КНИГА ПЕРВАЯ 6 страница

«Достоуважаемая Елизавета Николаевна, пишем вам от искреннего сердца, — стояло в приписке его. — Ничем не стеснит нашу семью Павел: пятеро детей — шестой и не в зачет. И готовиться ему в семье будет способнее к гимназии, а будет хороший человек для Родины — порадуемся первые мы».

Всплакнула над этими важными строками мать Павлика. В готовности сестры приютить Павла она не сомневалась. Но советника— все боялись: не сегодня завтра он будет вице-губернатором, вся семья трепетала перед ним, потому что был он строгий и взыскательный во всем. Теперь же сдержанной лаской веяло в суровом тоне письма; этим немногим словам следовало давать более веры, чем всем ласковым излияниям двоюродной сестры. Приписка эта и порешила окончательно судьбу Павлика.

— А ты, мама, ты, конечно, со мной? — тревожно спрашивал Павлик.

— Да, да, я, конечно, с тобою… — смущенно отвечала мама.

И видел Павел и чувствовал, что не бывать этому, — и по самой простой причине: что не было у них денег на житье. Ведь разве тогда, коли бы деньги были, начинался бы разговор о жизни Павлика у чужих?

— Я, во всяком случае, поживу с тобою в городе, мой маленький, — пообещала Елизавета Николаевна и тихо отошла в сторону.

Там она, подойдя к окну, негромко вздыхала, затем начала кашлять, держась за грудь, — и вспомнил Павлик, что здесь таилась вторая причина, что нельзя было жить в городе маме: доктора велели ей жить всегда на деревенском воздухе.

Кашляла она часто, и глаза у нее в такое время были беспомощные и испуганные, особенно если подле оказывался Павлик. Дна раза со времени их приезда в деревню к ним заглядывал местный доктор. Он внимательно и подолгу выслушивал маму и прописывал как обязательное «деревенский покой и кумыс».

— Даже холод зимний вам будет здесь не во вред, а к вашему здравию, — рассказывал он.

— И на Рождество непременно привезу тебя в город, — сказала еще в день получения письма мама. — Сестра Фима предобрая, дядя Петр Алексеевич тоже, только слушайся его.

В первый день после решения не стало очень смутно на сердце Павлика.

Что ж, ехать, так поеду, сказал он. Еще было до отъезда дне недели, и близость разлуки не теснила души. Но клонился лень к вечеру, темнело в саду и роще, и темнело на сердце Павла. Все угрюмее он становился, не прикоснулся к вечернему чаю.

— Что ты, маленький мой, ты тоскуешь? — спросила мать тревожно.

И, собрав все силы, чтобы быть спокойным, ответил Павел:

— Нет, я совсем не тоскую, мама, тебе кажется это.

 

Среди ночи он проснулся оттого, что теснило в груди. Словно комок лежал на сердце, и в горле давило. Стучало в ушах, как после приема хины, и потом долго звенело комариное «пи-и-и»… Глотать хотелось Павлику, но чем более пытался он делать это, тем все ощутимее становился комок посреди горла. Точно громадный камень накатывался на грудь и давил… Павел пытался его спихнуть, и на несколько мгновений ком удалялся, но стоило лишь только забыться, как опять накатывался он извне, соединенный с тошнотой, и нестерпимое уныние веяло по душе вместе с писком комариным «пи-и-и»…

«Мама, мама!» — хотелось крикнуть ему. Но жалко было беспокоить маму. Она так долго возилась с вечера, все кашляла и вздыхала и переворачивала пол головою подушки. Наконец-то она уснула… Как же было ее разбудить?

И терпел Павлик, и начал молиться. Ведь молилась же мама, отчего же не прочесть молитвы и ему.

— Господи, господи, — говорил он и крестился, — Пошли мамочке моей много денег. Чтобы жить мне с нею вечно, пошли мне, чтобы никогда не жить мне у чужих людей. Денег нам много нужно, господи! На докторов для мамы нужно, чтобы не кашляла она, и на квартиру нам в городе, всего лишь две комнатки, господи, помоги!

Но молчало суровое лицо иконы. Пламень лампадки овеивал черное бесстрастное лицо. И не двигались твердо поджатые узкие священные губы, и не расправлялась холодно-горькая черта на лбу меж бровей. А ведь так легко было помочь для того, кто назывался всемогущим: ведь стоило только вон тем камешкам на столе сказать: будьте рублями! и Павлик выстроил бы больной маме в городе золотой дом. Ведь бывало же этакое, священные книги уверяли: раз даже вода вдруг сделалась вином. И все пили и веселились; а Павлику деньги нужны не на веселье: его мама кашляет, хватаясь за сердце, — разве бог эту разницу не видит?

И подходит Павлик тихонечко к иконе и становится перед ней на колени и протягивает вверх четыре камешка и шепчет и молит;

— Сделай же, господи, — ведь я для мамы прошу!

Ждет и смотрит: нет, камни как камни. Не хочет бог показать свою силу, не хочет помочь Пав. тиковой маме; не слышит он или спит? И решает Павлик, что бог — старый и далекий. А может быть, и скупой он? Или надоели ему люди? Что?

Устал молиться, устал спрашивать Павел и заснул. Придется, видно, хлопотать самому.

 

 

Один из последних дней занятий в деревенской школе остался в памяти Павлика.

Сначала все шло обычно. Преподавала Ксения Григорьевна. Павел лениво слушал объяснения и посматривал, по обыкновению, в окно. Из окна видны каретники дома дяди Евгения, и Павлик смотрел, как чистил на пороге конюшни дядиного коня кучер Фрол. «Числительные бывают количественные и порядковые», — рассеянно слушал Павел; затем он увидел, как три девчонки, горничные дяди Евгения, прибежали к Фролу и, размахивая руками, потащили его к дому. Во дворе сделалось шумно еще шумнее оттого, что в школе наступила «большая перемена» и все дети высыпали на двор.

— И стекла разбиты, и дверь взломана! — кричали во дворе бабы.

Учительница подошла к ним, за нею приблизился Павлик.

— Что случилось? — спросила Ксения Григорьевна.

Перепуганные бабы стали объяснять торопливо, что в барском доме обнаружилась покража: было разбито стекло в двери на террасу, и в буфете было украдено серебро.

— А где же Евгений Павлович? — тревожно спрашивала учительница, — Он же был дома?

Подбежавшие горничные объяснили, что Евгений Павлович уехал кататься с жилицей, что за ним послали нарочного, что серебра украли «страсти» и нечем обедать накрывать.

На суматоху вышел из дома и учитель Петр Евграфович. Он казался взволнованным, расспросил, в чем дело, и сейчас же, захватив в свидетели Фрола, повел его исследовать место покражи.

— Разве ты не на охоте? — спросила Ксения Григорьевна мужа.

Петр Евграфович отвечал, что вернулся с полдороги, так как обрезал нечаянно руку, и стал торопить Фрола «осмотреть горячий след».

Среди этих разговоров во дворе задребезжали дрожки, и показался дядя Евгений с Антониной Эрастовной.

За ними скакал на взмыленной лошади верховой.

Учитель, завидев помещика, поспешил к экипажу и, горячо размахивая руками, стал рассказывать ему. Подошла и Ксения Григорьевна и с нею Павлик. Петр Евграфович говорил, что надо дать знать уряднику, следовало бы оцепить облавой и парк, а Павлик стоял подле и думал: «Зачем он так суетится, когда дядя Евгений спокоен и тих?»

В самом деле дядя Евгений нисколько не волновался. Он и вообще был всегда весел и ровен, а здесь и совсем не сердился.

Ну, солдатское добро не пропадает. Оно и в огне не тонет, и в воде не горит! — весело сказал он и светлыми смеющимися глазами поглядел на Ксению Григорьевну (Антонина Эрастовна тотчас же по приезде ушла).

И они пошли в дом, и впереди шел громадный Петр Евграфович и все суетился, а за ним, разговаривая по дороге, неторопливо брели Ксения Григорьевна и дядя Евгений. Поплелся за всеми и Павлик… Он не знал, что ему делать, но почему-то думал, что и ему надо идти посмотреть на воров.

Но странно было заметить: когда вошли они в полутемные сени, увидел Павлик, как на талию Ксении Григорьевны легла мускулистая дядина рука и как осторожно отстранилась учительница от него.

— Ничего, не жеманьтесь, Ксеничка! — сказал дядя негромко. Здесь нет никого. — Он оглянулся и напал взглядом на смущенные глаза Павлика, но сам не смутился, только принял руку и засвистал.

В столовой все долго стояли перед взломанным буфетом; Петр Евграфович негодовал и дивился, а дядя Евгений только насвистывал и снова сказал:

— Не пропадает добро солдатское — не пропадет и мое!

— Вот видите, вор был босоногий! — сказал, пригнувшись к полу, Петр Евграфович. — Эка, следы ступни на паркете, надо непременно урядника пригласить.

И он ушел, широкоплечий, громадный, суетящийся, а Павлик все думал: «Ну чего он так вертится, какое ему дело?» Дядя Евгений прошел с учительницей дальше, про Павлика все забыли, и он не знал, что предпринять.

Нерешительно прошелся он по столовой, постоял на веранде, затем стал ходить по зале, считая негромко шаги. Дядя Евгений и учительница все не выходили. Павел решил отправляться домой, но теперь не знал, удобно ли уйти не попрощавшись, и, отыскивая дядю, внезапно забрел в его кабинет. То, что он увидел там, было странно и страшно, и, затаив дыхание, чтобы не крикнуть, он попятился от двери. Дядя Евгений сидел на диване, и, прижавшись к его груди, прислонив к его плечу свою голову, подле него сидела учительница, держа руку его у своих губ. То, что она любила его, стало сразу ясно. Но ведь у нее же был муж, Петр Евграфович, стало быть, она любила сразу двоих. Да и дядя Евгений тоже, по-видимому, любил двух сразу, потому что видел же Павлик, как обнимал он женщину с золотыми волосами… Стало быть, они, двое, любили каждый двоих, и у обеих женщин были мужья — что же это было и отчего?..

Павлик поймал себя на этих мыслях только тогда, когда увидел, что идет по плотине мельницы к дому, шапки на голове его не было, были только книжки, — с ними он так и ходил по дядиному дому, шапку же, наверное, в школе забыл.

Он хотел было повернуть обратно, но гак неприятно было бы увидеть лицо учительницы. Презрительно улыбнулся он. «Хорошо, что я скоро от нее уеду». Учительницу он уже не мог уважать, — ведь она обманывала мужа; Петр Евграфович так старался для них, пошел пригласить урядника на покражу, а они начали в это время обниматься, стало быть, и дядя Евгений был вовсе уж не так хорош.

Мысль, что теперь он не может удерживать у себя его подарков, заполнила сердце. Он вынул из-под подушки подаренный дядею серебряный кинжал, повертел его в руках и положил на подоконник. Завтра, как пойдет в школу, непременно занесет его дяде; как ни жалко было расставаться с такой чудесной вещью, но принимать подарки от такого Павлик больше не мог. Он завтра прямо войдет к дяде и молча отдаст кинжал.

— Ты почему же пришел без шляпы, маленький? — удивленно спрашивает мать.

— Ах, мама, мамочка, — конечно, без шляпы, — с досадою отвечает Павел и поводит плечами. Как мама не понимает, что теперь не до того.

«У меня сорвало ее ветром, и она упала в воду», — хочется еще сказать ему, но это будет ложь, такая же, как лгут все люди; нет, лжи не надо, надо правду говорить.

— Вероятно, я забыл ее в школе, — объясняет Павел и присаживается к чаю.

Мама посматривает на него притаенно и качает головою. Тетка Анфиса является возбужденная, радостно улыбающаяся. Как же, как же, она с новостью интересной; обокрали дядю Евгения Павловича, как об этом не рассказать. И обокрал, должно быть, Петька, Евграфыч, известный вор.

Угрюмо нахмурившись, уходит с террасы Павлик. Он не знал еще, что толстая тетка так ужасно глупа. Ну, что интересного, о чем рассказывать? А глаза ее блещут, точно маслом покрылись, — неужели же старые люди могут быть глупы так?

Однако мысли о том, что он увидел, обуревают, теснят и гложут обеспокоенное сердце. Зачем люди обманывают? Зачем они целуются, когда — женатые? Нехорошо как-то устроились в жизни люди; одни крадут, другие дерутся, третьи обманывают и целуются наедине — тайком от мужей, прячась, как воры… «Ведь она к тому же и немолодая! — продолжает думать Павел. — На висках у нее морщины, на носу черная родинка; правда, щеки розовые, но все же она совсем некрасива.

Вот та, с желтыми волосами, гораздо красивее. Она молодая, глаза v нее печальные, так тихо и кротко улыбается она, и руки у нее бледные, похожие на цветы.

Но ведь и она тоже обманывает мужа? больно заносится в голову Павлика, и, поднявшись, он начинает ходить по комнате. Да, совсем не так верно и в этой тихой деревне; все лгут, притворяются добрыми и красивыми, а сами лгут».

 

 

На другой день, перед явлением в школу, заходит он к дяде Евгению Павловичу, в руках его серебряный кинжал.

Еще утро, дядя, наверное, дома, может быть, он еще не проснулся, двери раскрыты настежь; впрочем, так лучше, не надо, чтобы о его приходе к дяде Евгению кто-либо знал.

Теперь уже знает Павлик, куда надо идти: к его кабинету. Где-то за стеною бормочут голоса, вероятно, это прислуга на кухне. Павел проходит столовой и залою, на душе очень беспокойно; как он скажет дяде, когда будет отдавать подарок, что скажет? Ведь неудобно же уйти молча, сказать же истинное все-таки страшно. Ну, как сказать это: «Я отдаю вам кинжал потому, что вы целовали учительницу?» Он может подумать, что Павлик сумасшедший; надо придумать что-либо более естественное, и странно, что естественное будет — ложь, а правда кажется такой неверной. «Вот как живут на земле люди: чтобы сказать естественное, надо солгать».

Перед дверью кабинета робко никнет его маленькое сердце. Нет, в самом деле, как решиться, все же страшно, не лучше ли отложить до завтра или просто положить кинжал где-нибудь на стуле и уйти?

Негодуя на собственную слабость, касается двери кабинета. Неслышно подается половинка двери, и Павел хочет войти, но опять останавливается, пораженный. Что это? Смеющийся дядя Евгений в халате сидит в кресле, а перед ним, на его коленях, сидит Маша или Глаша, с развитыми волосами, в белой кофте, и загорелыми, голыми до плеч руками отталкивает его, смеясь, упираясь в грудь.

— О! О! — тревожно и опечаленно говорит Павлик и отступает и идет по зале растерянный, еле сознавая себя. В голове его еще стоит улыбающийся образ девушки, ее несмущенное радостное лицо, ее движение отталкивающее и в то же время отдающееся, ее развитые темные косы. — Да ведь это же третья! Это третья! — шепчет в волнении Павел. — Неужели же мужчины любят сразу троих?

В полутемной прихожей, осторожно пригнувшись, забрасывает за платяной шкаф подаренный ему дядею кинжал и неслышно выходит в те же широко раскрытые двери.

— Хоть бы двери запирали, — угрюмо и жестко шепчет он себе.

Он не может глядеть на учительницу, он опускает глаза, он прячет их и дрожит внутренне, когда склоняется над ним ее неверное лицо.

— Да что это ты сегодня словно не в себе, Павлуша? — наконец спрашивает она.

«Да. я не в себе, потому что вы — целуетесь!» — хочется крикнуть Павлику во весь голос, на всю школу, на все село. Но он останавливает себя: выйдет только лишь глупость. Крикнуть: «Я не в себе потому, что вы целуетесь», — будет чрезвычайно глупо, потому что — правда; правда всегда неестественна и глупа, а сказать ложь — как легко становится, и все довольны.

И он говорит:

— У меня голова болит, — и смотрит на учительницу.

Так легко сказать ложь, никто не удивляется, все довольны, потому что ко лжи привыкли, все купаются во лжи и в ней себя чувствуют как рыба в воде.

— Мы же скоро уезжаем в город, совсем уезжаем, — говорит он еще и смотрит на учительницу пристально и зорко, угрюмо прищурившись, точно говорит ей теперь уж не такое ложное, а затем скажет и то, от чего отпрянет она.

— Да, я знаю, я слышала, — говорит Ксения Григорьевна и отходит к классной доске и пишет, а Павлик смотрит на ее руку и вспоминает, что вот эта же рука держала тогда у губ руку дяди Евгения, и не верит тому, что теперь она пишет, потому что она тогда солгала, и теперь все — ложь.

Поднимаются школьники. Входит Петр Евграфович, и учительница смотрит на мужа обыкновенными простыми глазами, тогда как они мужу солгали, и может быть, не раз, — они же обманывали мужа, эти глаза, и он это видел.

— Да, вот как вы здесь! — полный тоски, боли и злобы твердит себе Павлик, и желание бросить все, бросить деревню, увидать других людей не все же такие… — крепнет в душе.

 

 

К крыльцу дома подали экипаж, запряженный нарою, на козлах сидел неизвестный Павлу рослый чернобородый ямщик.

Ямщика этого наняла Елизавета Николаевна для поездки в Ольховку Надо было навестить Гришу хотя бы перед отъездом, сказала Павлику мать.

Мало думал за последние дни о Лине Павлик. Так сложились они, дни эти, раздумчиво, тревожно и грустно; таких были полны жутких вопросов и тайн, что образ девочки с пепельными волосами как-то поблек в душе.

Теперь же, когда тарантас тронулся с места и, сопровождаемый визгом и крестиками от тетки Анфы, покатился по дороге к воротам, — полузабытый образ кузины тревожно оттиснулся в сердце.

«Как поцеловала она тогда меня, как глаза блестели!» — думал он, встряхиваясь в экипаже на кочках сельского пути. Мама заботливо оправляла под ним подушки, считала узелки с пирожками, заталкивала в щели сиденья бутылки с кипяченой водой…

А по сторонам брички с лаем бежали злые и голодные деревенские собаки. Иные были такие злые, что бросались на лошадей и. подпрыгивая, стремились укусить их в морды, за что получали от ямщика удары кнутом. Куры разбегались в разные стороны, сзывая дохлых цыплят, отчаянно кудахтая; на лавочках и завалинках перед избами сидели старики с клюками и кланялись проезжавшим… Понемногу все это стало развлекать Павлика, тревожные мысли вытеснились, и он отдался созерцанию.

Веял ветер, августовский, свежий. Небо было затянуто белесой пеленой, как туманом, однако солнце просвечивало и жгло. Точно гарью пахло в воздухе, может быть, горели где-то вдали леса. Свет от солнца исходил желтоватый, деревья неторопливо двигали листьями, словно бормотали, масса мух покойно и удобно ехала в экипаже в гости к Ольховским.

До Ольховки было всего верст сорок, не больше. Ямщик, однако, сказал, что в Шаболовке придется покормит лошадей. Проезжали полями, скучными и унылыми, взбирались на пригорки, въезжали в леса — и стихал колокольчик, как бы запутанный листвою, и четко настораживались на него лошадиные уши, точно спрашивали: отчего он замолк?

Выехали к речке; вкусно запахло волей и сыростью; тут же на берегу чернел унылый, обглоданный непогодами крест.

— Зачем здесь крест поставили? — полюбопытствовал Павлик.

Ямщик ответил:

— Человека убили, лавочника; люди сказывают, — татаре…

И Павлик болезненно сморщился.

— За что же убили его?

Вместо ответа ямщик только ударил лошадей и задергал плечами; лошади побежали быстрее, веселясь на реку; Павлик, однако, чувствовал все нараставшую на душе неприязнь. «Вот, им мало того, что друг друга обманывают, еще убивают!..» Звенели колеса, он откинулся в глубь экипажа и закрыл глаза. Гак неприятно было смотреть на спину ямщика, так не хотелось людей.

Перебравшись через реку по разбитому мосту, который сипел и прыгал под экипажем, ехали они еще сколько-то времени какими местами, Павел не примечал. Ожесточилось в нем его маленькое сердце. Нет, без людей тише, без людей спокойнее. Если б была его воля, он и в Ольховку бы не заехал.

Чужой окрик кучера обрывает его задумчивость:

— Приехали в Шаболовку, здесь надо покормить.

Павел вскинул голову; мать доставала из тарантаса кулечки с провизией, они стояли во дворе, обнесенном плетнем, хитрое лицо бабы улыбалось Павлику в упор дурными зубами. Он поморщился и вылез из экипажа.

Ямщик распрягал лошадей и ругательски ругал при этом пристяжную; Павлик пошел за матерью; баба ввела их в чистую избу и предложила «самоварчик».

— Да, да, пожалуйста, — ответила Елизавета Николаевна, а Павлик начал быстро рассматривать, от нечего делать, расклеенные по стенам картинки. Вскоре в горнице раздались причитания, и, словно из-за печки, ввалилась толпа нищих.

Они сейчас же напели гнусавыми голосами, и Павлик осматривал их неприязненно, пока не заметил, что все они слепые. Дрожащей рукою подала Елизавета Николаевна нищим монету, и те, разом прекратив пение, повалили валом из комнаты. Не успела мать Павлика заварить чаю, как опять послышались причитания и вздохи, и монашенка, здоровая, молодая, с лоснящимися щеками, затянула тонким голоском какое-то славословие, много раз и глубоко крестясь на иконы. Опять пришлось Елизавете Николаевне доставать кошелек, опять выслушивал Павел слезливо-сладкие благодарности и неприязненно думал: «Такая сытая, толстая — и таким тянет голоском».

После монашенки в залу наведались хозяева постоялого двора, и меж ними выглядывало хитрое лицо знакомой Павлику бабы. Все жаловались на дороговизну, на своего священника, на пристава, и матери Павлика пришлось все это выслушивать, хотя дела эти и не интересовали ее. «Какие люди, однако, скучные и неприятные», — плескалось в голове Павла. Он был рад, когда угрюмый ямщик возгласил, наконец: «Лошади запряжены», и тарантас выбрался из села.

Теперь они ехали по голой, выжженной солнцем степи, и пыль клубилась над экипажем облаками, покрывая собою лица и платье, залезая за ворот, набиваясь в рукава. Елизавета Николаевна скоро начала кашлять и попросила ямщика ехать по траве; но такая поднялась тряска, что сидеть было невозможно, и пришлось снова свернуть «на шлях».

Ветер совсем стих, с неба сбежала муть, и солнце жгло ровно, настойчиво, неотступно. Павлик завязал себе рот платком, зажмурил глаза, но и под платок и под веки забивались тонкие волны пыли. Наконец повеяло смолою, и за оврагом, из которого они выползли, показался нестарый соснячок. Дорога сделалась не такой пыльной, и вскоре же всплыло стоявшее на берегу круглого озера селение Ольховка.

— Прямо к барскому дому? — спросил ямщик.

Мать ответила, и он, подпоясавшись, привстал на козлах. Павлик взглянул на мал, Лицо ее было серо от пыли. Особенно много пыли осело на щеках и у глаз, и Павликова мама походила на арабку. Он сказал ей об этом. Елизавета Николаевна достала зеркальце и стала отираться платком. Павлик мельком взглянул на себя и, несмотря на свою сердитость, расхохотался. Лицо его было черно, как сапог солдата; сверкали белки глаз да зубы; походило, что он вымазался в саже, что он переряженный трубочист.

Мысль о том, что его в гаком виде может увидеть Лина, заставила его сейчас же обтереться. Платок сделался как чернила, и его уже нельзя было положить обратно в карман.

Они не успели привести себя в порядок, как ямщик загикал на лошадей и, что было мочи, погнал их в гору, на которой, обнесенный палисадником, высился дом с башней и зияли ворота.

Полагая в этом, вероятно, свою ямщицкую честь, кучер и во двор влетел ураганом. Затем, когда они остановились, поднялся другой ураган — собачьих голосов. Ошеломленный Павлик только и видел, что со всех сторон на них мчались лающие собаки, видел тучу морд, мохнатых лап и хвостов.

Смутилась даже Елизавета Николаевна, и они сидели в тарантасе до тех пор, пока не прибежали люди и не отогнали псов.

Вошли в дом при гробовом молчании. Оказалось, что хозяева спали. По давнему деревенскому обыкновению два послеобеденных часа проводились во сне; все двери были раскрыты, все окна растворены, спала даже прислуга, и только бодрствовала свора собак.

Горничная долго будила помещицу, и к гостям первой вышла кузина Лина.

— А, вот вы и приехали! — сказала она и улыбнулась, блистая глазами. На ней было светлое платьице и белые туфли, и платье было плохо застегнуто на груди, — должно быть. Лина, узнав о приезде гостей, спешно переодевалась.

— А бабушка скоро выйдет, — сказала она, любезно улыбаясь, и, как хозяйка, повела гостей в парадные комнаты. — Гриша ушел с мальчиками купаться, а дедушка Терентий Николаевич уехал на съезд.

Она все знала, все разъясняла обстоятельно, и Павлик подивился ее умению. Самому Павлику она подала руку приветливо, но сейчас же и приняла церемонно и все внимание устремила на Елизавету Николаевну, как на взрослую, предоставив Павла себе.

— Бабушка всегда после обеда отдыхает, — говорила она, рассевшись непринужденно в старинном вольтеровском кресле.

Павлик в это время рассматривал в клетках чижей, которых было неисчислимое количество, поглядывал временами на Лину и, видя, что она совсем на него не смотрит, стеснялся и жалел, что приехали они.

Среди разговоров о варке дынного варенья, которые завела та же кузина Лина, показалась и сама помещица, мать Гриши, Александра Дмитриевна Ольховская.

— Лизочка, Лизочка? — закричала она еще за две комнаты и побежала навстречу гостье, причем все тряслось в ней самой: щеки, руки, подбородок, груди, и трясся пол и мебель на нем. Она была в сиреневом капоте с лиловыми лентами, ее громадный рот улыбался, блистая пломбами, а на волосах раскачивались бумажки, которые она второпях позабыла снять.

— Вот радость, вот обрадовала! — кричала она на всю деревню. — Жаль только, что Терентий Николаевич на съезде, он очень будет жалеть.

Когда несколько стихли ее пронзительные излияния, Павлик подошел к хозяйке и поцеловал ей ручку. Как-никак она была ему бабушкой, надо было вежливость соблюдать.

— А Павлик похорошел, очень похорошел! — сказала в ответ Александра Дмитриевна и, схватив его за подбородок жирными пальцами, чуть не приподняла к своим губам, как котенка. — Только похудел он очень, а глаза стали огромные, — он весь в отца.

В дверях показался, наконец, и кадет Гриша. Павлик вспыхнул и двинулся, но Гриша был спокоен, точно все прошлое утонуло. Был он взъерошенный, с мокрыми волосами и, в противоположность тому, как солидно держался он в доме Павлика, здесь и вообще выглядел очень плачевно. Может быть, оттого, что он был в простой ситцевой рубашке без погон и резиновых галошах на босую ногу, он поздоровался сконфуженно не только с Елизаветой Николаевной, но и с Павлом, и сейчас же обрушилась на него пронзительным визгом мать:

— Григорий! В каком ты виде! Сейчас же переоденься! Да и вам надо тоже, вероятно, помыться, — предложила она приехавшим и повела их в «комнату для гостей». — Здесь будет вам очень удобно, здесь все готово.

Однако хозяйка, видимо, преувеличила готовность комнаты для приезжих. В умывальнике не было воды, на блюдечке — мыла, повсюду стояла такая пыль, что ни до чего нельзя было коснуться.

Звонков не было, Павлику пришлось отправиться на поиски горничной. Не зная, куда ступить, он зашел сначала в буфетную, затем в кухню и в буфетной заметил залезшего в ларь Гришу, облизавшего измазанный вареньем палец, а в кухне бродили только две кошки, голодные и седые.

Он стоял посреди кухни, не зная, что предпринять; за спиною его зазвенела посуда, и показалась хозяйка.

— Тебе что, Павлик? — удивленно спросила она.

— Мама прислала… умыться… воды нет в умывальнике… — пролепетал он.

И сейчас же пухлое лицо помещицы покрылось сизым налетом, и, набрав воздуху в богатырские легкие, она закричала в окно:

— Аглая, Пелагея, где вы, ду-уры! Воды в умывальники!..

Точно трубный звук разносился ее голос. Павлик смущенно побежал к себе.

Громадный таракан сидел на крышке умывальника и поводил усами.

 

 

Едва Павлик с матерью успели переодеться, как в их комнате зазвенели все двери и появилась Александра Дмитриевна звать их к столу. Теперь Павлик уже безошибочно определял приближение бабушки. Точно электрический ток пробегал по всему, мимо чего она проходила: все зыблилось, звенело и тряслось.

Когда Павел, держась за руку матери, появился в столовой в своем новом синем бархатном костюмчике, на него с изумлением уставились две пары глаз: громадной бабушки и крошечной кузины.

— Да он же у тебя, Лизочка, прехорошенький! В него все барышни будут влюбляться! — в шумном восхищении кричала бабка. При светлых волосах да черные брови… Отдай мне, Павлик, твои черные глаза.

Она снова его поцеловала, причем так ущипнула за подбородок, что Павел чуть не вскрикнул. Осторожно покосился он на Лину. Она отодвинулась от Гриши и смотрела на Павлика во все свои милые, затененные ресницами глаза.

— А мой-то Гришка совсем чумичка! — сказала еще Александра Дмитриевна и покачала головою, — Никак не могу приучить его к чистоте. Грязный, оборванный, задирает мальчишек.

— Ну и пусть задираю, пусть оборванный! — сердито буркнул Гриша.

Свирепого вида кухарка подала на микроскопическом блюде яичницу и, топая сапожищами, скрылась. Александра Дмитриевна сейчас же принялась разрезать ее ломтиками и положила всем на тарелки по кусочку. говоря:

— Это самое здоровое блюдо, мы мясо едим только в холода!

Съели яичницу. Гриша глотал не жуя и запивал водою и запихивал себе в рот такие куски хлеба, что его шея багровела. Так он не позволял себе держаться в гостях.

— Что там еще? — крикнула Ольховская по направлению к кухне.

Опять вошла свирепая кухарка и опять принесла на таком же блюде точно такую же яичницу.

— Кому еще положить? — громогласно спросила хозяйка, и Гриша покатил по столу свою тарелку.

— Григорий! Держись деликатнее! — приказала мать.

Они не успели оглянуться, как снова появилась кухарка, и снова на сковороде ее дымилась яичница.

Это бесконечное количество яичниц вдруг вскинуло Павлика. Он взглянул на мать, густо покраснел, хотел было сдержаться, но не смог и вдруг начал смеяться. Яичница за яичницей!

— Павлик, что с тобой? — сказала сконфуженная Елизавета Николаевна.

Павел сделал сверхъестественное усилие и остановился.

— Я вспомнил, по дороге лаяли собаки, — проговорил он и опустил глаза. Опять на него нападали приступы смеха, но он тискал себе под столом руки и стремился сдержаться. После яичницы подали простоквашу, и затем все встали из-за стола.