилось такое чудо, а Павлик не знал.

— Здесь хорошо! — радостно закричал он и присел во входе. — Здесь действительно совсем похоже на лавку, и мы можем тут торговать.

И вот Пашка берет Павлика за руку и говорит, наклонившись близко:

— А надоест торговать — мы можем здесь бегать и бороться. Помнишь, как ты боролся в школе со Степкой? — Она пытается потянуть Павлика за руки и, поскользнувшись, падает перед ним на спину и шепчет с притихшим смехом — А ну-ка побори меня, как Степку, ну-ка побори!

— Нет, уж это нехорошо! — в непонятном волнении говорит Павлик и, касаясь руками вспыхнувших щек, отходит.

Неизвестно почему, ему стало неприятно оттого, что Пашка поскользнулась, лежала перед ним.

— Нет, мы бороться не будем! — сказал он, уходя.

Словно обиженная, посмотрела ему вслед рябая Пашка.

— А играть в лавку придешь? — изменившимся голосом крикнула она ему вслед.

— А играть завтра приду.

Эту ночь Павлик проспал спокойно.

 

 

Просыпается Павел в неслыханной радости: сегодня, после школы, в саду будет устроена лавочка.

Еще до отхода в школу тайком перетаскал он немалое количество материалов для торговли: березовых поленьев, изразцов, старых кастрюль — и тут же написал сам себе свидетельство на право торговли, как это видел в магазинах, но почему-то — может быть, для важности ред Пашкой — на французском языке.

В школе он был весел и беспричинно улыбался среди самых серьезных объяснений по закону божию. На этот раз, по болезни Ксении Григорьевны, науки преподавал сам громаднейший Петр Евграфович, у которого к тому же был флюс. Подвязанная щека его косила на сторону широкий, как у галки, рот, и, может быть, еще от этого Павел все улыбался.

— И вот вышел пророк Елисей, — рассказывал Петр Евграфович и, засунув руки в карманы брюк, ходил между классной доской и глобусом. — Вышел, говорю, Елисей, а двое мальчишек увидели его и кричат: «Гряди, гряди, плешивый!» И рассердился Елисей…

Павлик смотрит на кривую щеку рассказчика и улыбается. По широкому двору ходит невзнузданный конь дяди Евгения Вертопрах, а сам дядя Евгений в красной шелковой рубашке при военных рейтузах забегает вперед по его дороге и ложится поперек пути и кричит своей лошади: «Тпрсе… Тпрсе…» И подходит конь Вертопрах и осторожно перескакивает через лежащего дядю, а дядя доволен. Встает и опять ложится перед лошадью на ее дороге, и опять перескакивает через него конь, и опять доволен дядя Евгений.

— И вознегодовал Елисей, и проклял мальчиков. И вот вышла из леса медведица и пожрала их.

Улыбается Павлик. «Это что-то не так. Зачем пророк Елисей так рассердился? Наверное, мальчики были очень малы, и сердиться не стоило них. Вероятно, это от себя присочинил Петр Евграфович, надо будет лом в книжке посмотреть… За то, что мальчишки крикнули «плешивый», взять да растерзать. Должно быть, был глупый этот Елисей… и Елисей глупый, или Петр Евграфович.

А любопытно было бы узнать: если бы сейчас сказать преподавателю: «Петр Евграфович, у вас рот как у галки». Рассердился бы он? Позвал бы медведицу? Нет, вероятно, не рассердился бы. А простой человек, не пророк. Что же с пророком сделалось, отчего он такой сердитый был? Странно все это, и не верится. Надо будет вечером прочесть, Петр Евграфович, конечно, напутал».

Теперь дядя Евгений, устав валяться по двору, затеял казацкую джигитовку. Он щелкает бичом, заставляет скакать своего Вертопраха по двору и, крича: «Гоп! гоп!» — на всем его скаку мгновенным ловким прыжком взбирается ему на круп. Потом опять летит вскачь, описывая круги, затем внезапно вскакивает на спину Вертопраха с ногами и, подбоченившись, лихо скачет стоя, усмехаясь высыпавшим на крылечко девчонкам — Машке, Дашке и Глашке, смотрящим на барина влюбленными глазами. Зрелище так интересно, что головы всех учащихся поворачиваются к окнам, а вот и сам громадный педагог Петр Евграфович, не докончив фразы о чудо-пророке, подходит к окну и, с удовольствием наблюдая, говорит:

— Эка! Эка!

И все учащиеся уже столпились у окон и следят за ловкими пируэтами дяди Евгения, а Павлик один остается на своей скамье и думает: «Ну как же здесь просто, как просто!» И чудится ему, что все здесь: и Степа, и учительница, и дядя-чудак, и громаднейший Петр Евграфович — все здесь смешные и маленькие и только он один большой и серьезный.

И разом раздается крик десятков голосов. Вот смелый наездник взмахнул руками и падает с лошади, и все двинулись, а он уж прицепился у скачущего коня под брюхом и потом опять переворачивается, улыбаясь, и садится верхом и снова скачет и торжествует на страх врагам.

— Ну, голова! Ну, египтянин! — с восхищением говорит Петр Евграфович. Он видит, что в дверях угрюмо стоит вызванная суматохой Ксения Григорьевна, — и смущенно крякает через свой флюс педагог и продолжает прерванную беседу: — И стал голодать пророк Илья, но появлялись вороны и утоляли жажду его.

«Да, здесь смешно и просто, — повторяет себе Павлик. — Вместо Елисея уже стал Илья, вместо медведицы — вороны. Да не все ли равно?»

Так было ровно и весело на душе, что когда его, на обратном пути к дому, догнала по дороге Пашка и, запыхавшись от беготни, спросила: «А будем играть в лавочку?» — он только улыбнулся и спокойно ответил: «Будем». И не удивила и не рассердила его просьба Пашки.

— Не говори только матери, а то не будет пускать меня с тобою играть.

— Почему не будет? — только и спросил он удивленно.

И засмеялась Пашка странно.

— Потому что я деревенская, а ты барчонок.

— Вот глупости! — Павлик пожал плечами и вошел во двор. Он совсем другое подумал, совсем другое.

 

 

Отправляясь на торговлю в лавочку, Павел не забыл взять с собою того, что необходимо всем торговцам: провизии.

В небольшую сумочку он уложил полвитушки хлеба, коробку печенья и туго-натуго забил карамелью жестяночку от сардин. «Может быть, придется долго торговать, и есть захочется», — думал он.

Когда он пришел к месту своей торговли, Пашка уж дожидалась его, сидя на прилавке. Она размела веником в лавочке пол. прибрала рядками изразцы и дрова, и от этого в магазине стало сразу уютнее. Довольный, осмотрелся по сторонам Павел, но вслух ни слова не молвил: ведь он же был хозяин лавки, а она — только покупательница. Торговля в первый же день завязалась бойко: уже через полчаса Пашка скупила у Павлика не только все печенье, которое тут же поела, но и карамель, и дрова. Зато у хозяина образовалась гора глиняных шариков, которыми он очень дорожил. Приближался вечер, настала пора обедать, и владелец магазина, за неимением приказчиков, пригласил к столу покупательницу. Павлику есть не хотелось, но обедать следовало по положению, и он съел свою долю.

После обеда были проданы Пашке и последние изразцы. Что теперь оставалось делать? Павел думал было отправиться к дому за новыми товарами, но Пашка взяла его за руку и сказала негромко:

— Товары можно будет привезти завтра, а после обеда у нас все лавочники торговлю на час прикрывают и ложатся отдохнуть.

Против отдыха Павлик не имел ничего. Он так усердно таскал для покупательницы изразцы и поленья, что отдохнуть и в самом деле не мешало. Разостлав свой кулек, он приготовился лечь, но остановила Пашка:

— Что же это? На рогожке, без одеяла, без подушек!

И живо нарвала охапку душистой травы.

— Ну, ложись, — сказала она и слегка толкнула Павлика на траву — Небось теперь мягче, а?

— Да, мягче, — ответил Павлик и отчего-то смутился. Он чувствовал, что покраснел, и в смущении закрыл глаза и притворился спящим. Но глаза вскоре открылись, потому что было ясно: подле него кто-то сидит близко и дышит.

Открыв глаза, он увидел, что Пашка присела около и смотрит ему в лицо и улыбается.

— Не мешай мне, — с возрастающим смущением проговорил Павлик и отвернулся.

И опять прозвенел над ним знакомый тревожный смех. Павел снова повернулся.

— Ты что?

— Ничего… — ответила Пашка дерзко.

Заметил Павел: губы у нее были красны, как малина, совсем красны. И зубы были белые, как у хищного зверя. Сидела и смотрела прямо в глаза и улыбалась.

— Зачем ты смотришь? Ты мне спать мешаешь! — сказал еще Павлик все в возрастающем смущении. — Что тебе надо?

— Ничего, — повторила Пашка и смолкла, точно задохнулась. — Ты вот сказал, что тебе десять лет, а тебе девять! — добавила она после Молчания.

— Нет, врешь, десять! — вспыхнув, поправил Павлик.

— Нет, ты врешь, ты… Тебе девять лет… А впрочем, все равно, если бы было и десять… ты…

— Что я? — начиная сердиться, проговорил Павел и присел на рогожке. — Мне через три месяца будет десять, — поняла?

— Да все равно, если и десять. — Пашка прищурилась, и зубы ее блеснули. — Все равно ты не понимаешь ничего…

— Чего же это я не понимаю?

— А того. Вон и я тоже весь день торговала — устала и я. Я бы тоже хотела прилечь.

— Ну и ложись, — небрежно отвернулся Павлик и сейчас же закричал возбужденно: — Да не сюда ложись, а там! За лавочкой! Здесь мое место, а ты ложись там.

— Ну, вот я и говорю, ты не понимаешь! — презрительно сказала Пашка и встала, — Играют еще в маму и отца. То есть будто ты муж, а я жена… и…

— Вот глупости! — снопа крикнул Павел и с отвращением отодвинулся. — Совсем я не хочу жениться и не женюсь никогда.

— Вот и выходишь ты глупый.

— И пусть. И ступай.

— И не умеешь ты играть в игры.

— И пусть не умею. Уходи.

— Уж конечно уйду. Ты думаешь, что только с тобой и играть можно? Да вот прошлым летом мамка у барыни в Ольховке служила; там кадет ейный играл со мной все лето и всему научил.

Ушла Пашка.

Лежит и думает на своей рогожке торговец. Товары у него все куплены, а Пашка недовольна. И печенье все съела, и карамель, а недовольна. Что же надо ей еще от него?

И опять спал Павлик эту ночь покойно и крепко. Только среди ночи ему раз почудилось, будто Пашка подошла к нему и дышит. Он поднял голову. Никого не было. Потом запищал кто-то за окном — пронзительно и четко, точно смеясь. Но не испугался Павел: это кричала сова.

 

 

Теперь, после ссоры, уж понятно, был конец всей торговле, и Павлик заглянул в лавочку только для порядка.

Однако там все было прибрано и чисто, и дрова и изразцы лежали снова правильными рядами; значит, Пашка была и сегодня и устроила все.

Мало того, в уголке в жестяной посудине Павел нашел еще кучу глиняных шариков. Несколько пар было оклеено золотой бумагой, походили они на елочные орехи. Доволен был Павлик. Пашка глупая и говорит странно, но шары из глины лепит так, что позавидовать можно.

Он не очень удивился, когда вскоре же у дверей лавочки появилась Пашка. Напротив того, показалось Павлику, что нужно сделать вид, будто не произошло никаких неприятностей, и он весело сказал:

— Ну вот и ты! Снова за покупками? Чего же тебе отпустить?

— За покупками, — медленно подтвердила Пашка, и лицо ее осталось серьезным. Не улыбалась и не смеялась она, — это было удивительно.

— Что это ты сегодня невеселая?

Пашка опять отвечала серьезно:

— Будешь веселая, коли мать за косы таскала!

— За что же она тебя таскала?

— А белье не выстирала. Должна была простынки застирать, а я с тобой тогда в лавочке провозилась.

— Значит, мать твоя сердитая?

— Сердитая — не сердитая, — бедные мы. Устает за стиркой — вот и осерчала.

Задумался Павлик. Стало ему жалко Пашку.

— Вот когда у меня будет много денег, я тебе непременно с матерью сто рублей подарю.

Помолчали.

— Ты играть будешь, что ли? — осведомился Павлик.

Пашка привстала с прилавка. Торговля шла вяло, выходило все одними и теми же словами, и сам Павел признался, что это скучно.

— Я же и говорила тебе, что скучно, — подтвердила Пашка. — Уж гораздо интереснее в семейство играть.

— Это как же еще в семейство?

— А в семейство так. Ты, положим, отец, а я твоя дочка. Или так, — ты сынок мой и только что родился… А ты знаешь, как люди родятся?

— Не особенно, — признался Павлик. Он хотел было сказать: «Не знаю», но было неловко в этом признаться, и он сказал: «Не особенно».

— А я знаю, — объяснила Пашка. — Я видала. Вон у матери моей Петька рождался, — я видела все.

— Как же это бывает? — Уже заинтересованный, Павлик придвинулся к Пашке. Глаза его не мигали.

— А так бывает, — осмотревшись, стала объяснять Пашка и понизила голос. — Сначала у матери стал такой большой живот, что ходить стало трудно, и она все лежала. А потом она как начнет кричать!..

— Отчего же кричать?

— Должно быть, оттого, что ей себя жалко стало.

— А отчего ей себя жалко стало?

— А оттого, что стало страшно: ведь у ней при Петьке живот раскрылся!

Несколько мгновений Павлик сидел ошеломленный, с раскрытым ртом.

— То есть как это живот раскрылся?

— Ну так, что Петька вылез у нее из живота!

— Врешь! Врешь! — крикнул во весь голос Павлик и затопал ногами. — Ты все время мне врешь и надо мной смеешься… — Снова взглянул он в глаза Пашке и вдруг, закрыв лицо руками, побежал прочь. — Убирайся к черту, дура! Не приходи никогда!

Прибежав домой, он бросился в чулан и засел там в темноте среди покинутой мебели. Щеки его горели. Он узнал что-то мерзкое, стыдное, И сердце колотилось в груди. Если бы теперь пришла в кладовую мама, он, вероятно, так же затопал бы на нее ногами и стал бы бранить ее. Но, к счастью, ее не было. Опозорен был Павлик, чувствовал он. Он знал теперь что-то такое скверное. Люди выходят из человечьего живота, и человек, из которого люди выходят, кричит от боли. Отвратительно было это. Даже маму, милую, необыкновенную маму он стал любить словно меньше за то, что ведь она тоже вышла из живота. А тетку Анфису начал прямо ненавидеть. Подумать только, какая мерзость! У человека раскрывается живот и выходит ребенок. Может быть, так же когда-нибудь раскроется живот и у Павлика. Да полно, наверное, все наврала эта рябая дура Пашка. Конечно, наврала. Ну как это может быть? Ведь люди же остаются живые.

Павлик подошел к двери чулана, приоткрыл ее, поднял на себе рубашку и стал глядеть. Ну откуда здесь вылезти человеку? Все гладко. Если даже предположить, что люди родятся маленькие, как дети, — и то: откуда вылезти, когда все чисто и кругло? Нет, конечно, Пашка, злая дура, наврала.

Однако мысль об этом цепко и тяжко запала в голову. Против ноли Павлик думал о том, как рождаются люди, и первой мыслью ею при взгляде на каждого проходившего мимо было: «Вот, он тоже вылез из живота». Противно было смотреть на человека. Павлик не знал, как люди рождаются, но думал, что это бывает благороднее.

Самое лучшее было бы, чтобы прекратить все сомнения, расспросить обо всем у мамы. Но как спросить? Как начать разговор? Павлик чувствовал, что он краснеет при одной мысли о том, как он подойдет с таким вопросом к матери. Еще так недавно он спросил у нее:

— Мама, а какие бывают котенкины яйца?

И лицо мамы заалело, и она, видимо, смутилась, а ведь спросил он самое простое. Он видел, что у кур из яиц рождаются цыплята; из каких же яиц котята появляются?

— Нет, миленький, котята рождаются не из яиц, — сказала ему мама и снова замялась. — Это, видишь ли, бывает иначе…

Павлик смотрел на нее, и она видела его залитые тенью глаза, а он видел, как она затрудняется объяснить и на щеках ее появляются пятна.

— Я когда-нибудь расскажу тебе подробно, а сейчас мне некогда! — сказала Елизавета Николаевна и поспешно ушла. И не возвращалась больше к этому делу. Как же было расспрашивать ее о рождении людей!.. Нет, как это ни неприятно, следовало опять обратиться к Пашке.

 

 

Очень не хотелось делать этого, но исхода не было. Только у одной Пашки это осталось бы в тайне, — она побоится рассказать матери или кому другому — и то, что Павел узнал бы, осталось бы навсегда между ними двумя.

Проходили дни, а стремление узнать мучительную тайну не ослабевало в душе. Оно росло и ширилось, оно подавляло душу. В самом деле, как было не узнать этого — как человек рождается, как появился на свете он сам, этот вот Павлик, этот вот с узкими черными бровями, с глазами темными, печальными, как вечерний свет.

И он не мог побороть в себе засевшего в мозгу стремления узнать; он боролся с ним, старался уйти в учебники, в историю Заветов — но не отвлекало ничто. В Старом Завете было сказано определенно: «Бог взял глины, дунул на нее — и явился человек. Потом ребро взял у человека — и появилась Ева». Это не совсем было вероятно и, пожалуй, даже глупо, но все же — прилично, не было ни болей, ни криков; а ведь что, что рассказывала Пашка, было совсем неприлично, совсем нехорошо.

Так мысли его обуревали, что он уже не мог дождаться конца занятий в школе, а решительно подошел к Пашке во время перемены, дернул ее за рукав и шепнул:

— Сегодня после обеда приходи к лавочке. Придешь?

Лицо его было бледно, так бледно, что Пашка не рассмеялась. Но она ничего не ответила. Сердилась ли она?

Нетерпеливо дожидался Павел конца обеда. Надо же было узнать. Он будет слушать внимательно и как только почувствует, что Пашка завралась, — сейчас же уйдет. И больше спрашивать не будет. «Нет!» — Сказал себе Павлик и рассмеялся громко, облегченно. По вискам его струился пот.

— Чему это ты, маленький? — спросила мать. Покраснел Павлик, потом бледность залила его щеки.

— Нет, я так, я ничего… — поспешил он сказать и потупился. Сидевшая за столом рядом с Елизаветой Николаевной учительница бросила на нее значительный взгляд, и Павлик рассердился.