КНИГА ПЕРВАЯ 11 страница

Так потянулись однообразные дни, наступил декабрь, и быстро бежали числа; начались разговоры о праздниках; прибыло от мамы письмо, в котором она сообщала, что приедет к двадцатому декабря и повезет Павла на праздники в деревню.

Двадцатое число подошло, а мамы не было. Не было от нее письма, и Павлик стал тревожиться. Тетя Ната объяснила ему: в степях свирепствуют метели; было трудно ехать, стояли саженные сугробы, вот почему мама замедлила, говорила она.

Настало и Рождество, а Елизавета Николаевна все не приезжала. Павлик отправлял письмо за письмом, ответов не было. Тетя Ната сказала ему, что на праздник непременно надо будет навестить тетю Фиму; как ни волновало это Павла, все же он знал, что это необходимо, и отправился к тете Евфимии с визитом.

Очень, очень волновался, когда подходил к дому. Едва позвонил, сердце так забилось, что было впору только прочь убежать. И, может быть, он убежал бы, если б в это время не раскрыла дверь горничная Васена. Она улыбнулась ему, и Павлику захотелось плакать. С замиранием сердца побрел он по залу, и ноги его от волнения скользили по гладко натертому паркету. Однако его уже дожидалась милая тетя Фима; она сейчас же подошла к нему со своей необычайной улыбкой и расцеловала в обе щеки, ни словом не упомянув о происшедшем. Подошла тут же и еще более похорошевшая Нелли; она была так прелестна в белом платье, в белых туфлях, что Павлик опять едва не расплакался: этакую красивую барышню он ударил в спину!

— Поздравляю! — сказал он, едва двигая языком от смущения.

Нелли встретила его также вежливо; она казалась выросшей и, может быть, от этого держалась степеннее. Павлик начал приободряться, но тут же увидел сидевшего в столовой Стася и рядом с ним бабку Прасковью. В глазах его зарябило. Подталкиваемый Олегом, приблизился к бабке и сказал ей свое приветствие, которое она выслушала хотя и с кривым ртом, но без злобы.

— Ну, ну, бегунец! — ворчливо сказала она и опять криво улыбнулась. — Кто старое помянет, тому глаз вон. И я тебя проздравляю! — добавила она и протянула перед собою палец, точно и в самом деле хотела Павлику сделать «глаз вон». А Стасик улыбнулся ему с полным приветом. Он совсем не помнил о потасовке.

Все время звякали звонки, являлись поздравители-визитеры, и от этого невольно рассеялось смущение. Сам дядя Петр Алексеевич уехал по визитам, но он оставил для Павлика совершенно новенький золотой — стало быть, он не сердился на него нисколько, коли так вспомнил и приветил… Легко стало на сердце Павлика.

— У нас перед Новым годом будут танцы с балом и маскарадом! — сказала Павлику Катя. — Ты непременно приходи, мы тебе уже отправили приглашение по почте.

— Я приду, — обещал Павлик, довольный. Он слышал, что взрослым посылают приглашения на свадьбы и, желая удостовериться в точности, спросил: — А что это такое у вас за приглашение?

Маленькая Лена объяснила:

— Оно раскрашено красками! — И так как это было не совсем понятно, то еще сообщила, что рисовал карточки сам Олег и что на них есть подписи всех хозяек бала, даже горничную Васену заставили расписаться, хотя и каракулями. Подошел Стасик и внимательно слушал.

— Непременно приходи! — ласково посоветовал он. Такой был он добрый и зла не помнящий, что крепко пожал ему руку Павлик. — Я бы тебе мог подарить все мои краски! — сказал он, покраснев.

Так чудесно шли часы, и вдруг свершилось еще самое чудесное. Так уж баловала его судьба, — явилась мама.

Какой-то визитер долго рассказывал о внутреннем займе, и в это время раздался отчаянный крик Павлика, от которого все всколыхнулись.

— Мама! Мама!

 

 

В самом деле, была она.

Она приехала в черном платье и выглядела похудевшей. Так похудела она, что это все заметили, а Павлик догадался, что она болела, потому что были у нее огромные глаза.

Он висел на ее шее и плакал и повторял: «Мама, мама!» — и все улыбались, даже тот визитер, который рассказывал о займе.

Елизавету Николаевну все окружили. Все расспрашивали ее о здоровье, все жали ей руки. Сама мама проговорилась, что была нездорова.

Она целовала Павлику волосы и гладила ему руки и все заглядывала ему в глаза и говорила, что он тоже похудел.

Тетя Фима ее оставляла обедать, но не осталась Елизавета Николаевна. Она звала Павлика с собою опять в гостиницу, и теперь Павлик уже не колебался.

— В Новый год непременно на бал-маскарад приходите! — твердили Катя и Лена, держа за руку мать Павлика; не отступились они от нее, пока не дала Елизавета Николаевна честное слово, даже шапки «для верности» припрятали, так что потом было нелегко и сыскать.

Они ехали по городу к своей гостинице в санях, и мать крепко держала Павлика, точно боясь упустить, и кутала его вязаной шалью и все смеялась и твердила;

— Миленький мой, маленький! Голубенок мой!

Павлик радостно удивился, когда мать ввела его в тот же номер, в котором они останавливались при приезде. Теперь гостиница Павлу уже не так не понравилась, а в номере не только было все чисто и радостно, но и самовар словно по-прежнему пыхтел.

— Отчего это, мама, мне здесь так нравится? сказал он и засмеялся.

Он хотел добавить, что «хотя здесь и бедно, а нравится больше», но остановился, чтоб не обидеть мамы: ведь у нее же не было денег, откуда было ей взять!

Сели за чай, мать все держалась за его плечи и все кутала в шаль.

— Да здесь же совсем не холодно, совсем не холодно! — говорил Павлик.

Пришла та же печальная горничная, и за руку вела она крохотную девочку с кривыми ногами.

— Это ваша дочка? — спросила мама.

— Да, дочка, — счастливо ответила горничная, а Павлик снова посмотрел на девочку, и так как ему было ее жалко за кривые ноги, то отдал ей подаренный ему дядей Петром золотой.

Горничная вскрикнула и бросилась целовать Павлику руку, а Павел смотрел на маму: что она, довольна ли? Не жалко ли ей, что отдал он золотой?

Нет, мама не жалела. «Может быть, потому у нее и не было денег, что она их не жалела?» — подумал Павлик.

Присели к самовару, начали пить чай.

Павел спросил, глядя широкими глазами прямо в мамино сердце:

— Правда ли, мамочка, была ты больна?

Не могла обмануть. Да, была больна, только не очень серьезно.

— А что же это — «не очень серьезно»?

— Ну, обычная болезнь. Кашель, и в груди неловко… Да это ничего.

Так ласково шипел самовар и так ясно горела лампа, что Павлику и на самом деле подумалось, что это ничего. Не умрет же она, эта милая мама? «Этого не может быть», — сказал кому-то он строго и даже губы поджал. А заболеет — разве у него на книжке не триста двадцать рублей? Скупит тотчас же все лучшие лекарства — и выздоровеет мама.

Так легко стало на сердце, что Павлик засмеялся.

— Что ты, маленький мой?

— Уж очень хорошо с тобой мне, мамочка, ой как хорошо!

Поцеловались снова, очень дружно и крепко.

— Ну, теперь рассказывай, как жил без меня.

Начал рассказывать Павлик; перестал шипеть самовар, начала мигать усталая лампа и гаснуть, а он все рассказывал — ни о чем не умолчал. Даже когда они легли в постель, продолжал рассказывать Павлик; теперь, когда лампа погасла, было можно рассказывать даже самые страшные вещи; о полученном стихотворении рассказал, и мама много смеялась; в драке признался, и опечалилась мама и скорбно замолчала.

— Я же больше никогда не буду драться! — уверенно проговорил Павлик. Хотел было рассказать матери и о том, как сидел у камина, чтобы лопнули глаза, да не решился: и так она опечалилась, лучше уже помолчать.

И шептались они, и клялся Павлик, что никогда больше ничего такого не будет; а за потолком все гудела и сипела машина и звякали где-то ножами; так и заснули они под этот пестрый шум.

— А жить где будешь? Опять у тети Наты? — спросила мама, проснувшись утром, точно всю ночь думала о том.

— Да, опять у Наты, — подтвердил Павлик. — Это самые лучшие люди на свете, мамочка, после тебя.

Пять дней затем пролетели как миг, как сон.

 

 

Вечером, перед Новым годом, перед этим знаменитым балом-маскарадом, было столько хлопот.

Надо было прежде всего чисто-начисто умыться; затем белье следовало надеть с самыми парадными метками. Костюмчик же мама привезла такой особенный, что трудно было даже поверить, что шила она сама.

Во-первых, были узкие голубые брюки, похожие на трико, в которые следовало заползать прямо с чулками. Затем шел малиновый бархатный кафтанчик с такими странными шитыми золотом плечами, что, казалось, плечи были дольками разрезаны, как апельсины, и под ними прятался светло-синий атлас. Воротничок был широкий, накрахмаленный, откидной; костюм этот мама называла как-то особенно и сказала, что будет он в нем «средневековый паж». Но главное даже не в костюме было: был чудесный золотой пояс, весь из бляшек, и к нему полагался кинжал. Опечалило напоминание о глупо заброшенном кинжале дяди Евгения, но и этот был такой острый — лишь бы разбойника увидать.

И подвила мама своему Павлику волосы. Не любил он этого, не девчонка же он! Но, видать, уж так полагалось; когда же были белые туфли надеты, да перчатки белые, да маленькая шапочка с белым твердым пером, залюбовалась им мама. Не утерпел и Павлик, чтобы в зеркало не взглянуть, — и зеркалом остался доволен.

Не обошлось и без горя из-за этого костюма. Никакая шуба на него не налезала, и поэтому пришлось ехать в маминой ротонде и быть в ней завернутому, как сахарной голове. Поглядел в шелку ротонды Павлик, когда ехали на извозчике: луна была круглая, бледно-зеленая, холодная, в кругах разноцветных; так запомнилась ему эта ярко блещущая замерзшая луна.

Окна большого дома тети Фимы были ярко освещены. Павлика почти внес на руках, по просьбе мамы, извозчик. Обидно было быть несомым средневековому пажу; но, к счастью, не увидел никто.

Громкие звуки музыки встретили Павла, когда вошел он в дом. Так ярко была освещена зала и такая громадная стояла в гостиной елка, что Павлик подумал: «А хорошо все-таки богатым быть!»

В прихожую высыпали встречать Павлика с мамой все дети. Крик восхищения вырвался у них при взгляде на пажа. Сейчас же подбежала к нему его подружка Катя и сказала, чтобы он пригласил ее на первую кадриль. Но тут в дело вступилась н Леночка, притом со слезами; но всего более поражен был Павлик, когда подошла к нему сама Нелли и сказала, улыбнувшись:

— Нет, первую кадриль он обязательно протанцует со мной.

Поглядел на нее Павлик: она совсем не казалась насмешливой; она и всегда была красива, теперь же, в бледно-розовом платье, в завитыми волосами, с золотой браслеткой на тонкой ручке, она казалась волшебной. Надо было припомнить и то, что ее, эту вот барышню, Павлик ударил кулаком в спину. Тут уж нельзя было ничего поделать, и Павел с чувством сказал:

— Да, конечно, первую кадриль я протанцую с Нелли, а остальные с вами двумя.

Улыбнулась Нелли, и щеки ее порозовели. Духами от нее пахло, глаза блестели, как никогда, подбородок был такой острый, невинный и жуткий.

И впервые чувство почтения к девушке закралось Павлику в сердце. Раньше ведь он говорил «девчонки»; раньше полагал их мало стоящими внимания — совсем мало; теперь же, при взгляде на эту, с мраморными висками, представилось ему в ней что-то высшее, почти святое, и он сказал себе, что эдаких хорошеньких барышень никогда не следует бить.

Он пошел по зале в сопровождении мамы и знакомился с другими гостями; в это время из гостиной вышла тетя Евфимия и, посмотрев на Павлика, всплеснула руками.

— Какой он у тебя хорошенький, Лизочка! — сказала она, и вокруг Павлика столпились улыбавшиеся гости. — Как костюм к нему идет этот, из-за него все девчонки сегодня передерутся… — И, наклонившись к смущенному Павлику, добавила: — Отдай мне свои глаза, Павлик, подари мне их, маленький жучок!

Пошли все в столовую к чаю. Там старая бабка встретила Павлика на этот раз без сердца и даже чмокнула его в ухо, отчего Павел на минуту оглох. Вообще он мало признавал поцелуи, но здесь приходилось смолчать. После чая побродили по зале, разглядывали в гостиной елку; затем пошли дальше рядами комнат, где за зелеными столиками сидели, играя в карты, почтенные гости. С иными Павлика знакомили; большею частью в воздухе здесь висело: «пас», «трефы» да еще «без козырей»; неинтересно было здесь детям; торопили тетю Фиму, пора танцы начинать.

И все подъезжали и подъезжали гости; каждая минута выбрасывала из передней кучки разряженных детей. «А в двенадцать приедут и маскированные!» — сказала Павлику Катя. Вскоре же из дома тети Наты явились наряженные рыбачками Кисюсь и Мисюсь и сразу ухватились за руки Павлика. Кадетик Степа был в мундире и старался больше проводить время в обществе военных. Павлик разглядывал эти детские лица, и все в тот вечер казались ему красивыми, даже те. которые обычно красивы не были, — украшали всех нарядные костюмы да праздничная радость.

Между другими детьми особенно запомнились Павлику две девочки, дочки директора фабрики. Обе они походили на башкирочек или грузинок, только лица были не смуглы, а бледны; с матово-черными волосами, с губами алыми, как горные вишни, с глазами, опушенными громадными ресницами, выделялись они своей особенной красотою. Одна, старшая, еще казалась суровой; слишком уж строга была ее холодная красота; зато младшая была как куколка; может быть, была она старше Павлика года на два, не больше; черты лица ее смягчались милым светом; но и она не улыбалась, она держалась строго и тихо и показалась Павлику красивой, как ангел. С восхищением оглядывал он ее, и опять представилось ему, что девушка — что-то священное и святое, и уже совсем не помнилось о Пашке и о том, что рассказывала она. Значит, были на свете и другие люди — не такие, как дядя Евгений, учительница и Пашка. Было в жизни и что-то красивое, какая-то другая ее полоса.

Вскоре за роялем показалась таперша, дети выстроились в кадрили, И Павлик, конечно, танцевал ее с Нелли и сидел на стуле рядом с нею, смущаясь под взглядами ее.

— Разве ты не знаешь, что ты должен занимать даму? — спрашивала его Нелли без своей обычной насмешливости. — Ты кавалер, а я дама, и ты должен меня занимать. — Она придвинулась к нему, и Павел смутился.

— Как занимать? — пролепетал он.

— Занимать — это значит занимать разговором: спрашивать, любит ли она танцевать, или книжки читать, или хорошая ли сегодня погода… Да мало ли что?

И в то время как Павлик уж надумывал обратиться к ней с вопросами по предложенной программе, Нелли вдруг распустила перламутровый веер и стала обмахиваться им.

— А ты знаешь ли язык веера? — спросила она.

Павлик смутился.

— Какой же у веера бывает язык?

— А такой, что ты глупенький! — ответила Нелли, и опять вместо Насмешки в ее голос прокралась тихая ласковость. «Ведь вот же, она может быть такой милой», — подумал он, а в это время Нелли раскладывала перед ним всяческими манерами веер и что-то объясняла: он только и услышал, что «широко раскрытый веер означает пылкую любовь».

— Подержи мне его! — сказала тут же Нелли и, раскрыв веер во всю ширину, сунула его в руки Павлу и отошла.

А Павлик охнул и побледнел и смотрел на веер растерянными глазами, не зная, что теперь следует предпринять. Он чувствовал себя окончательно погибшим.

Между тем к нему снова подошла Нелли с какой-то институткой; как старшая среди детей, Нелли изображала собой хозяйку; она познакомила институточку с Павлом, потом нашла и ей кавалера, и еще пару, и танцующие потеснились.

Грянула музыка, а Павлик все еще думал о веере; под влиянием этого он спутал первую фигуру кадрили, но смущение его увеличилось еще тем, что vis-a-vis[1]оказалась та необыкновенная красавица девочка, которая походила на грузинку.

— Надо сюда! — сказала она Павлику сурово (так ему показалось) и опустила глаза. Сердце Павлика облилось кровью, и он едва смог закончить фигуру.

— Разве ты помнишь кадриль нетвердо? — спросила его и Нелли.

Павлик ответил, что он знает танцы, его мама всему научила; но он только спутался, оттого что, потому…

Так и не добилась от него Нелли, что означало это «оттого что» и «потому». Он молчал упорно, пока не началась вторая фигура, и здесь уже не путал, а, проходя мимо своей vis-a-vis, все посматривал на нее восторженными глазами. И только раз возвела она на него свой неулыбавшийся взор.

 

 

Когда начался grand rond[2]и затем суетливое бегание по всем комнатам, соединенное с шалостями и смехом, неловкость сошла с сердца Павлика. Он тоже начал кричать и бегать, как бегали все, он так же толкался, как другие толкались, и, задев на одном ломберном столе свечку, уронил ее на пол и с хохотом убежал.

Их необычайный дирижер, которым оказался капельмейстер дядя Василий Эрастович, выдумывал такие фигуры, что все танцующие покатывались со смеху; смеялся и Павлик, но внезапно увидел подле себя неулыбавшееся лицо своей vis-a-vis и стих и робко отошел. Потом они бегали длинными цепями по верху, и дядя Василий нарядился в черный шлык бабки Прасковьи; все смеялись над дядей и над суровой бабкой, которая за это хлопнула его вдоль спины полотенцем; а Павлик все думал о таинственной красавице. Отчего она такая суровая, какую тайну несла? Отчего совсем она не смеется, совсем, совсем? Отчего ресницы у нее такие длинные? Отчего такое бледное лицо?

Наконец неутомимый капельмейстер объявил перерыв, приказав всем кавалерам благодарить своих дам «а genoux»[3].

Опустился Павлик перед Нелли на колени, и белую туфельку увидел и улыбку Нелли.

— Merci bien![4]— сказал он, и Нелли показалась ему прекрасной.

Потом он пошел благодарить и свою vis-a-vis, но перед ней не решился опуститься на колени, и представилась ему прекрасной и эта, и он не знал, которая же лучше, и сердце в нем раскололось.

— Принесите мне мороженого! — сурово сказала ему vis-a-vis.

Павлик пошел за мороженым, достал блюдечко и ложку, шел к молчаливой своей даме и продолжал размышлять. Вот обе они красивые, а какие разные. Одна веселая, насмешливая, с призывающими глазами; другая строгая, бледная, словно его отталкивает, но, отталкивая, неотвратимо влечет к себе.

Так робел он перед этой строгой красавицей, что, едва подав ей мороженое, хотел удалиться. Но подвинулась vis-a-vis на маленьком диване, где сидела, под пальмой, и, когда Павлик этого движения не понял, бросила на него пристальный, неулыбающийся взор.

— Можно ли мне присесть здесь с вами? — робко спросил Павлик и огляделся.

Нелли в это время опять здоровалась с вновь прибывшими; она не могла теперь устроить Павлику неприятность, и он присел подле девочки и молчал неловко, все придумывая, с чего бы начать разговор.

И уже поднимались в его голове указанные Нелли темы, как сама начала беседу vis-a-vis. Она сидела так непринужденно и красиво и так ловко подносила к губам ложечку с мороженым, облизывая ее острым красненьким язычком, что Павел позавидовал: ведь вот же, она не робеет… Зачем же он?.. И опять услышал он близ себя ее низкий медленный голос:

— Ведь вы — Павел Ленев?

— Да, я Ленев, — ответил Павлик и совсем по-детски добавил: — А что?

— Мне о вас говорили, что вы хорошо читаете стихи, — ответила барышня покойно и неторопливо. — А меня зовут Тасей Тышкевич, я в гимназии учусь.

— Я тоже скоро буду учиться в гимназии! — Павел даже покраснел от радости: ведь он нашел наконец тему. — Уже осенью я поступлю в гимназию — там мама решила.

— Я вашу маму знаю, мы также жили раньше в Москве, — сообщила Тася и, заметив, что лицо Павлика потускнело, остановилась.

— Мы никогда больше уж не поедем в Москву! — печально ответил После молчания Павлик. — У меня там папа умер, так похоронили его.

И вот черные глаза поднялись на него, отененные ресницами; они долго-долго смотрят друг другу в глаза, и что-то немое и согласное проходит от взгляда к взгляду.

— Я слышала и об этом, — тихо говорит Тася. — Ваш папа был необычайный, все любили его.

Так говорит она веско и строго, такими круглыми спокойными словами, совсем как большая, и в то же время нежна и хрупка, как сахарный ангелочек; теперь она начинает рассказывать о том, что говорили в ее семье об отце Павлика. Она же все знает о нем, об его отце и семье, почему-то она все знает об этом больше Павлика. Павлик сидел подле нее, всматривался в тихое и строгое сияние ее глаз, вслушивался в мерно падающий спокойный голос и испытывал странное очарование в сердце и во всем существе. Сердце в нем тлело, билось неровно и загадочно. Когда барышня кончила говорить, некоторое время они просидели в молчании. Тишина стояла. Большая, чистая, не такая, как в деревне.

— Я не знал ничего этого! — негромко проговорил Павлик и посмотрел на Тасю. — Мне не рассказывала мама об этом ничего.

Теперь они смотрят друг на друга доверчиво, точно высказали особенное, свое, и не теми случайными словами, которыми говорили, а какими-то другими, не сказанными, не написанными, не изобразимыми никак. Исчезла неловкость на сердце Павлика; так ему хорошо с этой девочкой, и жутко и сладко; так чудесно примечать, так привлекательно и радостно, что глаза у нее — строгие, не улыбается она и говорит совсем не то, что рассказывается на балах.

Однако по всем комнатам дома проходит волнение; все встают со своих мест, покидают столы и карточные игры, все сдвигаются в залу. Появляется и Нелли и говорит:

— Вот вы где запрятались, пойдемте, сейчас Новый год.

Они идут трое в зал, глаза Нелли смотрят на Павлика совсем нелюбезно. Она учла момент — Тасю позвала сестра, — она склоняется к Павлику и говорит ему шепотом, блистая глазами:

— Я тебе потом за это до гроба отомщу!

 

У всех в зале торжественные лица; поднялись со своих мест даже древние старушки; пожилые люди одергивают сюртуки, молодые дамы тайком пудрятся перед зеркалами, а дядя-капельмейстер уже собрал около себя толпу певчих и шепчется с ними, звеня камертоном.

И вот часы в зале гулко и торжественно бьют двенадцать раз. Немного жутко, хотя подле Павлика стоит улыбающаяся мама. Кончили часы бить, капельмейстер поднял руку, и раздалось пение.

«Царю небесный…»— высоким и сильным голосом начал дядя Василий, и сейчас же суровые, грозные басы прогудели, потрясая потолок:

«Утешителю, душе истинный»…

«Иже везде сый», — пропели уже все, и хор тонких детских невинных голосов вступил в молитву:

«И вся исполняй, сокровище благих,

И жизни подателю»…

Так торжественно и мерно неслось по зале моление-песнь, что душу Павлика захватило умиление. Ведь это же поют в той зале, где только что смеялись и дурачились. Теперь здесь плыла такая широкая волна неземной грусти, что казались похорошевшими все лица, даже старые, даже лицо строгой бабки Прасковьи.

«Приди и вселися в ны!» — шепнул и растроганный Павлик и в это время почему-то подумал о Тасе и позвал ее, и она словно подошла и вселилась, и стало это навсегда, и задрожало в душе, и он увидел слезь: на глазах матери, увидел, как она склонилась, и пение, и то, что стало внутри него, вдруг показалось ему таким прекрасным, что у него самого застлало глаза. Он очнулся тогда, когда в зале затихло и все стояли с бокалами и целовались, поздравляя друг друга. А в отдалении стояла неулыбавшаяся Тася и пристально, почти жутко смотрела на него. В отдалении стояла — и была близко; все же близкие — как были далеки!

— С Новым годом, мой маленький! сказала ему мама, и Павлику так стало радостно, что первый поцелуй свой она отдала ему.

И он бросился к ней на шею и в восторге заплакал и хотел сказать еще что-то, но сейчас же остановился, потому что около него виднелись смеющиеся лица тети Фимы и других.

— С Новым годом! С, новым счастьем! сказала Павлику тетя Фима и добавила улыбаясь; — Вот ты не любишь целоваться, а теперь все девочки тебя до смерти зацелуют.

Павлик обернулся: действительно, стояло перед ним целое полчище девчонок, и все смеялись, и когда Павлик сделал попытку убежать, шумно образовали вокруг него цепь.

— Не пускать Кис-Киса!..

Так стало стыдно Павлику, что он, закрыв глаза, бросился куда-то вперед, напролом, и в кого-то уткнулся, и кого-то толкал, и брыкал ногами; но при громком смехе всех его крепко держали; и вертелись вокруг, и приплясывали, и целовали в лоб. в глаза и щеки, и он только перекатывался из одних объятий в другие, как резиновый мячик.

«Что, если бы такой позор увидела… Тася?» с отчаяньем думал он.

 

 

Утро. Мороз. Свежо в комнате. Павел просыпается со сладкой дрожью. Прямо на него смотрит бородатое пугало. Припоминает Павлик. С елки ему подарили эту маску. На столе лежат еще подарки: книжки, копилка бочонком и масса бонбоньерок, которые он взял с одной целью: подарить дочери горничной и опять за то, что у нее кривые ноги.

Мама еще спит. Устала она. Вернулись они в свой номер только в три часа. Какой день был счастливый, какой вечер незабвенный!

Постепенно оживает в памяти Павлика весь вчерашний день. И до общего пения было хорошо, а после встречи Нового года еще лучше стало.

Едва только, кажется, закончились поздравления, как в прихожей шумно закрыли двери, и новым волнением повеяло среди детей:

— Приехали ряженые!

Дети порывались ворваться в прихожую, но дядя Василий Эрастович, бывший общим распорядителем вечера, преградил им путь.

Только тогда, когда из-за двери послышался условленный стук, и за рояль уселась таперша, и грянул торжественный марш, — раскрылись двери, и в залу среди общего хохота вошла процессия «двенадцати языков», несшая в носилках не более и не менее как самого Сатану.

Он сидел, сгорбившись, в красном огненном одеянии, с мечом в форме змеи, в остроконечной шапке с пером, усатый, носатый, с узкой бородой и смотрел на всех громадными черными, дышащими жаром глазами, и потом, поднявшись, грянул оглушительно:

 

На земле весь род людской

Чтит один кумир священный!

 

Никогда не слыхавший ничего подобного, Павлик содрогнулся в ужасе.

— Сатана там правит бал!! — прокричал еще Вельзевул под разбирающие слух звуки фанфар, и сейчас же все разразились аплодисментами, и дьявол соскочил с носилок, и раздались звуки вальса, взрослые закружились в парах, а сам Сатана подошел к тете Евфимии и, обняв ее, увлек в сатанинский танец. Он крепко держал ее своими когтистыми руками, и кружил, и блистал камнями огненного платья. В волнении и страхе подался за ней Павлик, — не вышло бы чего: ведь по углам вспыхивали адские огни, но тут же он увидел, что милая тетя Фима, танцуя с Сатаной, улыбается, и опешил, и растерялся.

— А ты знаешь, кто этот Сатана? — спросил Павлика случившийся подле кадетик Степа. Это Егор Ильич, наш воспитатель в корпусе.

Со стыдом и горем Павлик разочаровался.

Воспитатель в корпусе! Как страшно все на земле!

Теперь все кружатся в парах: турки, негры, гусары, старьевщики, армяне. Теперь шумно и весело и совсем не страшно, и Павлик смотрит во все глаза и видит, как некоторые гусары и карлики танцуют и с девочками, значит, приехали не— одни взрослые, приехали ряжеными и гимназисты, и кадеты. Вот один из них обнял Нелли и кружится с нею по зале, шепча ей что-то: а Нелли, эта насмешливая Нелли, нарочно стремится пройти в вальсе мимо сидящего Павлика и смеется ему в глаза, а иногда бросает презрительное:

— Кис-Кис!

Павел видит: как она красива! Ее щеки разгорелись, она счастливо улыбается, ее платье делает ее похожей на божество. «Но она такая злая! — говорит он себе. Она над ним смеется… Что же, пусть, он не будет ей мстить, она ему не нужна нужна ему совсем другая.

И он идет отыскивать Тасю. Он сядет теперь рядом с ней и будет говорить весь вечер, до утра, и будет глядеть в ее тихие, исполненные чего-то тайного, строгие глаза. Он не отойдет от нее ни на шаг, они же вместе, они всегда будут вместе, когда вырастут, — и это увидят все.

По нигде уже нет Таси Тышкевич. Горестно обходит всю залу, проходит по гостиной — нет Таси. Не танцует же с кем-нибудь она? Всматривается в пары, ее не видно. Случайно заглядывает в прихожую, она там, с сестрой, они уже одеваются и надели шубки.

— Как? Вы уже уезжаете? — спрашивает он в изумлении. Печаль, тревога и боль плывут по душе. Он ошибся, ничего не было между ними; она даже не пожелала с ним проститься, и если бы он не зашел случайно, она так бы и уехала! Он напрасно чему-то поверил — и вот обманулся во всем.

— Да, за нами прислали. — тихо, без улыбки отвечает Тася и смотрит пристально на него, а ее сестра перекидывается с ней взглядом и говорит: — Мы должны еще быть на вечере у губернатора.

Отступает Павлик. Да, у губернатора, совершенно верно. Теперь он видит, что он для Таси ничто.

У него отец не был губернатором, он был только ученый; он писал в книжках, которых губернаторы не читают; нет, Тася не из его круга, и ни о какой дружбе, ни о какой близости нечего и мечтать.

Должно быть, лицо его так выразительно передавало все сокровенные мысли, что совсем уже одетая Тася вскинула на него взгляд и мягко улыбнулась. Так было это в ней необычайно по телу Павлика повеял холодок.

— Но мы еще увидимся, — сказала она ему и ощутимо, долго пожала руку. Вся белая, в белой горностаевой шубке, в белой шапочке, она походила на снежное облачко, на солнечный луч; непохожая на человека, она была с неба, с самой лучшей его серединки. — Мы еще увидимся! — повторила она уходя, и опять с ища ее пролился тонкий внутренний свет, как обещание, и призыв, и тайная ласка, от которой стало жутко, и опять посмотрела ему и лицо, точно нее зная, и слово «увидимся» упало так же нежно, как благоухающая снежинка.