КНИГА ПЕРВАЯ 9 страница

Но простирается преграждающая ручка бабушки, и четки на ней точно преграждающе звенят.

— Не мешай ему, голубка, душе детской сказывать истину не мешай.

Другая ручка бабушки уже лезет в карман, достает ключик на кожаной вязочке.

— Сходи, Глашенька, в опочивальную, мою кладовочку принеси.

С омраченным лицом уходит Глашенька и приносит кованую шкатулку и становится за креслом, вонзая в шкатулку глаза.

— Никогда дитяти говорить правду не препятствуй. Бог устами его говорит.

Достает пакетик, весь унизанный бисером, раскрывает его и тихонечко улыбается.

— Эка опустошили кошелочку! Когда же это, Глашенька?

Глашенька шепчет:

— Намедни нищим пособие выдали, отцу Сергию на ризы, Панфутии-матери на лисий салоп.

Качает головой бабушка, но ясно улыбается.

— Отцу-матери дадено, а внучоночку ничего!

Роются, роют в кладовочке сморщенные пальчики. Возьмут бумажку, тряпочку, развернут и отложат.

— Пододвинь-ка свечечку, Глашенька, глаза не видят…

Руки браслет нащупали, на огне свечки блестят камни, и все мрачнее взблескивают отемнившиеся Глашеньки зрачки.

— Вот возьми-ка вещицу, птенчик, коль у бабушки бумажек нет. На первоначальное хватит, коли умело продать.

Полный радостного волнения, схватывает обеими руками браслетку Павлик.

Наконец-то у него деньги появятся! Наконец-то купит он маме два пуда конфет!

— Тетечка, да что же это вы, тетечка! — говорит Павликова мама. — Да разве этак можно?.. — Она бросается к Анне Никаноровне и целует руки, и недовольно отмахивается бабушка.

— Не тебе, голубка, чего ерепенишься, сыну на книжку положи.

Гаснут дали в оконцах бабушки. За сараем видно поле, дом бабушки на отлете, а за полем тают желтые облачка.

Ну какой же вечер благостный, тишиной озаренный!

 

 

Уехала мама.

Словно сейчас только об этом вспоминает Павлик, сейчас, лежа на чужой кровати, под чужим одеялом, в три часа ночи, в городской комнате чужого дома, где спит Олег.

До этого времени события шли точно во сне. Он провел с мамой еще одну ночь в номере, потом ездили к тете Фиме обедать, потом в какую-то лавочку, где еврей рассматривал браслетку бабушки и выдал за нее триста двадцать рублей.

Положила мама эти деньги на книжку Павлику. Как ни сердился он, как ни плакал, не взяла из этих денег ни рубля, а книжку отдали на сохранение дяде Петру Алексеевичу.

И сразу поднялось с того дня уважение к Павлику. В доме все прознали, что у него триста рублей, и нянька Авдеевна не называла его больше нахлебником, а даже сама вызвалась оправить ему постель.

И Олег, и Нелли, и другие все имели свои копилки и хранили в них деньги, но по триста рублей — такого капитала ни у кого не было, в этом Павлу признались: они получали от отца деньги лишь по большим праздникам, и, как ни копили, все же не накапливалось больше «четвертушки»… И вдруг триста!

— Да неужели тебе эти деньги подарила бабушка? — спрашивал Олег.

— Бабушка, — подтвердил радостно Павлик.

— А до тех пор у тебя денег не было?

— Не было… Только мама еще при отъезде дала восемь пятьдесят.

Эти восемь рублей было можно тратить, мама так и сказала: «Трать как хочешь, я еще тебе скоро пришлю». И лежали они уже не у дяди, а у самого Павлика в «портмонете», как объяснялся Стасик.

То, что у него были деньги, да еще много денег, наполняло сердце Павлика довольством и гордостью, не позволяя оседать грустным мыслям.

Но как во сне они, эти мысли, плыли; все казалось ненастоящим. И то, что мама уедет, и то, что он останется жить в теткином доме, и то, что мама в самом деле покинет его на чужих… Даже когда мама в последний раз его целовала и пошла к двери; и потом, когда она вдруг вскрикнула и вновь подбежала и, схватив его в объятия, покрывала поцелуями его лицо; даже когда плакал Павлик у ее уха, повиснув на шее, — и то казалось все ненастоящим, казалось сном.

А вот когда вечер настал, и все заснули, и заснул сам Павлик, и потом проснулся — вдруг сон рассеялся, и тревожными глазами всмотрелась к нему в сердце явь.

— Мама! Мама! — закричал он и забился.

Сначала не проснулся никто. Павел крикнул еще «мама, мама», потом остановился и вслушался: все молчали, только тикали часы.

— Мама, где ты? — закричал Павлик уже отчаянным голосом и заплакал. — Я хочу к тебе! Я пойду к тебе!..

Слезы закапали у него из глаз быстро-быстро, догоняя одна другую. Он разорвал на груди рубашку и присел на постели; тело его горело и чесалось, он царапал себя ногтями и кричал на всю комнату:

— Мама, мама!

Изумленное, сонное любопытное лицо Олега продвинулось к нему. Потом Павлик увидел и какую-то девочку, подбежавшую к дверям в одной рубашке. Ему стыдно стало; показалось, что над ним все смеются, а он один, совсем один… И, продолжая царапать себе грудь и рвать рубашонку, смешивая крики с рыданьями, он все кричал:

— Мама, мама!

Появилась угрюмая бабка Прасковья, вся в белом, как привидение, с взлохмаченной головою. С седыми косицами, с нахмуренным лицом, она показалась Павлику такой страшной, что он отшатнулся и упал на подушки и забился. Детские голоса гудели над ним. Маленькая Лена плакала жалобно.

Через сколько-то времени он увидел старую бабку сидящей со свечой на лежанке. На глазах ее блестели очки, подле стоял ящичек с какими-то баночками, скрюченными пальцами перелистывала она книгу и потом поднялась.

— Ну, ну, чего ревешь? Реветь нечего! — ворчливо сказала она, подойдя к Павлику, и свирепо склонилась, но тут же словно невзначай провела рукой по его волосам. — А еще глаза черные! Будешь плакать — глаза испортятся, и даже мама не будет любить… Вот на-кася, выпей.

Из крохотного пузырька, скупо отмеривая капли, она накапала их в рюмочку и подала.

Павел выпил и поглядел на нее. Лицо бабки было вовсе уж не так строго. Она смотрела на него через очки подслеповатыми глазами и, странно было заметить, даже улыбнулась. То, что она улыбнулась, так поразило Павла, что он онемел. «Должно быть, лекарство она дала хорошее», — подумал он и прилег. Открылось сердце, отдохнуло, точно раздвинули его. Он закрыл глаза, потом открыл, увидел, что улыбается суровое лицо бабки, и, сам улыбнувшись, заснул.

Колокольчик зазвенел в ушах, совсем близко. «Неужели мама назад возвращается?» — радостно подумал он. Звенели колокольцы, фырчали кони. Федя блаженненький сидел на облучке. «Ничего, ничего, я махонький, я тебя не забуду! — шептал он. — Сидит на веточке птичка-невеличка, сидит одинокая, да коршун не склюет».

Кисюсь и Мисюсь появились у постели Павлика и стали забрасывать его игрушками.

— Это все тебе, все тебе, потому что ты — сиротка! — говорят они. — Много игрушек приготовили тебе люди, только играй, не ленись.

— Нет, я не сиротка, — обиженно твердит Павлик. — У меня триста рублей.

— Мы все сироты, — тихонько шепчет бабушка, и ее четки звенят. — Перед отцом нашим все сироты, только не к тому льстится умом человек.

— И она все врет! — говорит грубый голос, и рябое лицо Пашки появляется над постелью. — Самое главное быть сильным. Помнишь, как ты меня раз задавил? — Она вдруг наваливается на него и душит.

— Да уйди же ты! — вскрикивает Павлик и просыпается.

Опять склонилось над ним суровое лицо бабки Прасковьи.

— Ну вот и вставать пора, все за чаем, — ворчливо говорит она.

 

 

Павлик сходит к чаю. Все в сборе, дети смотрят на него круглыми глазами, но молчат, ни о чем не расспрашивают, — видимо, — велено не напоминать.

— Ну, вот и Павлик! — весело, как ни в чем не бывало, говорит тетя Фима и улыбается.

Сегодня она сама сидит за чаем, блистая своими милыми глазами, на душе Павлика сразу становится легко. Он здоровается с ней, целует руку, потом здоровается со всеми детьми и берет свою чашку.

— Подожди, маленький, говорит ему тетя Фима и накапывает в рюмочку каких-то капель, — Надо сначала капли принять. Бабушка у нас строгая, она велела.

Павлик принял капли и садится. Она сказала ему: «Подожди, маленький»; назвала его маленьким, как мама, и от этого на сердце еще больше расцвело.

Входит дядя Петр; все бегут к нему здороваться и виснут на шее; подходит здороваться и Павел, и вот все дети видят, как раскладывает отец по клеенке на столе стопки с мелким серебром, хотя нынче не праздник. Дальше все смотрят: стопок — шесть, не пять, стало быть, одна стопка для Павлика; и вот всех подзывает к себе раздающий монеты, и сначала Павлика:

— Это тебе — как всем.

Пересчитывают дети новенькие деньги. Не попало ли кому по ошибке больше? Нет, все верно, папа не ошибается никогда; раздав подарки, он снова уходит, блистая пуговицами сюртука.

Теперь начинаются разговоры. Всем дано по рублю, половину следует отложить в копилки, а на другую половину можно бы чего вкусного купить.

Но раздумывать долго нельзя; уже кличут детей, пришел репетитор, скоро начнутся в гимназиях уроки, надо готовиться вовсю.

— Смотри, и ты учи уроки как следует! — строго говорит Павлику подошедшая бабка. — Ступай познакомься с лепетитором, да лучше упоминай.

Вместе с другими детьми идет Павел к репетитору в классную. Там сидит толстый студент Степан Степаныч со шрамом на лбу и улыбается Павлику, видимо уже извещенный.

— Ну вот, теперь мы и познакомились, — с усмешкою говорит он, забрав маленькую лапку Павлика в свою широчайшую пухлую, точно стеганную на вате.

— Знаешь ли ты, что апостол Павел назывался ранее Савел? Теперь принеси мне свои книги и тетрадки — обследуем тебя, как и что.

Павлик торопливо уходит наверх и собирает свои книжки. Не очень нравится ему Степан Степаныч. Лицо у него пухлое, без усов, без бровей, и жирен он, как боров, а главное — все что-то смеется.

Однако приносит свои тетрадки и почтительно присаживается на стуле Степан Степаныч сначала ему диктует, потом заставляет читать вслух И тем и другим остается доволен.

— Тебя кто подготовлял?

— Мама. А потом Ксения Григорьевна.

— А кто эта Ксения Григорьевна?

— Учительница в деревне.

— Bene. А ну-ка по математике…

Все дети обступили экзаменующегося и смотрят в его тетрадку. Посреди вычислений у Павлика от волнения ломается карандаш.

— Я сейчас сбегаю, — говорит он. — У меня есть ножик! — И убегает. Кажется, в умножении он наврал.

Смущенно стругает он карандаш, хочет закрыть перочинный ножик, а лезвие его захлопывается: щелк! — и длинной полосой разрезает Павлику кожу между большим и указательным пальцами.

— О! О! — говорит он удивленно, а кровь ручьями течет на пол, и приходит нянька Авдеевна и говорит:

— Надо сейчас же чернилами залить!

Услужливо приносит она большую чернильницу, и Павлик хочет обмакнуть руку туда, но не влезают пальцы; тогда нянька ведет его к умывальнику и опрокидывает чернильницу на разрез.

— Это средство первеющее, — говорит она и завязывает Павлику руку суконкой.

Павел смотрит, как смешалась с чернилами его алая кровь, как побурела она и затем сделалась грязной; потом в ране что-то зашипело, и кровь в самом деле остановилась.

Надо, однако, идти к репетитору; должно быть, он ждет и удивляется. Хорошо, что обрезана левая рука, можно будет это обстоятельство скрыть. Павлик думал, что репетитор спросит его о причинах медленности, но тот уже диктовал что-то Кате и Лене и, увидев Павлика, лишь подал ему тетрадку, в которой рядами стояли цифры с минусами и плюсами, и сказал:

— Ну-ка это произведи.

Павел начал «производить» и спрятал левую руку под стол; руку дергало, болело сильно, иногда он морщился, мало думал о вычислениях и опять напутал.

— Ну, математика, сынок, у тебя слабовата, — объявил равнодушно Степан Степаныч. — Не быть тебе Архимедом или Пифагором, поручиться могу.

Так как Павлик ни с тем, ни с другим знаком не был, то он не обиделся.

— Я вижу еще, что с тобою не занимались по части организационной! — проговорил еще непонятнее Степан Степаныч. — Вот, прежде всего, никак нельзя при занятиях так на партах сидеть, — обе руки положи.

Он взял Павлика за левое плечо, приподнял кисть раненой руки и, увидав чернила и суконочку, удивился.

— Что это у тебя?

— А я руку обрезал, — покраснев от стыда, сообщил Павлик.

Все дети бросили свои работы и снова придвинулись к Павлику, смотря на него с интересом. А Степан Степаныч размотал суконку и, нахмурив брови, спросил:

— Как же это тебя чернилами угораздило?

— Мне нянька велела… нянька! — всхлипнул Павлик и потупился. Руку действительно стало сильно дергать, и таким одиноким и заброшенным показался он себе.

— Нет, это черт знает что такое! — закричал Степан Степаныч. Подбородок его два раза встряхнулся; он имел очень недовольный вид. — Экое невежество, ведь так можно остаться и без руки.

В это время в классную заглянула тетя Фима.

— Все нянька глупая! — сказала она и пошла за спиртом и йодом. Она сама оттирала Павлику зачерненную руку, сама же прижгла рану йодом, и хотя было больно, но Павлик не плакал, — ведь гак близко были эти чудесные внимательные глаза!

После операции заговорили о Павлике, о его подготовке.

— Математика хромает, словесность в порядке, — резюмировал Степан Степаныч. — В общем же к городскому училищу вполне подойдет.

Так и решено было еще при маме Павлика: если репетитор найдет Павла годным для городской школы, он будет ходить туда вместе с Катей, Леной и Стасиком.

Так и случилось. Через неделю Павлик отправился в училище к мадам Коловратко в сопровождении репетитора и троих младших: Стасика, Кати и Лены.

За спиною его болтался новенький, совсем гимназический ранец.

 

 

Едва они вошли в здание училища, как Павлика охватило чувство смущения и неприязни. В классной комнате что-то размеренно кричали, и при этом точно топали или маршировали десятки ног.

Удивленный, он вошел в дверь классной вслед за Катей и Леной и увидел очень полную, черную с сединой даму в пенсне, с крупным носом, ртом и глазами, с усами и маленькой кудрявой бородкой, вившейся у шеи. Дама маршировала по комнате военным шагом и свирепо размахивала линейкой, как саблей, а все учащиеся голосили размеренно, четко, осипшими голосами:

 

Дважды два четыре!

Дважды три шесть!

Дважды четыре — восемь!

Дважды пять — десять!

 

Увидев вошедших, она кивнула головой репетитору, но не прекратила занятий. Девочки и Стасик сейчас же сели на свои места, а Павлика Степан Степаныч задержал, ухватив за воротник куртки, и тот дожидался, пока учительница не кончит, и со страхом следил за ее линейкой. Вот мадам Коловратко замаршировала в другую сторону, все с той же силой размахивая линейкой, — и ученики заголосили:

— Девятью девять — восемьдесят один!

— Девятью десять — девяносто!

— Десятью десять? — зловеще проговорила учительница уже соло, и ученики рявкнули:

— Сто!

— Баста! — возгласила мадам Коловратко, и таблица умножения кончилась.

Степан Степаныч подвел упиравшегося Павлика к учительнице.

— Вот этот самый! — сказал он.

— А! Хорошо, хорошо! Я уже слышала, — медленно, в нос проговорила мадам Коловратко и, поискав глазами на партах пустое место, определила: — Ты будешь сидеть рядом с Ниной Федюк!

В это время поднялась пришедшая с ним в школу Катя и попросила:

— Позвольте ему сидеть со мною, Агриппина Даниловна! Моя пара захворала надолго, и место свободное.

Учительница ловким движением сбила с носа пенсне и посмотрела на маленькую Катю.

— Ты хочешь сидеть рядом с братом? Хорошо, позволяется. Только смотри за ним, чтобы он не шалил.

Счастливый, пошел Павлик к парте Кати и поглядел на нее признательными глазами. Он не знал и не заметил, кто такая Нина Федюк, но уже самая фамилия Федюк казалась ему неприятной. Теперь же он будет сидеть с кузиной.

Он вынул из ранца книжки, разложил тетради и приготовился слушать. Но учительница уже наводила на него свое страшное блещущее пенсне.

— Да вот мы сразу и определим твои успехи, Павел Ленев, — сказала она и вызвала его к доске.

Под внимательными взглядами учеников прошел Павлик между рядами парт к черной классной доске и остановился. Сердце его билось.

— Возьми мел и пиши! — приказала мадам Коловратко и громко продиктовала: — «Вдруг подуло с полуночи, и мой садик занесло».

Так сразу проговорила она много слов, что Павлик заторопился и в поспешности первое же слово написал: «В друг».

Ученики рассмеялись, Павлик обиженно огляделся, и то, что среди мальчиков было много девчонок, хохотавших над ним, заставило его покраснеть.

— Однако правописание твое не на высоте! — сказала Агриппина Даниловна, и так как репетитора уже не было, то продолжала разъяснять: — Ни одна девица моего заведения не напишет слова «вдруг» отдельно; ты, наверное, учился в деревне, где за тобой не следили.

— Да, в деревне, — ответил Павлик дерзко и снова покраснел. — Но за мной следили, а это я написал по ошибке, потому что торопился.

Учительница внимательно посмотрела на него, сняла пенсне, протерла его, опять надела и опять посмотрела.

— Посмотрим, посмотрим, — медленно проговорила она. — Ну-ка напиши еще: «Уж мы ли не мыли ему головы»… Гм, написал верно, соображение развито. Теперь еще скажи, что такое имя существительное нарицательное…

Начались обычные школьные вопросы, и хотя учительница покачивала головою, но должна была признаться, что в деревне не так плохо учили, как ей представилось сначала.

Опять в арифметике вышли заминки, но когда учительница заставила Павлика прочесть стихотворение, заинтересовался весь класс: так читал он спокойно и просто и так выразительно, что Катя шепнула ему, когда он кончил:

— А знаешь, ты, наверное, будешь сочинителем.

В конце занятий в классы явился длинный и тощий батюшка с унылым беззубым лицом и тонкой гусиной шеей в синих жилах. У него была привычка все ходить и причесываться старой жесткой щеткой, похожей на скребницу, и во время ответов ученических что-то подпевать про себя. Павлика он встретил ласково, потрепал по щеке, назвал красавчиком и спросил, когда он последний раз исповедовался во грехах. Познания Павла по закону божию были слишком достаточны, и дебютный день прошел благополучно.

В общем учение в городской школе очень походило на деревенское, и Павлик скоро в него втянулся. И только одна неприятность случилась в первые дни его хождения к мадам Коловратко. К Павлику подошла хорошенькая барышня, оказавшаяся Ниной Федюк, и облила ему голову холодным чаем.

— Это за то, что ты не хотел сидеть рядом со мною, — сказала она.

 

 

Побежали дни за днями; Павлик привыкал и к школе и к жизни в семье тети Фимы. И там и здесь жизнь шла очень размеренно и просто, и уже через неделю Павлику показалось, что он живет среди этой семьи целый год.

Утром вставали рано, выслушивали ворчания бабки, пили чай со скупо выдаваемыми сухарями. Бабка теперь уж нисколько не стеснялась перед новеньким и звала всех детей одинаково «архаровцами», к чему порою прибавляла название «собаки», «оголтелые», но ни Павлик, ни другие дети этими прозвищами не тяготились.

Уходили в школу, возвращались, обедали, потом бежали на «задний двор», где играли и дрались. «Задний двор» был огромное огороженное высокой кирпичной стеной место, все заросшее подорожником, как в деревне, даже ветлы кое-где росли по двору. В глубине его стояли старые-престарые службы, полные досок, ломаных колес, кресел и столов. Тут же, прислоняясь к стене, тянулся длинный деревянный амбар, где хранились запасы из имения: мука, крупа, овес для лошадей, а наверху сено.

Службы были такие ветхие, что входить под их заплесневевшие крыши было небезопасно. Однако, несмотря на это, все мальчики, под предводительством Олега, лазали не только по всякой рухляди, наполнявшей сараи, но и по крыше, которая тряслась и скрипела. Забирался туда и Павлик: уж очень интересно было глядеть оттуда на город, на соседские дворы. Порою они привязывали кирпичи на веревки и спускали их в соседские трубы для развлечения. Олег хотя и считал себя взрослым, но, разойдясь, начинал так баловаться, что нельзя было его остановить. Он любил дразнить, забравшись на крышу, одну соседку-чиновницу, про которую говорили, что она «не в уме». Она постоянно сажала в песке детские туфельки и поливала их из кофейника. Олег бросал иногда в ее садик с крыши дохлых воробьев и кричал, что она «старая каракуля»; этих слов больная почему-то не выносила и приходила в неистовство. Павлик тотчас же смущался и уходил, а Олег и Стасик смеялись и показывали сумасшедшей носы.

В среде своей дети жили довольно дружно; не обходилось, конечно, без ссор, и зачинщиками нередко бывали девочки, но до больших столкновений дело не доходило; всегда являлась с полотенцем грозная бабка, и доставалось одинаково и правым и виновным.

С маленькой Катей Павлик еще с первого дня дружил; Леночка была крошка, она была ничего себе, но не нравилась ему потому, что любила целоваться. Этого Павлик терпеть не мог: он считал приличным целоваться лишь с мамой и лишь изредка, в особо торжественных случаях, с тетками. С девочками же этак совсем не полагалось… Немало смеялась над этим старшая, Нелли. С ней у Павлика и вообще отношения были натянутые. Собственно, настоящее ее имя было Лиза, но почему-то все в доме называли ее Нелли, а бабка Прасковья — Нюркой. Нравилось ли ей самой так называть себя или имя это дал ей кто-нибудь в шутку, только оно за ней укрепилось, и младшая была Лена, а старшая Нелли.

Часто примечал Павлик: поглядывала она на него широкими темными глазами, но когда взгляд Павлика встречался с ними, она сейчас же вставала и уходила, насмешливо улыбаясь. Мало интересовался ею Павел: ведь она была почти совсем как барышня; она завивалась, носила бархатку на шее, к ней приходили подруги, которые говорили о замужестве… Какое же дело было Павлику до таких людей?

Однако изредка она подходила к нему какая-то загадочная и смущенная. Щеки у нее были круглые, розовые, нос тонкий, с дрожащими ноздрями. Странными казались Павлику ее темные глаза и черные брови при совершенно льняных волосах. Напоминала она немного кузину Лину, но та все же была маленькая, а эта — большая. Зачем же она подходит к нему?

А она подходила иногда совсем внезапно, так что Павел пугался. Подойдет, постоит подле, посмотрит, скажет что-нибудь обидное и сейчас же уходит. И слышится ее дерзкий насмешливый хохот где-нибудь в коридоре.

Раз он читал письмо от мамы, она подкралась и закрыла ему глаза. Пальцы у нее были тонкие, холодные, с острыми, точно кошачьими ноготками.

— Отгадай — кто? — спросила она, задыхаясь, вероятно, оттого что подкрадывалась.

— Да я и отгадывать не хочу, ты — Нелли! — крикнул Павлик и отбросил от себя ее руки.

Тогда она выхватила у него письмо мамы и побежала.

— Нет, уж это нехорошо! — сказал Павлик и побежал за девочкой. — Отдай мне письмо, это мама написала.

Он догнал ее только на втором этаже, в ее комнате, и крепко схватил за руки.

— Отдай письмо! — дрожащим голосом проговорил он.

Нелли насмешливо рассмеялась.

— А вот не отдам. Я сильнее тебя. Побори меня, попробуй.

Жутко кольнуло сердце каким-то напоминанием, — но оно мгновенно стаяло в нахлынувшей злости.

Побледневший Павлик кинулся на Нелли молча и стал вырывать свое письмо. И обидно было сознаться Павлику в том, что затем случилось. Случилось так, что Нелли захватила в свои руки пальцы Павлика и стала ломать их, стиснув зубы, покраснев.

— Пусти же! — крикнул Павел изменившимся голосом.

А она отвечала:

— Не пущу, я тебя перед собой на колени поставлю!

И стала так больно загибать его пальцы, что Павлику действительно пришлось стать перед девчонкой на колени. И произошло тут еще худшее: он заплакал. А Нелли швырнула ему в лицо его письмо и ушла, бросив презрительно:

— А ты к тому же еще и нюня!

 

 

С тех пор священная месть затаилась в сердце Павла: набраться сил и Нелли поколотить.

Он давал себе в этом страшные клятвы и решил непременно увеличить нужную для победы силу.

С этой целью он усиленно занялся гимнастикой, скакал и качался на параллельных брусьях, и — почем знать?.. — может быть, даже лазание по крышам явилось в основе того же желания увеличить крепость сил. По вечерам, оставшись один, он часто начинал теперь проделывать шведскую гимнастику и, ложась спать, непременно ощупывал на руке: не увеличился ли у плеч мускульный бугорок?

Когда теперь к нему подходила Нелли и насмешливо напоминала ему историю его позора, он только отмалчивался и улыбался про себя. Не знала она, что он ей готовил, иначе бы не смеялась.

Нелли, однако, все не оставляла его в покое своими выходками. Раз утром, когда Павлик готовился к отходу в училище, она подкралась сзади и помазала ему глаза лимоном, оставшимся от чая, так что сильно защипало.

Тут уж на Нелли накинулся и Олег.

— Ты дура, набитая дура! — закричал он и дал ей пощечину.

Они начали драться, бегая по зале, а в это время из кабинета вышел отец и крикнул на них.

— Папа! Нелька намазала Павлику глаза лимоном! — со слезами пожаловалась ему подошедшая Катя. Она всегда заступалась за тех, кого обижали, и если у нее не было силы помочь, всегда плакала. — Ты понимаешь папа, лимоном! — добавила она.

Но, должно быть, дядя Петр был в это время очень занят и не расслышал; он молча прошел в прихожую и стал одеваться, и Нелли эта проказа сошла благополучно.

И еще больше осмелела Нелли.

Теперь она уже часто смеялась над Павликом открыто и называла котенком. «Волосы у тебя плюшевые, глаза черные, ты совсем котенок!» — говорила она и старалась как-нибудь зацепить Павлика. Но тот все «накапливал силу» и пока что ответствовал молчанием.

Не любил он ее, временами даже ненавидел, и чувство мести ширилось в душе, но порою замечал он даже через гнев, что Нелли красива. Она и еще красивее становилась, когда злилась. Щеки ее вспыхивали, глаза начинали блистать, а под глазами и на висках — лоб у нее был мраморно-белый — появлялась такая синева, что все лицо казалось фарфоровым. Часто заставал себя Павел над мыслью, что думает о Нелли. Поймав себя, он сейчас же поднимался и начинал двигать руками, расправляя мускулы, а сам все думал: «Ну что ей надо? Жила бы как все…»

И знал он, и бродило в душе ощущение, что если бы Нелли жила как все, не примечал бы он так ее; ведь не замечал же, не думал он о Кате или Леночке; он вспоминал о них только тогда, когда показывались они на глаза; появлялись девочки, он говорил себе: «Вот это Катя, это Лена»; не появлялись — и Павлик спокойно занимался своими делами; отчего же он думал о Нелли, когда ее и не было перед ним? Правда, он большею частью, вспоминая о ней, сердился, но все же думал о ней, думал, этого было нельзя отрицать.

Раз вечером, было это уже в ноябре, тетя Фима взяла детей в театр. Давали оперетку «Корневильские колокола». Павлик еще ни разу не был в театре, — в городе и вообще постоянной труппы не было — тетя Фима решила свозить детей хотя бы на «Колокола».

После первого действия, которое дети просмотрели с любопытством, тетя Фима сказала Нелли:

— Пока антракт, ты погуляй с Павликом и театр ему покажи.

Нелли вспыхнула и презрительно рассмеялась.

— Вот еще, пойду я с котенком! — сказала она, однако тотчас же поднялась и, раскрыв дверь из ложи, позвала Павлика: — Кис-кис-кис!

Все засмеялись.

«Ну, погоди же!» — сказал себе Павлик и незаметно пощупал мускулы. Все малы еще были бугорки; еще была опасность, как бы снова не стать на колени.

— Ну, Кис-Кис, теперь будь кавалером, дай мне руку, а я — твоя мама! — сказала еще Нелли, и они пошли по круглому коридору.

У локтя Павлика лежала маленькая розовая ручка с заостренными ноготками. Она просунулась ему под руку так легко и грациозно, как кошечка или змейка, и Павел взглянул на Нелли, в ее розовое смеющееся лицо и подумал: «Это ты выходишь кошка, а вовсе не я!»

Около них проходили парочками гимназисты и гимназистки, и с некоторыми Нелли раскланивалась. Павлик ловил ее точно насмешливые взгляды, которыми она обменивалась при встречах с подругами; она словно кивала на него смешливо головою, и смущался Павлик от этого… и еще оттого, что порою ее светлые локоны приникали к его щекам.

Должно быть, оттого, что место было людное, Нелли не толкала и не изводила прежним образом Павлика. Рука ее лежала спокойно, иногда в узком месте даже прислонялась к нему Нелли плечом, и не похоже было, что она хочет его толкнуть, и это казалось приятным.

— Ты кавалер, ты должен занимать свою даму, то есть меня! — сказала Нелли еще.

В это время по коридору прошла горбатая девица Зоя, которую Павлик раз увидел у тети Наты.

— Поздравляю вас, Нелли, с таким хорошеньким женихом! — крикнула она и засмеялась.

И сейчас же за ними зазвенели женские голоса и послышались шаги. Павлик оглянулся и увидел, что за ними парочками идет целый ряд институток в белых пелеринах и все они смотрят на него и смеются, а одна из старших, в темно-зеленом платье, проходит мимо и говорит:

— Какой этот Ленев хорошенький! И точно башкиренок!

Не сразу понял Павлик, что было сказано про него. Когда же понял, сейчас же распрямил свою руку и бросился прочь от дамы.

— Куда же ты, стой! — крикнула Нелли.